– Город не спрашивает. Свой выбор он уже сделал. Как и я.

Канцлер на мгновение поджал губы, а потом поднял голову и улыбнулся сверкавшим в тяжёлых небесах молниям.

– Знаешь, на что похожа жизнь в Городе, если смотреть с самых низов?

– На абсурд?

– На попытку вдохнуть в полном вакууме. Это бессмысленно, но ты всё равно борешься за каждый глоток, пока кислород в твоих лёгких не кончится. А теперь представь, что однажды у Палача, – верного, преданного, никогда не сомневавшегося ни в одном полученном приказе, – вдруг появляется свой личный смысл дышать. Свой собственный воздух. То, что даёт силы барахтаться в этом болоте в попытке выплыть, потому что в череде бесконечного выбора между моралью и совестью вдруг появляется нечто и не просто встаёт между ним и уставом. Между Городом и личностью. Между правильным и неправильным. Нет, отныне это нечто меняет для него само понимание долга и становится тем условием, ради которого он готов перешагнуть все ступени и стать не просто правителем, а самим Богом, лишь бы тот самый смысл не исчез. Остался с ним. Не потерял ни унции своей избранности. И глядя на него, на то, как каждый прожитый день приближает его смерть, Палач вдруг хочет всё изменить.

Канцлер повернулся к замершему Артуру и посмотрел прямо в глаза.

– Когда ты появился, я захотел подарить тебе новый мир. Лишённый недостатков Город, который будет очищен от всего ненужного. Светлое будущее, процветающее общество. Это был хорошо продуманный план…

– Неужели? – с неприкрытой издёвкой спросил Хант.

– Мне всего лишь надо было избавиться от бракованных, неугодных, слабых, ошибочных…

Канцлер махнул рукой, словно не мог подобрать нужное слово, но Артур не дал договорить. Вцепившись до хруста в деревянную спинку тяжёлого кресла, он процедил:

– Таких, как Флор.

Ответный взгляд сказал ему даже больше, чем слова:

– Особенно таких, как она. Позволить им появиться на свет было ошибкой. Как выживший вопреки всему и по какому-то недоразумению пережиток прошлого они не способны принять правила. Само их существование порождает в умах жителей ненужные сомнения, которые чреваты тем, что рано или поздно кто-нибудь поставит под сомнение концепцию нового Города.

– Концепцию? Ты всерьёз думаешь, что массовое убийство можно назвать концепцией?

– Это не убийство. Перерождение. Усовершенствование. Но не убийство. Смерть – это «Милосердие». Мы даём людям возможность жить без страха старости, болезней и мучительной смерти. Разве это не благородно? Я не испытываю никакого удовольствия от нахождения в этом старом и разбитом теле, но сейчас у меня нет выхода, – скривился Канцлер, явно оскорблённый подобным нелестным сравнением. И Хант едва не расхохотался от абсурдности всего происходящего. Однако всё шальное веселье разом пропало, стоило услышать негромкое продолжение: – Это необходимость, Артур. Боль – главное оружие эволюции. Боль оставляет лишь лучших. Она навсегда впечатывает в наши гены знание, и ни один другой механизм не работает с той же точностью и успехом. Разум Города так не сможет. Он вообще будет не нужен. Дисциплина и подчинение, страх и чувство ответственности – всё, за что отвечает кнут Палача, отлично заменяет необходимость в лабораторных изысканиях и тупой электронике.

– Знакомые речи. – Артур растянул губы в холодной улыбке. – Я читал дневник.

– Тогда ты должен знать, что Руфь тоже этого хотела. Она мечтала отобрать у Города власть и отдать её людям. Только выбрала не тех.

При имени матери – о, Господи! А ведь это действительно правда… – внутри Ханта что-то тревожно дёрнулось. И снова у него не было названия этому чувству, от которого будто свело скулы, а на лице застыла кривая ухмылка. Оно горечью расползалось внутри и вызывало непреодолимое желание сплюнуть. Артур медленно выдохнул и вдруг подумал, что Флор наверняка объяснила бы, что с ним происходит. И если однажды им суждено будет свидеться снова, он обязательно у неё спросит. Без сомнений, она знает ответ. Все ответы.

– Что-то я не заметил на эшафоте её восторга, – переборов собственное отвращение, произнёс Артур, а потом резко поднялся из неудобного кресла и сцепил за спиной руки. Спокойствие. Он должен быть спокоен, чтобы не придушить столь небрежно стоявшего перед ним ублюдка прямо сейчас. Город в голове будто шептал: «Ещё рано», и потому Артур ждал. – Поверь, она не разделяла твой безумный восторг. Она презирала тебя, твои дела и твою власть. Руфь Мессерер ненавидела Алекса Росса.

Он замолчал и посмотрел на Канцлера, который горько усмехнулся в ответ.

– Она любила тебя. Я знаю, – прошептал он. – Но так было нужно.

– Кому?

Ответ пришёл через несколько очень долгих секунд.

– Тебе. – Канцлер посмотрел в глаза Артуру и улыбнулся. —Ты ведь тоже чувствуешь Город?

И, не дождавшись ответа, он отвернулся, чтобы вновь уставиться на залитое дождём окно, за которым в грязных потоках воды из-за налетевшей с окраин сажи то и дело мелькали алые молнии. А Артур замер, впервые услышав то, что до последнего считал бредом. Да. Он чувствовал. 

– Вот уже сотню лет мы живём по законам созданной нами системы, которая призвана научить нас экономить время, ресурсы и жизни. Звучит, как нечто глобальное, но, если подумать, прошло всего две жизни обычного человека. Мелочь. Пустяк. Но всё так изменилось. – Канцлер пожал плечами. – Изначально искусственный разум Города должен был лишь контролировать нас ради нашей же собственной безопасности. Беспристрастный. Безжалостный. Свободный от сострадания интеллект, на который мы пытались равняться. Он давал нам время изменить свой геном, перестроить себя так, чтобы никогда больше не повторять старых ошибок. И потому мы научились ходить строем. Научились даже в предсмертной агонии надевать на себя маску. Наконец, научились рождаться и умирать не потому, что нам хочется, а потому что так надо. Мы научились выживать. Но потом что-то случилось. Была ли в том наша вина, что, доверив разум Города лишь одному человеку, мы пали в зависимость от личных желаний наших Супримов, или дело в банальной и пошлой эволюции. Не знаю. Однако Город обрёл свои цели.

– Сейчас он в бешенстве, – откликнулся Артур, завороженный игрой молний за окном.

– Верно, – тихо хохотнул Канцлер. – За эти годы он научился маскировать свои прихоти и мастерски выдавать их за наши собственные. Город – живой лабиринт со своим разумом. Фабрики паев, воздух, вода, системы предупреждения и генерация энергии… всё подчиняется только ему. Он сам решает, как ты будешь жить. И будешь ли. Теперь решаем не мы, а Город, для которого люди – лишь приложение, потому что без нас его тоже не будет.

Артур отвёл взгляд от окна и посмотрел на разбросанные бумаги. Значит, в ту ночь ему не показалось, и внезапно найденное укрытие и сам пожар были подстроены. Но зачем? Что он должен был понять, но, похоже, так и не понял? Хант нахмурился, однако в этот момент его мысли прервал голос Канцлера.

– Я не хочу для тебя такой жизни. Быть может, твоё появление на свет и было подстроено Городом… Видит Бог, мы с Руфь слишком часто оказывались где-то рядом, словно каждое действие или поступок толкало нас в направлении друг друга. Но я никогда не хотел, чтобы Город…

Канцлер неожиданно замолчал. Он по-прежнему смотрел в окно, а потому то, как медленно повернулся в его сторону Хант, так и осталось им незамеченным. Ну а Артур пытался не расхохотаться над последней законченной фразой. Толкало друг к другу? Он поднял глаза к потолку, словно хотел отыскать ответ в мигавшей индикации датчиков, которыми Город смотрел на него, а потом со всей силы зажмурился. И под плотно сомкнувшимися веками он вдруг увидел Флор: в Теплицах, на площади, в коридорах, на потайных лестницах Башни, а потом снова улицы, улицы, улицы, где каким-то чудом Артур всегда её находил. Что бы ни происходило, какой бы ни была сильной Буря и какой бы ни была тёмной ночь, он был рядом, потому что…

– Да… Город явно что-то задумал уже тогда, – пробормотал Канцлер, и Артур вздрогнул. – Но я не позволю. Я выжгу все ошибки, все грехи, всю накопившуюся за годы грязь, и на этом богатом пепелище ты построишь свой собственный мир, свободный от указки глупой машины…

– Хватит, – прорычал Артур, и под ладонями треснуло прочное дерево кресла. Однако Канцлер будто бы не слышал.

– Ты станешь хорошим лидером. Пожалуй, лучшим, что когда-либо знал Город.

– Я сказал: замолчи.

– Совершенство, которое было создано не в лабораториях или пробирках, а…

– Заткнись уже наконец! – заорал Артур не выдержав.

Он отшвырнул прочь тяжёлое кресло, которое врезалось в декоративную стеклянную перегородку, и кабинет наполнил оглушительный звон.

– Думаешь, я счастлив от того, что ты так пафосно пытаешься мне рассказать? Думаешь, мне это нравится? Не-е-ет. Меня вырастили в колыбели абсолютного обмана, кормили отборным враньём и учили убивать тех, кто вам не верил. Я урод! Порождение сумасшедшего труса и лгуньи…

– Ты сын женщины, которую я ЛЮБИЛ! – прервал Артура холодный голос. Он был ни тихим, ни громким, но от того, как именно это было произнесено, по спине Ханта пробежали мурашки нехорошего предчувствия. Ну а Канцлер шагнул вперёд и медленно проговорил, не сводя с Артура взгляда. – Какой бы ни была Руфь эгоистичной, помешанной на науке и несбыточном равноправии, я любил её даже после всего, что она сделала. Ты мой ребёнок, и её дитя. Ты плод того, что оказалось неподконтрольным Городу.

– Флор была такой же, но вы отняли у неё всё! Ради чего?

– Ради тебя.

– Ты же сам пытался меня убить. В ту ночь. Думаешь, я не понял?

– Нет. Никогда, – спокойно отозвался Канцлер. – Я хотел убить Мэй, чтобы освободить тебя от сожалений, когда придёт время.

– Время? О чём ты, чёрт тебя побери!

Артур безумно расхохотался, не в силах поверить в тот цинизм, что так спокойно уживался в Канцлере. Это походило на безумие. Перед ним стоял явно сумасшедший старик, но тут на плечо опустилась тяжёлая рука, и смех оборвался сам.

– Знаешь, почему ни один из наших с Руфь экспериментов так и не получился? – тихо спросил отец. – Почему мы по-прежнему выращиваем население на Генетических Фермах, даже несмотря на полное вырождение каждого следующего поколения? Мы ведь, благодаря Городу, уже не можем ни размножаться, ни умирать. Скоро дышать, наверно, разучимся без его на то разрешения…

– Я думал, причина в гене, – резко перебил Артур и заслужил снисходительную улыбку.

– А знаешь почему он появляется? – тихо спросил Канцлер и хмыкнул, когда увидел вместо ответа плотно сжатые губы. – Потому что это естественно. Твоя подружка отлично это поняла. Так устроены слабые люди, внутри которых сострадание действительно похоже на вирус. Ты видел, что происходит, когда ими двигает это чувство – жалость, сожаление, симпатия? Они становятся безумны. Они угроза. Именно так я думал и никогда в этом не сомневался до тех пор, пока не появился ты. В тот момент я почувствовал Город, его страх и безумное желание выжить, что попросту невозможно, если кучка биологической массы, которая ходит по его улицам, однажды всё-таки сдохнет. И, глядя на его отчаянные попытки, я вдруг подумал: что, если, переболев этим «вирусом», пройдя через все ломки, найдётся человек, который выйдет из схватки с самим собой победителем? Что, если появится тот, кто сможет в нужный момент сознательно задушить в себе малейший проблеск симпатии? Кто-то, способный подчинить себе Город. Кто-то вроде тебя.

Канцлер прикрыл глаза и договорил: