Эмилио спорить не стал; в любом случае было уже слишком поздно. Она убрала инъектор, помогла ему надеть рубашку, оставив застегивать пуговицы, а сама взялась за уборку.

– Хочешь что-нибудь рассказать мне? – проговорила она наконец присаживаясь на край собственного стола. Эмилио посмотрел на нее сквозь пряди, свалившиеся на лоб, черные по контрасту с повязками. Синяк на его щеке завтра обретет весьма живописный вид, подумала Энн.

– Не хотелось бы…

– Ну и ладно, – проговорила она невозмутимым тоном, помогая ему устоять на ногах. – Не сомневаюсь, что ты дрался не из-за девчонки в баре, но если ты не захочешь удовлетворить мое вульгарное любопытство, я могу прийти к более страшным предположениям.

– Я ходил повидаться с братом, – ответил Эмилио, посмотрев ей в глаза.

Итак, у него есть брат, подумала она.

– И он сказал: рад встрече, Эмилио, и разделал тебя под орех?

– Примерно так. – Эмилио помолчал. – Я пытался, Энн. Я честно пытался.

– Не сомневаюсь в этом, мой дорогой. А теперь пошли домой.

Они покинули клинику и начали подниматься по лестнице, священник к этому моменту уже погружался в забвение и едва стоял на ногах, чтобы обращать внимание на взгляды и вопросы, от которых Энн отмахивалась движением головы. Джордж встретил их на полпути. Притом что Эмилио был не слишком тяжел, Эдвардсы с трудом довели его по последней лестнице до дома. Он стоял, раскачиваясь на ногах, пока Энн стелила гостевую постель, а Джордж раздевал его.

– Может, без простыней? – пробормотал он неразборчиво, явно опасаясь запачкать кровью постельное белье.

– Простыни никого не волнуют, – сказал ему Джордж. – Ложись в постель.

Эмилио уснул еще до того, как его укрыли покрывалом.

* * *

ЗАКРЫВ ДВЕРЬ гостевой комнаты Энн припала к груди Джорджа, в его знакомые объятья. И разрыдалась, что не удивило их обоих. Они долго стояли, обнявшись, а потом отправились на кухню. Разогревая ужин, Энн рассказала ему часть истории, и он догадался о большем, чем она ожидала от него. Затем они перешли в столовую, сдвинули в сторону господствовавший на обеденном столе завал, и какое-то время молча ели.

– А знаешь, почему я влюбился в тебя? – вдруг спросил Джордж. Энн помотала головой, удивленная тем, что он задал этот вопрос именно сейчас. – Я услышал твой смех, тогда, в коридоре, когда шел в тот день на занятия испанским языком. Я не видел тебя, только слышал твой смех, разбегавшийся на целую октаву, от верха до низа. И понял, что должен ежедневно слышать его.

Она аккуратно положила вилку и, обогнув стол, остановилась рядом с сидевшим мужем. Он обхватил ее рукой за бедра, и она ласковым движением привлекла его голову к своему животу.

– А давай-ка будем жить вечно, старый мой, – проговорила Энн, отодвигая с его лица серебряные волосы и наклоняясь, чтобы поцеловать.

Улыбнувшись, он согласился:

– Давай, хотя бы ради того, чтобы взбесить этого страхового агента, у которого ты берешь полисы.

И она рассмеялась на полную октаву от верхнего до, рассыпавшегося серебряными колокольчиками.

* * *

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Энн встала рано после бессонной ночи, надела белый махровый халат и пошла взглянуть на Эмилио. Он лежал, забывшись тяжелым сном, почти в той самой позе, в которой они оставили его. Она слышала, что Джордж на кухне делает кофе, однако не чувствовала себя готовой к разговору. Вместо этого она отправилась в ванную комнату и заперла дверь. Сбросив халат с плеч, Энн повернулась в полный рост к зеркалу.

Там перед ней предстал результат жизни, отданной дисциплине питания и десятилетиям упорных упражнений в балетном классе. Вынашивание ребенка не отяжелило ее тело. В менопаузе она начала следить за гормонами, якобы потому, что находилась в рискованном состоянии по поводу сердца и остеопороза – хрупкая синеглазая блондинка, курившая двадцать лет и отказавшаяся от этой слабости в медицинском колледже. Не имея детей, она утешалась иллюзией относительной молодости за счет искусственного продления зрелых лет. А быть старой совсем неплохо, если не вглядываться внимательно. В конце концов, то, что она увидела в зеркале, ее удовлетворило.

И она заставила себя представить взгляд Эмилио, попыталась придумать какой-либо разумный сценарий, какой мог бы привести его к ней, находящейся в таком, как сейчас, виде. Она заставила себя не отворачиваться от зеркала, тренируя волю. И наконец, отвернувшись от зеркального двойника, включила душ. Зять, подумала она, ощущая на плечах струйки воды.

Зять, с которым старая пила-теща может шутить и нагло флиртовать при всей разделяющей их разнице в возрасте. Примерно это ей было нужно. Помилуй, антропология… в таком-то возрасте. Затем она замерла и попыталась представить, что нужно Эмилио. Сын, решила она, какое-то подобие сына.

Выключив воду, она шагнула на коврик, вытерлась, влезла в джинсы и тенниску. Занятая утренним ритуалом, она почти забыла ночные тревоги. И все же, прежде чем выйти из ванной комнаты, напоследок еще раз посмотрела на себя в зеркало. Не так уж плохо для старой крысы, решила она, и удивила проходившего мимо Джорджа тем, что ущипнула его за попу.

* * *

КОГДА ЭМИЛИО проснулся, в доме царила полная тишина. Он не стал вставать, приходя в себя и припоминая, каким образом оказался в этой кровати. Наконец тупая боль в голове убедила его попробовать, а не будет ли лучше в сидячем положении. Напрягая руки и мышцы живота, стараясь не беспокоить грудную клетку, он сел. A потом встал, держась за изголовье кровати.

На стуле возле его постели лежал сложенный купальный халат, из кармана которого торчала свежая зубная щетка, так чтобы он не смог не заметить ее. Его одежда, приведенная в порядок, лежала стопкой на бюро. На тумбочке возле кровати стояла баночка с таблетками, а под ней записка от Энн. «Две, когда проснешься. Две перед сном. Без них будешь чувствовать себя как боксер после нокаута. Кофе на кухне».

Он попытался представить себе, как именно чувствует себя боксер после нокаута. Судя по контексту – муторно, решил он, однако надо потом уточнить.

Стоя в душевой, он решил воздержаться от душа, не зная, как вода подействует на пластырь, удерживавший его ребро. Помывшись по мере возможности, он без энтузиазма уставился на собственное отражение в зеркале, отмечая радужные цвета и опухлости.

И тут на Эмилио накатила волна паники, когда он попытался представить, какой сейчас день и час… не воскресенье ли, и не ждет ли его появления негодующая из-за опоздания небольшая паства. Но нет, вспомнил он. Сегодня суббота, и в капелле может оказаться только юный Фелипе Рейес, готовый служить. Он уже было начал смеяться, представляя ожидавшие его отборные латинские комментарии из уст Фелипе, однако боль в груди приморозила его к месту, и он понял, что поднять Гостию на завтрашней воскресной службе будет не так уж просто. Он вспомнил, как Энн сказала:

– Завтра вознесешь свои страдания.

Она съехидничала, но состояние его предсказала точно.

Одевался он медленно. Энн и Джордж оставили для него в кухне хлеб и апельсины. Желудок еще ныл, так что он ограничился только чашкой черного кофе, облегчившей головную боль.

Созрел для выхода на люди он только к двум часам дня. Позволив себе разок крепко и от души выругаться, Эмилио постарался настроиться на самый благопристойный спуск к своей крошечной квартирке, находившейся недалеко от пляжа.

Каждого из тех, кто останавливал его, он наделял новой историей, и по мере приближения к дому объяснения его становились все смешнее, экстравагантнее и фантастичней. Люди, никогда не заговаривавшие с ним, смеялись его словам и неуклюже предлагали помощь. Подростки суетились вокруг, исполняли его поручения, приносили угощения от матерей. Фелипе ревновал.

Да, в это утро он с трудом возносил освященный хлеб и вино, но на мессу в то воскресенье собралось много больше народа, чем обычно после возвращения в Пуэрто-Рико. Пришла даже Энн.

Глава 8
Аресибо

Май 2019 года

ТОЙ ВЕСНОЙ ПИСЬМЕННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, поданное Джимми Куинном доктору Яногути, прошло по всем каналам ИКАН, было утверждено и одобрено. Наняли Софию Мендес, заключив договор с ее брокером, согласившимся на соревновательный характер предложения. Мендес самостоятельно сформулировала кристально четкие критерии удачи и неудачи. Переговоры затянулись на какое-то время, однако в итоге ИКАН принял ее условия. В случае успеха брокер должен был получить плату, в три раза превышающую обычную стоимость ее услуг, чего заведомо хватало для того, чтобы рассчитаться с долгом. В случае неудачи ИКАН мог принять программу с известными ограничениями, но не платить ничего. Брокер же получал право продлить ее контракт на время, в три раза большее, чем она потратит на работу с ИКАН. Джимми был в восторге.

София Мендес, в конце апреля сворачивавшая свой сингапурский проект и готовившаяся к работе на ИКАН, никакого восторга не испытывала. Она придерживалась холодной и нейтральной точки зрении, концентрируя внимание на том, что есть, а не на том, что может быть, она и выжила-то благодаря наследственности и опыту, научившим ее видеть реальность за пеленой эмоций. Этот дар верой и правдой век за веком служил ее семье.

До изгнания евреев из Испании в 1492 году старые Мендесы были банкирами, финансировавшими королей. После выдворения из Иберии их приютила Оттоманская империя, охотно принимавшая сефардов – торговцев и астрономов, врачей и поэтов, архивариусов, математиков, переводчиков и дипломатов, философов и банкиров, подобных Мендесам, которых Католические величества Фердинанд и Изабелла выставили из Испании. Сефарды скоро стали самым производительным и энергичным народом империи, верхи их общества служили сменявшим друг друга султанам, как предки их служили при испанском дворе. Культура, давшая миру Талмуд и великого врача и философа Маймонида^[27], снова сделалась влиятельной и уважаемой.

Но времена меняются. Оттоманская империя превратилась в простую Турцию. В двадцатом столетии Мендесов представляли тихие и культурные люди, не хваставшие былой славой своего рода перед чужаками, однако не позволявшие своим детям забыть о ней. Они не тратили времени на плачи о прошлом; но делали все, что было возможно в тех обстоятельствах, в которых оказывались, и это возможное, как правило, оказывалось великолепным. В этом София была наследницей своих стариков. Деньги и влияние ушли из семьи, но гордость, светлая голова и ясный ум остались при них.

Когда обезумевший от Второй Курдской войны Стамбул начал разрушать сам себя, Софии Мендес было тринадцать. Ее мать, музыкантша, погибла перед самым днем рождения дочери: жизнь ее унес случайный минометный снаряд. Через несколько недель пропал без вести ее отец-экономист, должно быть, тоже погибший; отправившись на поиски еды, он так и не вернулся к руинам своего дома. На этом закончилось ее детство, с его книгами, музыкой, любовью и школой. Бежать из города, окруженного войсками ООН и оставленного на голодную смерть, было невозможно. Беспомощная девочка осталась одна в мире, занятом бессмысленным кровопролитием. Однако, согласно восьмивековой сефардской традиции, с возраста в двенадцать с половиной лет она считалась богерет эль решут нафша – взрослой женщиной, властной над собственной душой. Тора учила: выбирай жизнь. И потому, вместо того чтобы гордо умереть, София Мендес стала торговать тем, что имела, и потому выжила.