– Проблема с антипрививочниками в том, что все они помешаны на теории заговора. Они не лучше, чем эти чокнутые плоскоземельщики. Пожалуй, даже хуже – плоскоземельщики, по крайней мере, не подвергают наших детей опасности.

– Нам пора, – Брай встает чересчур резко, едва не опрокинув тарелку. – Альбе уже пора спать.

Брай посылает всем воздушный поцелуй и обнимает Элизабет, которая тихонько говорит ей на ухо: «Я тебе недавно отправила письмо, прочти его, когда будет время». Уходя, Брай в последний раз бросает взгляд на Розалин и понимает, что та была единственным человеком, кроме Эша, кто не сказал ни слова.

– Серьезно? – укоризненно говорит Брай, когда Эш открывает еще одну бутылку красного. Альба уснула, и они остались на кухне вдвоем.

Эш не обращает внимания, и Брай понимает, что слишком устала, чтобы спорить. Эш потирает лоб, прежде чем заговорить:

– Брай, сегодняшний вечер – это было сплошное мучение.

– Я не хочу обсуждать это сейчас, Эш, ты пьян.

Брай не отказалась бы выпить еще вина, но она должна подавать пример. И она наливает себе воды. Эш не унимается:

– Я не могу больше врать нашим друзьям, Брай, просто не могу.

– Да не вру я им!

– Два года назад она стояла прямо здесь, в этой кухне, и ты сознательно дала ей поверить, что Альба привита.

Брай прекрасно понимает, о чем он говорит. Элизабет пришла выпить кофе и обсудить ремонт в доме Эша и Брай и увидела письмо от врача с напоминанием о прививках Альбы. Она опустила одну руку на письмо, а другую прижала к груди и сказала:

– Какое облегчение, что вы поступаете правильно, Брай. Какое облегчение.

Брай открыла было рот, чтобы ответить, но Элизабет уже пустилась в рассказ о небольшой стычке у школьных ворот с участием родителя, сомневавшегося в необходимости вакцинации, и Брай промолчала. Это было несложно; в конце концов, она уже давно стала профи в сокрытии неудобных эпизодов своей жизни.

Эш делает глоток вина:

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но ведь ты никогда не говорила своей лучшей подруге, что Альба не привита.

– Не смей выставлять меня плохой! Ты даже не пытаешься что-то понять! Элизабет – моя лучшая подруга, она знает, что случилось с моим братом, знает, что из-за вакцины он никогда не сможет говорить, и она никогда не спрашивала меня напрямую, прививаемся мы или нет. Думаешь, почему?

– Потому что она думает, что мы прививаемся. Потому что считает нас разумными и ответственными родителями.

– Чушь собачья. Она не спрашивает, потому что в курсе, что мы не прививаем Альбу. И не будем.

– Эй-эй! Прости, но это ты ее не прививаешь. Меня вообще никто не спрашивал – я же, блин, всего лишь ее отец!

– Хватит, я сейчас не буду с тобой ничего обсуждать: ты пьян и не можешь разумно мыслить.

– Да пошла ты. Лучше проверь свою почту.

Брай закрывает за собой дверь в спальню. Эш поспит сегодня в гостевой комнате. Он так часто спит там в последнее время, что Альба на днях назвала ее «папиной комнатой». Брай падает на кровать и открывает письмо от Элизабет. Она читает его, потом перечитывает, а затем швыряет телефон через всю комнату и тут же хочет, чтобы он опять оказался у нее в руке, чтобы она могла снова и снова кидать его в окно, смотреть, как трескается и разбивается стекло и как разлетается на кусочки ее жизнь.

Суд графства Фарли
Декабрь 2019 года

– Мой ребенок – мой выбор, мой ребенок – мой выбор!

Слова отдаются в груди, как бой барабана. Каждый раз, когда я скандирую их, они обретают дополнительную мощь и убедительность. Стоящая рядом со мной Софи берет меня за руку. Ее глаза полны слез, но она продолжает размахивать плакатом, к которому прикреплено фото ее сына Себа, а внизу написаны даты его невероятно короткой жизни: 13 мая 2017 года – 8 июня 2018 года. Себ умер через неделю после прививки КПК. В свидетельстве о смерти указано: «синдром внезапной младенческой смерти», но это ложь. Настоящая причина: «смерть от вакцины», как и написано на плакате Софи. Я держу ее за руку. Она называет меня «сестрой по оружию». Я улыбаюсь и сжимаю ее руку.

Вчера в новостях показали фотографию милой девочки в больнице. У меня защемило сердце, но я испытала и злость: где фотографии Себа и сотен других детей и семей, ставших жертвами вакцин? Фил, основатель движения «Свободы от вакцин», отправил нашей группе сообщение в чате после того, как увидел это фото. Сейчас нас уже больше сотни, и каждый день Фил добавляет новых людей. Он написал, что история повторяется: мы – храброе меньшинство, которое прокладывает путь к лучшему будущему. Подумайте обо всех храбрецах, которые сражались против рабства, о суфражистках и всяких активистах – разве над ними не смеялись, не называли тупыми, опасными и заблуждающимися, как и нас? Мы – творцы нового этапа истории, искатели истины; мы – Давид, поднявшийся против Голиафа. Вот что сказал Фил.

Слышатся возгласы, когда рядом с нашей группой останавливается черная машина и двое полицейских протискиваются к обочине. Они вытягивают руки, чтобы мы не подходили слишком близко. Вчера один из новых членов группы бросил в отца той девочки яйцо, попал ему в руку. Фил сказал нам, что это не должно повториться, а новенький пробормотал, что бросил бы чего похуже – что-нибудь ядовитое, – если бы смог достать. Я чувствую облегчение, что сегодня он не с нами.

Мы начинаем кричать громче, когда родители маленькой девочки проходят мимо. Они не смотрят по сторонам, только вперед. Лица у них худые, серые, ничего общего с фотографиями здоровой радостной семьи, которые тиражирует пресса. Как только мать и отец исчезают внутри, Фил встает на перевернутое ведро, рядом с ним его дети в футболках «Жить или умереть – решать родителям». Он вскидывает кулак вверх и отбивает новый ритм – «Свободу от прививок! Свободу от прививок!» Софи отпускает мою руку, чтобы поднимать свою в такт с Филом, скандировать вместе с ним. Интересно, Фил – тоже ее «брат по оружию»? Надеюсь, что так. Тогда и мы с ним были бы братом и сестрой. Я начинаю любить свою новую семью.

10 июля 2019 года

По дороге в дом-интернат «Рябины», где живет ее дядя Мэтти, Альба смотрит в окно машины. Сегодня Мэтти исполняется сорок два, и Альба, которая очень серьезно относится к дням рождения, надела пышную голубую балетную пачку, шерстяные колготки в разноцветную полоску и маску Бэтмена, которая раньше принадлежала Брэну, сыну Эша.

«Супергерой в поисках самовыражения», – сказал Эш утром, целуя Альбу на прощание. Брай и Эш не поцеловались. После барбекю они не разговаривали друг с другом, за исключением того неприятного диалога за кофе, пока Альба была занята раскраской.

– Ты прочитала письмо Элизабет? – спросил Эш.

– Да, я прочитала ее гребаное письмо.

Вот и все, что было сказано на этот счет.

Брай чувствует облегчение от того, что сегодня Эш не едет с ними навещать ее старшего брата. Они вместе ездили к Мэтти лишь однажды, еще до свадьбы. Больше Брай не предлагала Эшу присоединиться. Одного визита было достаточно, чтобы понять: ей куда больнее видеть, как Эшу неловко и страшно рядом с Мэтти, чем держать их на расстоянии друг от друга, как актеров, у которых в пьесе нет ни одной общей сцены. С Элизабет то же самое – ее лучшая подруга никогда не видела ее брата. Несколько лет назад Элизабет спросила, может ли она встретиться с ним, и Брай решительно пресекла эту попытку, так что больше Элизабет и не спрашивала. Элизабет пару раз виделась с родителями Брай – на свадьбе Брай и Эша и на крестинах Альбы, – когда все старались вести себя как подобает и говорить только о хорошем (например, о любви и детях), а не о чем-то взрывоопасном. Для Брай единственный способ сохранять мир – это держать Элизабет и свою мать подальше друг от друга.

Эш, вероятно, испытывавший вину за то, что вел себя как пьяный придурок, или за то, что не поехал с ними сегодня, в последние дни взял на себя большую часть забот о дочери – рвался купать ее и укладывать спать, одевал по утрам, настаивал, чтобы Брай чаще ходила на йогу и обедала с друзьями.

– У дяди Мэтти нету жены или мужа.

По дороге Альба притворяется, что сообщает Брай новые факты, но на самом деле задает утверждающие вопросы, чтобы побольше узнать о своем странном дяде.

– Нету, – соглашается Брай, притормаживая на кольцевой развязке.

– Дядя Мэтти должен жить в больнице, чтобы о нем заботились и давали специальные лекалства.

Брай смотрит в зеркало заднего обзора на дочь, которая повернулась к матери в ожидании ответа – правды.

– Ну, это не совсем больница. Это специальный дом, где люди, такие как дядя Мэтти, живут вместе.

Альба с понимающим видом кивает и помахивает руками в воздухе, добавляя:

– И они все длузья.

Брай улыбается дочери в зеркало и говорит:

– Да, дорогая, они все друзья.

Говорить неправду всегда легко, когда речь идет о Мэтти. Вместе с родителями и младшей сестрой Джесси Брай всю жизнь притворяется, будто она верит, что ее брат, у которого крайняя степень аутизма и который совсем не говорит, в порядке и даже по-своему счастлив. Но его непробиваемое молчание – загадка для Брай и трагедия для ее родителей. Она поняла, что единственный способ немного облегчить их страдания – это притворяться, что все в порядке. Этим они все и занимаются.

Мэтти живет в интернате с шестнадцати лет, после того случая, когда он при помощи подушки пытался заставить Джесси, которой тогда было шесть, перестать плакать. Джесси тогда чуть не умерла, и социальная служба предложила Саре, их маме, выбор: либо Мэтти назначают специальный уход, либо ее дочерей отправляют в приемные семьи. Как сказала Сара, выбора у нее не было.

Социальные службы не знали, что четырнадцатилетняя Брай уже давно размышляла, как бы избавиться от брата. К Брай никто никогда не приходил в гости, потому что Мэтти страдал жутким недержанием, а Сара не надевала на него подгузники, потому что считала это унизительным. Брай не могла допустить такого позора, чтобы кто-то из ее друзей обнаружил теплое дерьмо на полу в их прихожей; травля в школе усилилась бы тысячекратно. Кроме всего прочего, для Мэтти было обычным делом засунуть руки в штаны и мастурбировать, если ему приспичило, – не важно, где они все при этом были, в супермаркете или дома за столом. Насилие тоже было проблемой. Мэтти начинал размахивать руками и молотить кулаками, если кто-то нарушал порядок или правила, которые были ведомы только ему. Руки Сары всегда были в синяках. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что Брай постоянно ощущала: родители были прежде всего его родителями, и уж только потом – ее. Никто не скандировал ее имя на соревнованиях по нетболу и не аплодировал ей на школьных спектаклях. С девяти лет она сама ездила в школу на автобусе, потому что Мэтти ненавидел все, у чего были колеса; по той же причине они никогда не ездили вместе в отпуск. Брай казалось, что вся ее семья была недееспособной. За всю жизнь старший брат не сказал Брай ни слова, ни разу не обнял и не рассмешил ее. Она знала, знала, что это не его вина, но все равно ужасно хотела, чтобы он был другим.

* * *

Въехав на парковку, Брай замечает родителей, которые сидят в своем двадцатилетнем «Фольксвагене-Гольф». Она чувствует, как в животе у нее все сжимается и холодным камнем опускается вниз. Пока она паркуется, родители выходят из машины. Папа держит свою деревянную палку, а также два наполненных гелием шара – с цифрой 4 и с цифрой 2 – и коробку, завернутую в блестящую синюю бумагу. Мэтти нравится все блестящее. Сара по случаю праздника накрасилась и надела светло-серое хлопчатобумажное платье. Она поправляет на шее ярко-красный шарф и с широкой улыбкой разводит в стороны руки, чтобы обнять старшую дочь и внучку.

– Привет, милая.