– Райком комсомола Петроградского района… такого-то числа (так и произнес – «такого-то») на своем заседании рассмотрел предложение комитета комсомола первого курса физического факультета ЛЭТИ об исключении Валерия Попова из рядов ВЛКСМ…

Зачем то же повторять?!

А ведь он когда-то хвалил меня!

– Из текста представленного протокола, – чуть оживленней заговорил, – нам абсолютно не ясно, в чем состоит вина исключаемого, в чем именно он нарушил устав ВЛКСМ. Райком комсомола Петроградского района не посчитал убедительными обоснования и не утвердил исключение из комсомола студента ЛЭТИ Валерия Попова. Председателю комитета Тойбину Рувиму выносится порицание за необоснованное обвинение. Всё!

Он захлопнул гроссбух и, так и не глянув на меня, ушел в маленькую дверку.

Я сразу не понял… Не исключили, что ли? Вот это да!

«…А куплю-ка я себе эскимо!» – решил сразу. Купил. Вкус тот же! И даже еще вкуснее! Ура.

– Рубани! – сказал кто-то рядом со мной. Это был Юра. Так говорили мы, когда кто-то выходил во двор, бахвалясь съедобным.

– Кусни! – я протянул ему эскимо.

Рувим с той стороны улицы смотрел с ужасом, как первый секретарь Петроградского райкома ВЛКСМ откусывает от моего эскимо. Поймав взгляд Рувима, я пожал плечом: «Что делать? Отказать невозможно».

Тут уже накинулись на меня друзья, которые, оказывается, были рядом.

Медленно, порой мучительно, но процесс морального выздоровления пошел. Как? Я и говорю – «мучительно». Мы с друзьями решили связать себя узами брака, создать семьи. Но произошло это после суровых испытаний, которые необходимо было пройти. Жизнь преподнесла нам урок!

…Недавно, проезжая по Кольскому полуострову в печали (все было занавешено пургой), я вспомнил вдруг, что когда-то здесь было довольно весело. Хибины были (не знаю, как сейчас) наимоднейшим местом, сюда съезжались покрасоваться лучшие люди Питера и некоторых других городов – успешные, спортивные, элегантные, веселые – и безоглядные, как мы. Весь мир был у наших ног – как та сияющая снегом гора. Безоговорочно веря в свое всемогущество – загорелые, гибкие, каждый мускул звенел, – мы съехали однажды с друзьями вчетвером вниз на лыжах и решили продолжить путь в поисках необычных приключений (обычными мы были уже пресыщены). Внизу оказалось темновато. К тому же разыгралась пурга!

Наконец, мы выбрались на глухую улицу. Почта, родная до слез, с голубенькой вывеской. «Надеюсь, почтальонша – хорошенькая?» – высокомерно подумал я… Как же! Старуха. И даже – две. И тут работал некий телепатический телефон? – вскоре появились еще две, ничуть не краше. Их стало вдруг четверо… как и нас! К чему бы это?

Хихикая, они сели на скамейку напротив, как на деревенских танцах. Потом появилась вдруг горячая кастрюля пахучего зелья, в котором путались какие-то травы, но которое тем не менее мы почему-то принялись жадно пить. Вскоре я стал замечать, что мы сделались довольно неадекватны – хохотали, расстегивали рубахи. Опоили нас? Вдруг Слава, мой ближайший друг, взмыл в воздух. От зелья шел пар – видно плохо. Но я успел разглядеть, что самая маленькая, коренастая – настолько маленькая, что почти не видно ее, – вскинула моего ближайшего друга на плечо и куда-то понесла. Зачем? Догадки были самые страшные – и, увы, почти оправдавшиеся. Руки-ноги его безвольно болтались… а ведь сильный спортсмен!

– Вячеслав! – вскричал я.

Но тут и сам неожиданно взмыл в воздух. Куда это я лечу? Хоть бы одним глазком увидеть, кто меня несет? Может – хорошенькая?.. Но навряд ли. Кроме вьюги и завывания ветра, я ничего не видел и не слышал. Наконец, прояснилось. Но притом – испугало… Совсем другая изба, значительно более бедная, чем даже почта… Окоченел я без движения, на морозе задубел – и, как бревно, тяжело был сброшен возле печи. Сожгут меня, как полено? Ну и пусть. Воля моя была почти парализована зельем. Наконец-то я разглядел мою похитительницу… Суровая охотница, на крупного зверя. Себя почему-то не представлял в роли жертвы. Напрасно!.. Воображение мое тоже, видимо, было парализовано. Она появилась в белой длинной рубашке, похожей на саван. Я задрожал. Видимо, начал отогреваться. Хозяйка моя вдруг полезла в раскаленную русскую печь через узенькую дверцу. Зачем? Потом я вспомнил из рассказов отца, что в русской печи не только готовят, но и моются… Но с чего ей вдруг примерещилось – мыться? И, как вскоре выяснилось – в интересной компании. Вдруг из печной тьмы высунулась костлявая ладошка и поманила меня. Я замер.

Кто-то стучал в заиндевелое окно… лыжей! – разглядел я. Иннокентий махал ладонью куда-то вдаль.

– Уходим! – понял я.

Спасибо ему.

Сдвинул набухшую дверь – и в пургу. Лучше замерзнуть! Мы, дрожа, собрались на площади. Или это был широкий такой перекресток?.. Ушли?

– Моя бежит! – вдруг закричал я.

Она неслась в белой рубашке, как маскхалате, с каким-то длинным предметом в руке. Ружье? Ну это как-то уж слишком!

– Валим! – скомандовал Иннокентий.

Из соседних улиц выскочили и остальные амазонки, с разными, преимущественно недружелюбными, предметами – и криками.

Уже и вьюга нам была не страшна! Обмерзшими и какими-то молчаливыми мы вскарабкались на гору, на нашу базу…

Как и положено у русских людей – последовал долгий мучительный самоанализ, переоценка ценностей. Мы поняли, что дальше катиться нам некуда: предел!

По возвращении в город Вячеслав, Михаил, Иннокентий и я сразу же женились на своих девушках, которым столько уже лет до того морочили голову, а Иннокентий к тому же вступил в Коммунистическую партию, а затем разбогател. Так что и политика порой приносит плоды.

5

Но меня уже ждала другая стезя.

Приведя свою тетю в восторг,
Он приехал серьезным, усталым,
Он заснул головой на восток
И неправильно бредил уставом.

Утром встал – и к буфету, не глядя!
Удивились и тетя, и дядя:
Что быть может страшней для нахимовца —
Утром встать – и на водку накинуться!

Вот бы видел его командир!
Он зигзагами в лес уходил,
Он искал недомолвок, потерь,
Он устал от кратчайших путей!

Он кружил, он стоял у реки,
А на клеши с обоих боков
Синеватые лезли жуки —
И враги синеватых жуков!^[2]

Аудитория поднималась амфитеатром, и он сидел на самом верху.

– Пусть староста еще прочтет! – крикнул он оттуда.

Староста литературного кружка – это я. Я, конечно, знал всех местных знаменитостей. То есть слышал о них, начиная с Гиндина, Рябкина и Рыжова – авторов знаменитой «Весны в ЛЭТИ», на несколько лет затмившей все, происходившее в нашем городе. Но они уже отучились, и все ушли в литературные профессионалы. Из более поздних я слышал, конечно, и о Марамзине, прославившемся своим буйным поведением еще в институте и теперь пишущем гениальные рассказы, которые, естественно, все боятся печатать. Известный уже… хотя бы правоохранительным органам. Просто так запрещать не будут!

Из института мы вышли вместе. Я поглядывал на него. Восточные скулы. Прилипшая от пота ко лбу черная челка. Маленькие глазки его жгли меня насквозь, словно угли. Ну? Что? Так и будем идти? – как бы спрашивал он. Так просто, ровно и гладко, как ходят и живут все, он никогда не жил и не ходил. Мы прошли с ним метров десять вдоль решетки Ботанического сада – видно, это был максимум скуки, на который он соглашался. Но тут терпение его иссякло. Он оторвался от меня и стремительно догнал идущую далеко впереди пожилую тучную женщину в растоптанных туфлях, с двумя тяжелыми сетками в руках.

«Ну вот, увидел какую-то свою родственницу, – решил я. – Сейчас возьмет ее сетки и уйдет с ней. И моя еле наметившаяся связь с большой литературой растает навсегда!»

С замиранием сердца я понимал, что встретил человека исключительного, с которым резко изменится моя судьба. Но к совсем резким изменениям не был готов. Хотя их жаждал. Но новый друг мой сбежал… Нет – не сбежал. И то не родственница! – понял вдруг я. Как-то слишком много и быстро, идя рядом с ней, он говорил и прикасался при этом вовсе не к сеткам. Потом он так же бегом вернулся ко мне и, беззаботно улыбаясь, пошел рядом.

– А, ничего не вышло! – бодро проговорил он.

Я оторопел.

– А что, собственно, тут могло выйти? – удивленно подумал я.

Я, конечно, догадывался, что иногда у мужчин и женщин что-то выходит. Но так – кидаться за первой же и это ей предлагать?! Марамзин, как я чувствовал, никак не был утомлен или огорчен своим неудавшимся марш-броском, их он, как я вскоре увидел, совершал по несколько сотен в день, всегда готовый к победе и ничуть не огорчаясь отказами. Без всякого перехода он с той же энергией заговорил о литературе, с упоением цитировал Андрея Платонова, о котором я раньше и не слыхал, но сразу же был сражен одними только названиями, которыми Володя сыпал, как горохом. «Сокровенный человек», «Усомнившийся Макар», «Впрок», «Ювенильное море», «Луговые мастера», «Река Потудань», «Джан». Володя цитировал огромные куски – я еле успевал их проглатывать, хотя прежде вроде неплохо все схватывал. Надо же, какими густыми бывают фразы и даже слова! При этом я совершенно не мог так стремительно и полностью, как Володя, отдаваться беседе, параллельно я отмечал, что навстречу нам попалось несколько неплохих студенток, а одна даже глянула на нас с интересом и улыбкой и вполне могла бы с нами пойти, в отличие от той пожилой полной женщины, который он абсолютно напрасно отдал столько огня. Но женщины его в тот момент не интересовали – к литературе он относился не менее, если не более, страстно. И самых очаровательных девушек равнодушно пропустил: не в ту минуту явились! Что не исключало, как вскоре понял я, что он, отключившись от литературы, тут же кинется за другой подвернувшейся женщиной. Он их настолько боготворил, что возраст, сложение, социальное положение, внешность не играли для него ровно никакой роли. В каком-то смысле более благородного рыцаря я в своей практике не встречал.

Стремительно разговаривая и столь же стремительно двигаясь, мы перешли Карповку и вышли на Кировский проспект. Здесь, у столовой «Белые ночи», Володя вдруг резко затормозил. Мы разглядели интерьер через витрину, быстро вошли и сели за столик, где два других стула занимали морские курсанты, как оказалось, прежде незнакомые. Володя нервно стучал пальцами по столу, а я прислушался к разговору соседей… вдруг поймаю сюжет?

– Вот я – ни за что не хотел в морское училище, ругался с родителями, чтобы туда не идти! – заявил прыщавый курсант. – Все же заставили, пошел. Теперь глубоко страдаю.

– У меня все наоборот, – усмехнулся второй. – Я жутко хотел в училище. Родители были против. Но я настоял. Результат тот же самый, что и у тебя!

Сочувствуя друг другу, они помолчали. Я кинул вороватый взгляд на Володю. Услышал? Усёк? Украл? То же самое я прочел в злобноватом взгляде Марамзина. Мы с ним, как те два курсанта, учимся одному, об одном страдаем.

– Мы должны напиться! – хмуро и решительно сказал Марамзин.

– Что так?

– Надо! – отрубил он. – А то может не получиться!

О том, что «может не получиться», я боялся даже догадываться. Но «остаться на берегу» я не мог: существуют в жизни моменты, когда надо броситься со скалы, даже не зная зачем, – иначе всю жизнь будешь сожалеть о чем-то непознанном.

Подошла равнодушная официантка. Оба курсанта сделали почти одинаковый заказ, ошеломивший меня: я вообще-то выпивал раньше, но не знал, что бывает так.

– Двести грамм водки. Так? – первый курсант словно бы еще спрашивал у кого-то согласия. – Так! – где-то он находил подтверждение своим мыслям. – Две бутылки пива. Ликер мятный, двести. Сто грамм «Спотыкача». И бутылку клубничной настойки! – закончив заказ, он с облегчением откинулся и улыбнулся коллеге.

Второй заказал примерно то же, но уже более уверенно. Официантка записала это все абсолютно равнодушно. Чем же можно было ее удивить?