Мы принимает этот великий дар – способность видеть – как само собой разумеющееся до тех пор, пока он не перестает служить нам так, как мы желаем. Мы можем обернуться назад, на свое прошлое, и этот взгляд помогает нам понять свою жизнь и мир, в котором мы живем. Мы смотрим вперед, и этот взгляд может как обмануть, так и дать нам надежду; но без перспективы будущего жизнь наша теряет смысл. У нас, американцев, есть одна легкомысленная привычка, как ни странно, связывающая нас с древней мудростью. Когда мы подтверждаем, что поняли то, что сказал собеседник, мы говорим «I see» – то есть «я вижу», то есть понимаю. Одновременно мы с большим пиететом относимся к таким словам, как enlightenment (просвещение), discernment (проницательность), insight (озарение), – все они относятся к способности видеть, к зрению.

Нам, обладающим этим даром, невозможно представить себе жизнь без него, так что мы стараемся даже не думать о такой возможности. Вероятно, те, кто обделен им, способны развить другие свои способности: слышать, обонять, осязать, распознавать на вкус. Кто знает, какую мудрость дают им эти качества. Возможно даже, что они думают, что наша зависимость от собственного зрения лишает нас чего-то существенного.

Так или иначе, зрение позволяет нам ориентироваться и интегрироваться в месте нашего пребывания на земле, перемещаться, находить пропитание, взаимодействовать с другими людьми, с животными и природой. Все, что от нас требуется, – это научиться смотреть на мир широко открытыми глазами и настроить свой слух, чтобы улавливать каждый сигнал и понимать его значение.

С восторгом обнаружив коренное значение слова «мудрость», я сделала еще одно открытие. Многие тысячи лет слова «ухо» и «мудрость» в шумерском языке предположительно обозначались одним словом. Вероятно, что таким словом было «энки» (enki), поскольку таково было имя бога мудрости шумеров: «С Великих небес к Великим недрам богиня ухо свое обратила, мудрости орган»^[3]. Если мудрость передается не только визуально, но и через звук, тогда она есть в пении, и в ритмических жестах, и в танцах. Звук обладает энергией, но может успокаивать, озарять светом, информировать, мотивировать. Звук предлагает нам большие возможности: мудрость наша крепнет, опираясь, в том числе на слуховое восприятие.

Теперь мы видим, что мудрость принадлежит миру объективной реальности, доступному нам благодаря нашим чувствам. При помощи зрения и слуха, обоняния, осязания, вкусовых ощущений мы постигаем этот мир, как постигают его животные, обладающие всеми этими чувствами. Эти бесценные источники информации со временем могут потерять в качестве, однако бодрый ум хранит информацию и извлекает ее тогда, когда она нужна. Мудрость направляет слух, зрение, способности на то, что значимо, надежно, актуально и эффективно как для каждого из нас, так и в целом для общества, в котором мы живем.

Второй атрибут, приписываемый старости, столь же возвышенного свойства, что и мудрость, при этом значение его еще более туманно. Не будем искать значение слова «цельность», глядя на статуи и памятники великих и бессмертных, а лучше снова заглянем в словарь, где найдем наиболее содержательное описание.

После перечисления множества слов, из которых могла родиться «цельность» – «integrity», параграф неожиданно заканчивается словом «такт». Ищем производные этого элемента: контакт – «contact», нетронутый – «intact», тактильный – «tactile», осязаемый – «tangible», сцепление – «tack» и даже прикосновение – «touch»; то есть нечто телесное, связанное с нашим телом и нашими чувствами. С их помощью мы конструируем научные системы, придаем форму материалам, откликаемся на возвышенные, мощные и мудрые послания земли и небес. Мы живем, движемся и взаимодействуем друг с другом в реальном мире. Без контакта нет роста, без контакта невозможна жизнь. Независимость – это заблуждение.

Такой подход к определению цельности позволяет оживить молчаливые и неподвижные статуи. Грубейшей несправедливостью было бы считать цельность благородным девизом, вышитым на знамени, которое разворачивают в подходящих ситуациях. Цельность обладает функцией связи с миром, с вещами этого мира, а главное – с людьми. Это осязаемый и ощущаемый способ проживания, а не просто высокая, благая цель, которую нужно стремиться достичь. Когда мы говорим о чьей-то работе, что она обладает цельностью, эта высшая ее оценка, потому что такая работа демонстрирует способность объединять людей. Она не эфемерна, а устойчива и надежна. Это есть подтверждение значимости зрения и слуха и умения использовать наши чувства.

Цельность – удивительно сложное слово. Оно не требует ни напряженных дискуссий, ни натужных усилий, лишь каждодневный контроль больших и малых дел с предельным вниманием к деталям, которые делают прожитый день прекрасным. Это так ясно и просто, но так трудно.

Теперь, когда мы прояснили для себя смысл термина «цельность», попробуем определить, что он означает для тех людей, которые находятся на восьмой стадии. Начнем с того, что если на более ранних этапах эта недосягаемая добродетель сияла где-то на горизонте, то теперь она присутствует постоянно в нашей повседневной жизни. Она объединяет наше человеческое существо со всем реальным, окружающим миром: со светом, звуками, запахами, со всеми живыми существами. Люди и вещи вокруг обретают огромное значение, куда большее, чем раньше. Каждая встреча сулит неожиданное вознаграждение, наполнена особым смыслом и дает новые возможности.

Когда я размышляю над этими по-новому осмысленными и гораздо более древними значениями слов «цельность» и «мудрость», я чувствую себя свободной от обременительной и довольно неопределенной обязанности считаться с субъективными понятийными конструкциями. Поверить в старости в обещания, которые предлагают эти новые интерпретации, означает найти новое сияющее пониманием прошлого. Расцветают любовь, преданность и дружба, печаль трогательна и смиренна, красота отношений глубоко согревает сердце. Взгляд в прошлое становится увлекательным занятием, а мое настоящее естественно и полно маленьких удовольствий, больших радостей, смеха.

Слова, которые раньше ложились тяжелым грузом на плечи стариков – «мудрость» и «цельность», понимаемые теперь более ясно, обретают уместность. От нас требуются энергия, энтузиазм и осознанность, чтобы наполнить отношения с другими людьми тактом и проницательностью. Придется адаптироваться. Каким бы испытаниям ни подвергались наши такт и мудрость, мы должны легко и с юмором принимать свои физические немощи. В молодости мы принимали свое здоровье как должное и получали от него удовольствие. Обладая слухом и зрением, мы обладаем привилегией; давайте же продолжать смотреть и слушать.

Старость опирается на опыт прошедших лет и пожинает его плоды, сохраняя осознанность и креативность с вновь обретенным изяществом. В старых людях часто можно заметить некую непреклонность. Эрик называл это качество «неизменным ядром» или «экзистенциальной идентичностью», то есть способностью интегрировать прошлое, настоящее и будущее. Оно выходит за пределы «я» и указывает на присутствие связи между разными возрастами. Оно универсально в принятии разных условий жизни человека. А людям иногда не хватает мудрости по отношению к самим себе и к планете. Мы должны осознать, как мало мы знаем, и, возможно, мудрость состоит в способности «стать как дети», которые, не стесняясь, готовы жить, любить и учиться. Что это означает для нас, стариков? Жизнь богата событиями. Доверяйте ей, как доверяют дети. Играйте самозабвенно. Пока есть товарищ по играм, играйте и смейтесь, вернитесь туда, откуда ушли много-много лет назад.

Стремление к мудрости и цельности – это активный процесс, не прекращающийся на протяжении всей жизни, как не прекращают действовать силы, формирующиеся на каждом из этапов жизненного цикла. Если это так, может быть, и нам следует надеяться и верить, что они длятся вечно?

Предисловие к первому изданию

Эта монография основана на эссе, которое Национальный институт психического здоровья попросил меня подготовить для трехтомника «The Course of Life, Psychoanalytic Contributions Toward Understanding Personality Development» («Ход жизни. Психоаналитика о развитии личности»). Данный материал представлен в нем вторым из двух вступительных глав под редакцией Гринспан и Поллока (S. I. Greenspan and G.Н. Pollock, 1980). Первая глава написана Анной Фрейд и занимает всего десяток страниц, что говорит о четкости изложения мысли. Мое эссе занимает пятьдесят. Эссе А. Фрейд озаглавлено «Child Analysis as the Study of Mental Growth (Normal and Abnormal)» («Детский психоанализ в изучении нормального и абнормального психического развития») и начинается с представления оригинальной психоаналитической работы, проделанной в Вене, Берлине и Лондоне. В отдельном разделе кратко описаны «линии развития» – концептуальная схема, разработанная А. Фрейд и ее коллегами по клинике в Хэмпстеде (А. Freud, 1963). Эти «линии» идут от младенческой незрелости к надежным (при этом конфликтным) категориям поведения, ожидаемым от «нормального взрослого». Приведу несколько примеров: «от либидинальной зависимости к самостоятельности», «от эгоцентричности к партнерским отношениям», «от игры к работе». Как концепция, эта схема базируется на двух фундаментальных теориях психоанализа, а именно теории психосексуального развития и теории эго.

В моем эссе (1980(а)) была сделана попытка обрисовать «элементарные частицы» психоаналитической теории психосоциального развития. Прежде всего я обратился к тому, как постепенно в психоаналитической мысли развивалось понятие «внешнего мира» – я рассмотрел период начиная с моих первых шагов в обучении психоанализу, сделанных в Вене, и первых лет после переезда в США. Указав на комплементарный характер психосексуального и психосоциального методов и их связи с концепцией эго, я перешел к анализу соответствующих стадий жизненного цикла.

Возвращение к теоретическим положениям, которые высказывались когда-то на протяжении собственного профессионального пути в самом разнообразном контексте и по разным поводам, – дело неблагодарное как для автора, так и для читателя. Однако именно исторический аспект в предложении Национального института психического здоровья делал, как мне показалось, это начинание целесообразным. Отмечу, что подобный подход в психоанализе мог зародиться только в нашей стране и только в тот самый период – в неспокойные для мира тридцатые – сороковые годы, когда психоанализ стал широко востребован в медицинской практике, а также оказался в фокусе горячих междисциплинарных дискуссий. Эти дискуссии стали фундаментом, определившим центральную тему конференции в Белом доме, посвященной вопросам детей и юношества в середине XX века, на которой мы с Джоан Эриксон выступили с докладом «Growht and Crises of the Healthy Personality» («Развитие и кризисы здоровой личности») (1950).

Итак, я решил опубликовать, в случае необходимости дополняя и исправляя, то, что было написано для Национального института психического здоровья – с одной существенной поправкой: когда дело дошла до пересмотра (какой уже раз!) стадий жизни, я решил изменить последовательность изложения. Уже в главе, представленной в сборнике института, я начал анализ психосоциальных стадий не с детства, как это принято, а со стадии взрослой жизни. Идея заключалась в том, что, как только вы осознаете взаимосвязь всех стадий, вы сможете начать с любой стадии и найти любую из них на общей схеме. При этом зрелость – звено между индивидуальным и поколенческим жизненными циклами. В представленном здесь эссе я пошел еще дальше и начал обзор стадий жизни с последней стадии – старости и попытался понять, что есть завершенный жизненный цикл.

Но с чего бы мы ни начинали, центральная роль, которую играют стадии жизни в нашей психосоциальной теории, заставляет нас еще больше углубиться в вопросы исторического релятивизма. Так, если оглянуться назад, то становится ясно, что только последние (в момент написания) десятилетия заставили нас заново «открыть» старость – и тому есть теоретические и исторические причины. Эта стадия потребовала нового пристального взгляда, поскольку обнаружилось, что численность пожилого населения неизменно растет. Старость перестала быть привилегией немногих.