– Я сам, – сказал он.

Я кивнула и еще больше запрокинула голову, отчаянно нуждаясь в чем-то, что могло бы охладить мои внутренности. Он прикоснулся к моей губе, мой рот был полуоткрыт. Мне хотелось, чтобы в этот момент вся вода мира вошла в мое тело. Но она закончилась прежде, чем мне удалось смыть с губ прикосновение этого человека. Мужчина снова поднял фляжку и закрутил крышку. Затем он засунул тряпку обратно мне в рот и закрепил ее веревкой.

– Я буду возвращаться каждые два дня, – сказал он. – Может, три. Веди себя тихо.

А потом он закрыл крышку.

Что можно рассказать о том, каково это – находиться в таком тесном пространстве в темноте? Мое тело было скрючено, колени упирались в подбородок, спина изогнулась, как обезьяний хвост. Через некоторое время боль в согнутых конечностях стала настолько невыносимой, что я задумалась, смогу ли вытолкнуть себя из корзины со всей силой, которая накопилась в моих ногах. Но это была всего лишь мечта. После первого дня боль стала тише, а затем притупилась до шепота. Когда я спала, а спала я все время, то клала голову на колени, и волны океана качали меня в сторону далекого берега – это был не совсем сон, а лихорадочное состояние между сном и явью.

У меня были видения. Воспоминания приходили ко мне легко, но я больше не могла отличить, что произошло на самом деле, а что нет. Все плыло, как далекая песня памяти и желаний.

Я видела своих родителей перед тем, как их забрали: улыбку отца и его седеющую бородку. Я видела, как руки моей матери взлетали, словно птицы, когда она работала за ткацким станком. И я видела бабушку, занятую садом, с загорелым от солнца лицом. Я задумалась, шел ли дождь с тех пор, как я покинула Чжифу. Я решила, что если я плыву в океане, то я плыву по этому дождю. И поэтому я поговорила с бабушкой, рассказав ей, как сильно я скучаю по ней, и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я видела ее в последний раз, но не о самом ужасном, так как не хотела, чтобы она волновалась. Потекли горячие и быстрые слезы, и я ловила их ртом, представляя, что это соленая свинина или вяленая рыба.

Я видела наставника Вана и школу каллиграфии, даже чувствовала едкий запах туши, свеженанесенной на длинные листы бумаги. Окна классной комнаты были открыты, а во дворе сушились новые свитки. Я пыталась прочитать все иероглифы, но они показались не более чем пауками на снегу.

Кого я не видела, так это Линь Дайюй. Я знала почему. В своей истории Линь Дайюй никогда не покидала Китай – вместо этого она умирает там. По мере того, как корабль уносил меня все дальше и дальше от дома, я задавалась вопросом, не разлучились ли мы с ней наконец. Маленькая Дайюй была бы в восторге и торжествовала – мы наконец-то избавились друг от друга, наши истории разделились. Но теперь, когда Линь Дайюй больше не было, повзрослевшая Дайюй испугалась.

Разве это не то, чего я всегда хотела? Вот что значило остаться одной впервые в жизни.

На третий день крышка корзины снова соскользнула, и как было обещано, опять появился тот человек с маньтоу и флягой воды.

– Хочешь встать? – спросил он, когда я закончила. Я кивнула. Он полез в корзину и схватил меня за руку, потянул. Я почувствовала, как меня поднимают, острая боль пронзила коленные суставы, чуть не согнув меня пополам.

Мои ноги так долго не вытягивались, а теперь их выпрямляли против их воли, каждый шаг истязал кости, невостребованные мышцы и бездействующие сухожилия. Я прикусила губу, чтобы не закричать, позволив говорить слезам. Пока снова не смогла стоять. Пока не смогла видеть.

Мужчина отпустил меня. Я схватилась за край корзины, перенеся весь свой вес на руки. По стонущим стенам и темноте я поняла, что мы находимся на нижнем уровне, судя по всему, в трюме. Своим ограниченным зрением я смогла разглядеть верхушки ящиков, контейнеров и других корзин, подобных моей. Некоторые были сложены друг на друга, а какие-то стояли в одиночестве. Какие из них были полны настоящих припасов, настоящей еды, настоящих специй, а сколько прятали других девушек, как я? Они все были девушками Джаспера? Они принадлежали другим плохим людям?

– Достаточно, – сказал мужчина. – Давай вниз и перестань осматриваться.

– Пожалуйста, приходите завтра снова, – взмолилась я, прежде чем он заткнул мне рот тряпкой. Я не могла представить еще три дня без еды, воды или возможности постоять на ногах. Мои штаны испачкались и провоняли из-за того, что я несколько раз справила нужду, когда терпеть стало невозможно. Он ничего не сказал. Я опять скорчилась в корзине, чувствуя, как потянуло гнилостной вонью от того небольшого количества экскрементов, что из меня вышли.

– Сиди тихо, – сказал мужчина. Он захлопнул крышку. Так все и продолжалось. Мужчина приходил в основном ночью, когда на корабле было тихо, кормил меня, давал постоять несколько минут за-раз. Однажды он даже вытащил меня из корзины и велел прыгать на месте. Я так и сделала, чувствуя, что мои ноги словно чужие: мышцы бедер тряслись на костях неловко и болезненно. Из меня подолгу ничего не выходило, тело стало немощным на одних маньтоу и воде. Нечего переваривать, нечего выделять. Мешочек на шее проделал маленькое углубление в грудине, его мятная прохлада была единственным, что отделяло меня от удушья.

Забвение. Сперва лихорадочное, как будто мой разум отрывался от самого себя. В ушах был жар, в пространстве за глазами – буря. Все вокруг казалось горячим на ощупь. Это и есть умирание – помню, подумала я.

Потом блаженство. Я поднялась сама над собой, воспарила надо всем. Я могла видеть океан, могла видеть корабль, могла даже видеть себя, скрюченную, измученную и худую, обнявшую колени. Но это было хорошо. Это было даже красиво. Человек внутри этой корзины был кем-то другим. Я была под защитой, я была дикой, я была внутри всего. Я забыла про голод и боль. Я знала только искристое сияние.

С большей ясностью, чем в любой другой момент в своей жизни, я тогда вспомнила, как за день до всего, что произошло, отец принес домой вишни, потому что знал, как мама их любит. Я не любила вишню – эти ягоды были либо слишком сладкими, либо слишком кислыми, а из-за косточек плоды становились еще более неудобными для еды. Мне не нравилось, как их красная плоть окрашивала пальцы и уголки рта.

Но мама их любила. Она сделала бы что угодно, лишь бы их поесть. Когда в тот день отец принес домой вишни, я еще не видела ее такой радостной. Она разве что не взлетела из-за ткацкого станка, захлопала в ладоши и запрыгала. Улыбка на ее лице была широкой, как луна.

И мой отец высыпал вишни в миску, а мы собрались вокруг, каждый вытащил по вишенке с еще не оторванным черешком. Я смотрела, как мама держит свою пухлую и блестящую ягодку в ладонях, будто в молитве. Затем она положила ее в рот, все еще сжимая в пальцах черенок, и через мгновение только черенок от нее и остался.

– Ты проглотила косточку, – сказала я в недоумении. Мне всегда снились кошмары о том, как что-то застревает у меня в горле.

Она улыбнулась в ответ на мой ужас.

– Иногда, – сказала она, – мне приходит в голову, что если я буду проглатывать вещи, которые люблю, они вырастут у меня внутри.

– Не будь такой, как она, – предостерег меня отец, но он тоже улыбался. Я никогда не любила вишню, но мне нравилось это воспоминание о маме, папе и бабушке, которая любила вишни больше, чем белые персики, но меньше, чем яблоки. И обо мне. Мы были вместе, мы собрались, чтобы принять участие в чем-то, что делало исключительно счастливым лишь одного из нас, но тем самым оно сделало счастливыми нас всех. «Когда я смотрю, как ты ешь, мой желудок наполняется», – говорила мне мама. Я поняла, что она имела в виду. Когда я наконец вырвалась из этого воспоминания, то почувствовала себя сытой им.

В другие разы я думала о Линь Дайюй, желая, чтобы она пришла. Она могла бы забрать меня отсюда, и мы парили бы над миром, наши тела были бы тонкими, как бумага, легкими, как последний день зимы. Я хотела бы залезть ей в рот, спать в ее теле долгие годы. Чтобы она вырастила меня внутри себя. В разгар своего забытья, думаю, я хотела бы полюбить ее.

Но Линь Дайюй не пришла.

Иероглиф «радость», 樂, – шелковые нити над деревом. Как музыка в лесу, мелодия, скользящая по верхушкам деревьев. «Этот иероглиф выглядит так, как ощущается радость, – говорил мне наставник Ван. – Как будто ты находишься надо всем вокруг, как будто ты не можешь не воспламениться».

Я улыбалась, думая об этом. И когда мужчина в последний раз снял крышку с корзины, он, должно быть, увидел меня такой – глаза закрыты, слезы текут по лицу, тело покрыто углем, а там, где должен быть мой рот – серп улыбки.

Должно быть, он тогда испугался меня.

Однажды корабль остановился. К тому моменту я уже не понимала, есть ли у меня тело. Но понимала, как важно сохранить то, что у меня еще осталось. Я снова вошла в себя и стала ждать. Стук, потом смех. Шум людей ворвался в трюм, их громкость впервые за несколько недель заставила меня снова испугаться. Я услышала звуки тяжелых ящиков и коробок, которые сдвигали и уносили. Я слышала, как один мужчина сказал другому не беспокоиться о чем-то, он сам это понесет.

Он сказал:

– Эта – особенная.

– Здесь воняет, – сказал другой мужчина.

Меня снова подняли и понесли, но на этот раз не только во сне. И должно быть, именно тогда я рухнула обратно в свое тело. Я не летала. Я сидела внутри корзины, полной угля и моей собственной мочи, в желудке было пусто, в голове было пусто, в сердце было пусто. Это не то славное начало, которое я ощущала, стоя у океана, это была пустота без надежды на наполнение. Меня вынесли с корабля, и когда солнце попало в корзину, все как будто вспыхнуло, как от огня.

На мгновение мне показалось, что я снова в Чжифу. Меня обманули крики чаек – они то нарастали, то стихали. И пенный шелест океана, и стон покачивающегося причала.

Воздух был прохладным.

– Сюда, сюда, – кричал кто-то по-английски.

Я почувствовала, что меня несут к этому новому голосу.

– Это та самая? – спросил он. Тот, кто нес меня, утвердительно хмыкнул.

– Хорошо, – сказал голос. – Поставьте ее там.

Обмен словами. Звук ржания лошади. Я почувствовала, как меня опускают, а затем наконец все прекратилось. После нескольких недель плавания по океану я остановилась.

– Джаспер надеется, что достопочтенные члены туна «Радостный обряд» будут довольны этой посылкой, – сказал голос. А потом мне опять показалось, что я слышу, как кто-то поет на прощание.

Щелкнул хлыст. Мы снова двигались, но запах океана становился все слабее с каждой секундой. Внутри корзины вокруг меня оседал уголь.

Я была в Америке.

Что еще рассказать? Рассказать о том, как меня отвезли в загон, который называли барракуном, на аллее Сент-Луис в Чайнатауне? Там пахло мочой и фекалиями, а еще прокисшими дынными корками. Рассказать о том, как крышку с корзины сбросили, как солнце попало мне в глаза, как меня вытянули за руки? Ноги не слушались, поэтому меня привязали к столбу, веревка вокруг талии впилась в ямку между ребрами и бедренными костями.

Рассказать о том, как с меня сняли одежду, мою грязную, провонявшую одежду и срезали мешочек с шеи? Рассказать ли о том, как меня облили холодной водой и как часть меня радовалась возможности вообще хоть что-то чувствовать? Или рассказать о самом барракуне, и как меня бросили туда к таким же девушкам, как я, голую, дрожащую, мокрую?