Хотя поэта действительно в конце концов забыли, и он потерялся на фоне парка, виной тому была не развлекательная шумиха: он поблек по сравнению с богатством смыслов. В парк Лавстара людей притягивала не только любовь, но и смерть, потому что без смерти любовь – всего лишь пластмасса. Без смерти что Ромео с Джульеттой, что Тристан с Изольдой превращаются в пластиковую мелодраму.

На поверхности пейзаж долины был в точности такой же, как и последнюю тысячу лет. Чирикали ржанки, тявкал песец, каркал ворон, пастух сгонял овец. Из домика с дерновой крышей поднимался дымок, а его бородатый хозяин, когда был в хорошем настроении, бормотал потешные четверостишия в народном стиле. Он был самый настоящий фермер и жил на этом хуторе вместе с женой, детьми и скотом. В его доме не было ни одной вещи из пластика, даже электричества не было. Снаружи долина Экснадаль оставалась такой же, как и многие века назад, но поверхность была лишь тонкой оболочкой, под которой таился совершенно иной мир, и иногда хуторянам неожиданно открывался вход в него. Иногда разъезжалась скальная стена и в проеме было видно женщину в синих одеждах, которая вывешивала на просушку белые простыни. Порой молодой пастушок уходил в недра холма и там имел свидание с экскурсоводшей; порой из-под земляной насыпи шел пар, как будто под ней бурлил горячий источник: наверно, под ней как раз находилась кухня, и в это время повар готовил суп из омаров. Долина была лишь внешней оболочкой, и ее жители, как и во все века, размышляли о том, что же кроется там, за горными пиками, которые вонзались в небо, словно клыки злого волка.

Если бы молодой пастушок ослушался отца и поднялся бы по каменистому откосу на задворках хутора, прошел бы поросшие одуванчиками склоны^[5] и покрытые цветами распадки, одолел отвесные обрывы, осыпи и нагромождения камней и наконец улегся бы на гребне горы и посмотрел на мир по ту сторону, то он бы никогда уже не смог забыть увиденного.

Вместо второго склона вниз вертикально уходила блестящая стеклянная стена высотой 700 метров, как будто кто-то отрубил половину горы вдоль всего ее хребта. Внизу в долине рядами стояли туристические автобусы, и десятки тысяч людей тянулись, словно муравьи, к гигантскому главному входу в парк. Громада из полированного камня и стекла возносилась на высоту 680 метров. Под сводами фойе, вмещавшего 100 тысяч человек, иногда образовывались облака. Птицы-глупыши залетали внутрь через вентиляцию и беззвучно парили в них, как будто белые ангелы. Весь склон, по которому поднимался наш пастушок, от реки Тверау до самой вершины Хрёйндранги, представлял собой тонкую, поросшую вереском скорлупу, под которой скрывался величайший лабиринт, построенный руками человека: залы сменялись залами, своды сменялись сводами, комнаты комнатами, но об ощущении замкнутого пространства речи не было – такой великолепный вид открывался оттуда на нетронутую, романтичную долину Экснадаль. Напротив, сквозь стеклянную стену виднелась долина Хёргардаль, где проплывали черные дирижабли. Обычно над ближайшим ледником зависали три-четыре воздушных судна размером с пароход, с которых спускали морозильные контейнеры с яркой надписью «LoveDeath» (и иногда с маркировкой компании Maersk), чтобы поместить их в холодные склады, а из-под ледника вереницами выезжали грузовики и брали курс к вершинам двух соседних гор, где на фоне неба четко выступали ровные площадки космодромов компании LoveDeath. Через равные промежутки на них вспыхивало ослепительное пламя, и в небо устремлялись ракеты, сияя, словно метеоры. Они оставляли за собой дымный след, отражавшийся в стеклянной стене. На стекле красовалась огромная звезда, и золотыми буквами было написано: «LoveStar».

В нетронутую долину Экснадаль не мог заходить никто, кроме обитателей заповедного хутора и самого Лавстара. Его можно было иногда там увидеть в погожие дни: он гулял в белом костюме, шляпе и с коричневой тростью. Обычно за ним бежал черный пес. Пес был старый; Лавстар заводил его уже пять раз. Когда Лавстар прогуливался по долине, охраняемые законом жители заповедного хутора притворялись, что не замечают его, но дети, глядя, как он уходит в расступившуюся скалу, думали, что это, наверное, Бог.

Когда началась наша история, Лавстар сидел на борту своего личного самолета и летел на север, в Экснадаль. На ладони он держал семечко. Расчетное время прибытия было через четыре часа пятнадцать минут. Жить ему оставалось четыре часа пятнадцать минут.

Современный беспроводной человек

Индриди Харальдссон был современный беспроводной человек. Современные люди старались избегать кабелей и проводов, даже слов таких не знали. Провода теперь назывались оковами, старая техника – хламом, тяжестями или бременем. Глядя на этот хлам и тяжести со стороны, люди ощущали себя счастливыми. Говорили, что в старые времена все были рабами проводов, прикованными к рабочим столам, вдали от солнечного света и пения птиц. Но то время минуло. Теперь, когда люди в деловых костюмах разговаривали на улице сами с собой, перечисляя какие-то цифры, никто уже не принимал их за сумасшедших: всем было ясно, что, скорее всего, они обсуждают сделку с удаленным клиентом. Человек, который сидел, погрузившись в себя, на берегу реки, как будто занимаясь йогой, на самом деле мог быть инженером и проектировать мост. Когда женщина, принимавшая солнечные ванны, вдруг ни с того ни с сего заявляла, что хочет купить квоту на вылов двух тонн сайды, окружающие не обращали на это внимания, а когда в автобусе подросток вдруг начинал мычать что-то странное и качать головой туда-сюда, то все понимали, что он не страдает аутизмом в тяжелой стадии, а просто слушает радио с невидимого глазу устройства. А если у кого-то в неподходящем месте вдруг учащалось дыхание и начиналась эрекция, то, значит, его зрительный нерв в это время был подключен к какой-то похабщине или он общался по телефонной линии для взрослых. Не было предела грязи, которая изливалась из эфира в мозги некоторым людям, – но, конечно, запрещать им заполнять свой мозг непотребством, насилием и всякими гадостями было нельзя. С тем же успехом можно было бы вообще запретить думать.

Если кто-то останавливался рядом и спрашивал: «Который час?», а вы сразу отвечали: «Полдесятого», то он мог вам сказать: «Спасибо, но я не вас спрашивал», – хотя вокруг больше никого не было.

И если незнакомец рядом с вами начинал разговор, отвечать, как правило, смысла не было. Вы бы только помешали.

Индриди Харальдссон был современный беспроводной человек, и поэтому простой наблюдатель ни за что не смог бы понять, сошел Индриди с ума или нет. Когда он говорил сам с собой на улице, у него вполне мог быть собеседник на другом конце линии. Когда он без конца улыбался, причина могла быть та же самая – или он слушал юмористическую радиостанцию, или ему на контактную линзу скинули забавную картинку или анекдот. Установить, что творится у него в голове, было невозможно – но это совсем не значит, что там крутилось нечто ненормальное. Если он бежал по улице с криком: «Скоро конец света! Скоро конец света!», – то большинство прохожих думали, что он участвует в каком-то конкурсе на радио, где можно выиграть бесплатный купон на гамбургеры. Когда он семь раз проехался голым вверх и вниз по эскалатору в центральном торговом комплексе «Кринглан», все подумали то же самое: наверное, тем, кто проедет по эскалатору голым семь раз, выдают призы. Было трудно сказать, ради чего он так старается, ведь он был голый, и угадывать, к какой целевой группе он принадлежит, можно было только по прическе, возрасту и телосложению. Индриди был худой, бледный, волосы по телу у него росли редко и были темные, а на голове – светлые, непослушные и нечесаные: очевидно, он не относился к целевой аудитории той энергичной радиостанции, которая рекламировала фитнес, спортивные машины, краски для волос и солярии. У него не было ни татуировок, ни пирсинга (ни в губе, ни в брови, ни на лбу, ни в крайней плоти), а следовательно, он не входил и в целевую аудиторию станции, которая на всех плевала, ставила в эфир ремастированную классику панка и рока, а рекламировала живое пиво, натуральный самогон и сигареты без фильтра. А раз Индриди был голый и непричесанный, то к самым респектабельным целевым группам он вообще не мог относиться. Быть может, он художник и это его перформанс. Художники ведь все время выступают со всякими перформансами. Может, за кунштюк с эскалатором дают три зачетных балла на курсе перформанса в Художественном институте. Но, конечно, он мог входить и в какую-то узкую, малочисленную целевую группу. Таких насчитывалось немало, но в целом людей старались подталкивать в более крупные сегменты, в рамках которых держать с ними контакт было экономически выгоднее.

Если Индриди вдруг рявкал кому-то в ухо: «Попробуйте наш мальт^[6]!» – десять секунд подряд, не глядя ему в глаза и поворачивая к нему только голову, то в этом тоже не было ничего странного. Причина такого поведения была очень простая: на него только что переслали рекламу, завязанную прямо на речевые центры мозга. «Попробуйте наше пиииво!» Это значило, что сейчас Индриди – рекламный внешне управляемый носитель, или, как обычно говорили, ревун. Вероятно, у него совсем не водилось денег, так что он не попадал ни в какую целевую группу, и поэтому отправлять ему персональную рекламу было невыгодно. Зато теперь можно было отправлять рекламу через него другим людям, подавая ее сразу в речевой центр и тем самым используя Индриди как своего рода колонку. Те, кто проходил рядом с ревунами, могли рассчитывать на персональное сообщение, например: «Попробуйте наш мальт!»

Этот способ был действеннее, чем обычная реклама на щитах или в эфире. Поэтому, например, проходя рядом с машиной, отъезжавшей с парковки, Индриди мог заорать: «Пристегнись! И не гони!»

Значит, водителя уже штрафовали за непристегнутый ремень и за превышение. В качестве взыскания ему присудили оплатить из своего кармана и прослушать через ревунов 2000 профилактических напоминаний. И это было, пожалуй, лучшее в новой технологии. Ее можно было использовать на благо общества.

«Возлюби ближнего своего!» – завывал какой-то неприятного вида мужчина каждые полчаса. Похоже, убийца на перевоспитании, – догадался Индриди и обошел его стороной. Осужденных выпускали досрочно, если они соглашались стать ревунами для благотворительных или религиозных организаций.

Не все ревуны были нищими. Многие подписывались ради скидок или бонусов, а некоторые становились ревунами на первые три месяца в году, чтобы оплатить новую версию беспроводной операционной системы. Если не обновлять систему, то начинались проблемы с платежами и общением. Умная бытовая техника и автоматические двери понимали только новейшую версию. Это же касалось и автомобилей последних моделей: если улицу переходил человек, оборудованный старой версией, то они уже не реагировали и не замедлялись автоматически. Таким беднягам приходилось перебегать улицу на свой страх и риск.

Если Индриди проходил мимо групп подростков, он кричал им:

– Четкие кроссы! Ты ваше молодец, такие четкие кроссы купил!

Новая революционная стратегия заключалась в том, чтобы убедить сделать покупку и затем хвалить за это. Считалось, что это подкрепляет нужное поведение и быстрее вводит товары в моду.

Иногда рекламные объявления были загадочны: всего одно слово, лозунг или фраза без всякого контекста. Такие слоганы были частью более длительной кампании, так называемой «стратегии разжигания интереса», чтобы аудитория хорошенько поломала голову. Например, идя по улице Лёйгавегюр^[7], вы вдруг слышите от пожилой дамы:

– Плавность!

Дальше подросток говорит вам:

– Стиль!

Вы разворачиваетесь и идете по Квервисгате, а из цокольного окна доносится шепот:

– Надежность!