Злилась ли я? Да. На родителей – за их исчезновение. На бабушку – за то, что она отослала меня и не поехала вместе со мной. На тех мужчин, которые вошли в наш прекрасный дом и разрушили его. Эта новая жизнь бесцельных скитаний по улицам была не той, которую я себе обещала. Когда-то я мечтала, что продолжу дело родителей, возможно, даже создам собственные красивые вышивки. Я ловила бы рыбу в океане, обменивала ее на муку, сахар и водоросли у семей моих подруг. Мы всегда были бы сыты, и мы были бы семьей, способной пережить времена года, империи и даже смерть.

К вечеру пятого дня я так много ходила, что мои пятки чувствовали себя так, словно по ним били камнями. У меня было легкое головокружение, тело казалось невесомым, а в голове клубился туман, мешавший вспомнить, по каким из этих улиц я уже ковыляла. Я умру с голоду, прежде чем вообще найду работу, сказала я себе. Я превратилась в парящее тело, нить, пойманную ветром, и никто вокруг не заботился обо мне и не замечал. Возможно, я уже исчезла – пришла в голову дикая мысль. Когда тело поедает себя изнутри, что остается последним?

Я мечтала о пельмешках, которые готовила бабушка: пухлых тяжелых кармашках, набитых свининой с зеленым луком или креветками с кабачками. Мне нравилось есть их прямо из кастрюли, чтобы можно было обжечься исходящим паром бульоном, вытекавшим после первого укуса. Если я закрывала глаза, то могла снова ощутить их запах – это сытное тепло, гладкое слоистое тесто и обещание того, что прячется внутри.

Это было не просто мое воображение. Я действительно чувствовала запах. Мои глаза распахнулись, и жизнь вновь вернулась ко мне. Всего в нескольких шагах впереди слева была пельменная. Я рванулась к ней, но быстро остановилась – ее хозяин подметал полы, а внутри не горели фонари. Заведение было закрыто.

Если раньше голод толкал меня в туман, то теперь голод вытаскивал меня из него. Я помчалась по переулку вокруг пельменной, пока меня не вынесло в грязный коридор, пахнущий перезрелыми апельсинами. Я чувствовала, как желудок пульсирует в такт сердцу.

Там я и выжидала.

Как я и предполагала, появился владелец пельменной. Он закончил подметать полы и теперь вышел через заднюю дверь с подносом нераспроданных пельменей в руках. Он выбросил содержимое подноса в кучу мусора и вернулся в дом, заперев за собой дверь. Я огляделась. Сгущалась ночь, и в коридоре никого не было.

Я бросилась вперед, рот наполнился слюной. Пельмени лежали поверх какой-то грязной тряпки, но они все еще были перламутровыми, почти лопались изнутри. И несмотря на запах гнилых фруктов и грязной воды, я вожделела их. Я собрала все пельмени и засунула их себе в штаны. Той ночью я спала на ступенях церкви, а еда радостной тяжестью лежала в желудке.

4

Бабушка была права – у меня хорошие руки. Это подарок, который сделала мне мама. Когда я проснулась утром с ясной головой благодаря полному животу, я пересчитала на пальцах все, что умела делать руками.

Я могла лепить пельмени и аккуратно соединять хвостики паровых пирожков-баоцзы. Очищать яблочную кожуру маленьким ножом, отламывать кончики стручковой фасоли, не теряя лишней мякоти. Эти пальцы сохранят мне жизнь. Все, что нужно – это чтобы кто-нибудь мне поверил.

Я бегала из лавки в лавку, и за мной постоянно следовал вопль лавочников: «Уходи, ты здесь никому не нужен, больше не возвращайся».

– У меня хорошие руки, – умоляла я седьмую или восьмую, или уже девятую хозяйку лапшичной – лапшу в ней тянули вручную. – Я делал лапшу с мамой – мои пальцы подходят для лапши.

– Ты очень худой и маленький, даже для беспризорного мальчишки, – ответила мне лавочница, ее глаза скользили вверх и вниз по моему телу, как тень. – Знаешь, никто не возьмет к себе такого голодного щенка, как ты, – тебе нужно научиться дисциплине, прежде чем кто-то сможет тебе доверять.

Она была добрее остальных. Она не стала доставать метлу и угрожать содрать с меня кожу.

– Это все, что я могу для тебя сделать, – указала она на дверь.

Это был знак идти прочь. Я поклонилась ей и повернулась, чтобы уйти.

– Не так быстро, – крикнула она, когда я ступила на улицу. – Ты понимаешь, о чем я говорю? Вот, на двери. Видишь?

Я увидела. Сначала я подумала, что это картина с изображением дерева – мазки были длинными и уверенными, как корни, заполняющие лист бумаги. Но подойдя поближе, я поняла, что это не дерево, а иероглиф, которого я не знала. Он был написан не так, как любой иероглиф, встречавшийся мне раньше, – тушь была черной и плотной, каждая линия, крючок и точка были толстыми там, где должны быть толстыми, и тонкими там, где должны быть тонкими, идеальными по нажатию, идеальными по балансе. Каким-то образом, хотя я ничего не знала ни об этом иероглифе, ни о человеке, который его написал, я почувствовала умиротворение. Этот рисунок лился в меня, наполнял меня гармонией.

– Это подарок, – сказала хозяйка лапшичной. – Я слышала, художнику нужен слуга.

Я спросила, где мне найти этого художника, надеясь, что ее доброжелательность не иссякнет. Она одернула фартук, проверяя, не вошли ли в лапшичную покупатели. Никто не заходил.

– У меня дочь твоего возраста, – сказала она мне. – Поэтому я не выгоняю тебя на улицу. Ищи красное здание с крышей цвета арахиса. Это все, что я тебе скажу. Судьба решит, суждено ли тебе его найти.

Это было первое прикосновение надежды, которое я позволила себе ощутить с момента прибытия в Чжифу. Я вылетела из лапшичной, едва не столкнувшись с человеком, несущим ящик с цыплятами.

– Красное здание с крышей цвета арахиса? – отчаянно спросила я.

– Уходи, пока я тебя не побил, – прорычал он.

Если человек, которого я искала, действительно был художником, то я точно знала, куда идти, чтобы найти того, кто мог бы помочь. Я увернулась от ноги мужчины и помчалась в магазин гобеленов, в который попросилась на работу в первый же день. Его хозяин встал, как будто ждал меня. Он поднял ладонь, готовый выбить из моих рук любое драгоценное сокровище, которое я украла.

– Я говорил тебе, никаких попрошаек, – предупредил он. Рукава его чаншаня развевались, делая его похожим на большую птицу.

– Пожалуйста, – сказала я, задыхаясь, – не подскажете ли вы, где найти красное здание с крышей цвета арахиса? То, в котором живет каллиграф?

Хозяин взглянул на меня с подозрением и замешательством.

– Зачем тебе это знать? Хочешь украсть у доброго человека его работы?

– Нет, – сказала я.

Я подумала о своей матери. Гобелены вокруг снова напомнили мне о ней резким, болезненным рывком. Я вновь оказалась в ее комнате, сидела на ее коленях и смотрела, как ее руки танцуют взад и вперед по ткацкому станку: ее ногти как жемчуг, ее теплая грудь у моей спины, глубокие вибрации ее напева напоминают колыбельную.

– Эй, что ты делаешь? – спросил сбитый с толку хозяин, выдергивая меня из воспоминаний. – Почему ты плачешь?

И правда. Я этого не осознавала, но мое лицо намокло, а рот скривился. Вес последних нескольких дней придавил меня, погружая в центр земли. Я не хотела всего этого.

– Прошу прощения, господин, – сказала я, вытирая слезы ладонью. – Я знал людей, которые ткали такие же гобелены, как ваши, только они вышивали цветы, птиц и даже драконов.

Тут хозяин как будто смягчился.

– Ты знал человека, который ткал гобелены, – повторил он. – Здесь, в Чжифу? Как их зовут? Я их знаю?

– Нет, – сказала я, качая головой. – И, вероятно, никогда не узнаете. Они не так давно исчезли. Но они научили меня, как пользоваться руками. И именно поэтому я здесь, господин. Я ищу работу, но сначала мне нужно научиться дисциплине. Я ищу место, где смогу работать руками. Вы не знаете, где находится красное здание с крышей цвета арахиса? Скажите мне, и я оставлю вас в покое, и если когда-нибудь вернусь, то буду более дисциплинированным и заслуживающим доверия, обещаю, господин.

Близилась ночь. Я наблюдала, как хозяин обдумывает мои слова, ожидая взрыва, который изгонит меня из его магазина. Между нами текли секунды.

Но ожидаемого взрыва не последовало. Вместо этого хозяин открыл рот.

5

Когда на следующее утро я проснулась, какой-то мужчина смотрел на меня сверху вниз, его нога упиралась мне в бок. Я вздрогнула. Мужчина смотрел на меня поверх очков, сцепив руки за спиной. Он был одет в серый чаншань с вышитыми на рукавах персиковыми цветами. Мне показалось, что он похож на моего отца.

– Почему ты спишь на ступеньках моей школы? – В его голосе не было отвращения или расстройства, только любопытство.

– Прошу прощения, господин, – сказала я ему, отползая прочь. – Пожалуйста, не зовите охрану.

– Подожди, – сказал он, вытянув руку. Его пальцы были окрашены в черный цвет. – Ты не ответил на мой вопрос.

Я сказала ему, что меня зовут Фэн и мне нужна работа. Эта ложь уже стала легкой, она выскользнула из меня, как если бы была правдой.

– Я пришел в вашу школу, чтобы стать вашим учеником.

– Но я не ищу ученика, – сказал он. – С чего ты решил, что ищу?

– Женщина в лапшичной, – сказала я ему. – Она сказала, что вам может понадобиться слуга.

– Понятно. Интересно, почему она так подумала. Что ж, Фэн, которому нужна работа, мне жаль тебя разочаровывать. Я не нанимаю работников.

Я взглянула на свою одежду. Штанины моих брюк были пыльными от ступеней, на которых я спала. И тут меня осенило.

– Подождите, – сказала я ему. – Если вы не ищете ученика, то, возможно, ищете кого-то, кто смог бы поддерживать порядок в вашей школе. Я пришел, потому что увидел в лапшичной, какое прекрасное искусство вы создаете. Такого способа написания я еще не видел. И конечно, место, производящее такую красоту, тоже должно выглядеть соответствующе?

Никогда раньше я не вела себя со взрослыми так смело. Я закусила губу, ожидая возмездия за свое нахальство.

Но его руки не двигались. Вместо этого его взгляд переместился на грязь на моих штанах, а затем на ступеньки.

– Что делает тебя годным для этой работы?

Я подумала о маме и бабушке.

– У меня очень хорошие руки.

– Ну-ка вытяни их, – сказал он.

Я неохотно подчинилась: это были девчачьи руки – костяшки пальцев мягкие и податливые, мозоли от сада уже давно сошли. Эти руки усердно не работали ни дня. Мужчина наклонился и перевернул их, изучая мои ладони, сжимая плоть под большими пальцами. Мне казалось, он смотрел долго, так долго, что я начала задаваться вопросом, не заснул ли он. Но когда он снова выпрямился, то оказался очень даже бодрым и довольным.

– Ты не солгал, – сказал он. – Хочешь работу, Фэн с хорошими руками?

Солнце вставало, окрашивая его седые волосы охрой. Я посмотрела в его очки, не спрашивая, что такое он увидел в моих руках, а вместо этого ответила «да».

– Тогда встань, – сказал он мне.

Я так и сделала, зная, что впервые в жизни стою как следует.

– Твое имя означает «ветер», – продолжил он. – И я ожидаю, что ты будешь двигаться со скоростью ветра – никакой лени, никаких ошибок. Когда ты работаешь на меня, ты работаешь по-настоящему.

Его звали наставник Ван, а красное здание с крышей цвета арахиса было его школой каллиграфии.

Мы вошли в нее вместе. Свет проникал в класс из занавешенных окон, оставляя белые полосы на деревянном полу. Класс был разделен на двенадцать рабочих мест: на каждом лежала кисть, тушечница, длинные листы рисовой бумаги и другие незнакомые мне материалы. На стенах с потолка до пола свисали свитки с черными иероглифами. Иероглифы были возвышенными и продуманными, они застыли в танце. Они выглядели так, будто им придали форму силы, превосходящие их самих.

Личные покои наставника Вана, закрытые ширмой, находились напротив класса. Мы прошли мимо, не останавливаясь. В последней маленькой комнате было полно материалов: неиспользованных тушечниц, свитков рисовой бумаги. Здесь я и буду спать.