Директор нашей школы сердито сопит, глядя на меня, посмевшую вторгнуться в святая святых. Понимаю его: каждое мое появление влечет за собой дополнительные усилия, ведь приходится решать чьи-то проблемы, которые я притаскиваю кипами и умоляю его решить. Просто поболтать я к нему не заглядываю, на это у меня есть коллеги, дежурные, уборщицы… Я не из тех, кто стремится завоевать расположение сильных мира сего, мне не хочется чувствовать себя обязанной кому-то, а дружба с людьми, занимающими разного уровня кресла, неизбежно оборачивается именно этим. Или я наговариваю? Что мне о них известно, в конце концов? Так же, как о красивых мужчинах, на которых я смотрю с расстояния ста метров…

Наверное, втайне директор мечтает уволить меня, мешающую ему пребывать в состоянии сладкой неспешности, но с учителями по классу гитары в нашем городке не густо, ему просто некем меня заменить. Так что он сжимает покрепче свои выступающие, как у крысы, зубы, и стоически терпит мое существование.

Нет, я вовсе не насмехаюсь над Анатолием Палычем, – мне ли! Я даже сочувствую ему, такому маленькому и хиленькому, что мне не составило бы труда раздавить его, просто упав сверху… Ох нет! Фу, какая гадость… Чтобы моя физиономия не выдала отвращения, вскипевшего внутри, перевожу взгляд на один из блестящих дипломов, которыми просто облицована стена. Среди них есть и заработанные моими учениками, но директор скорее сожжет их, чем позволит учителям повесить их в своих кабинетах.

– Закончила, Анатолий Павлович, – я выбираю сдержанный тон, чтобы это не прозвучало бы слишком радостно, а то он обязательно придерется к тому, что я не одержима своей работой, хотя и знает: это не так…

Директор начинает нервничать, не может дождаться, когда я заговорю о главном. Мне мерещится, будто из его кожи пробиваются короткие иглы, как у тех кактусов, которыми заставлен маленький столик у окна. Нет, мне тоже нравятся эти строптивые колючки, это еще ни о чем не говорит. Напротив, мне жаль кактусы, которым приходится терпеть общество этого неприятного человека.

– Ну, в чем дело? – не выдерживает он.

Мой голос звучит умоляюще:

– Мы сможем перевести ученика из одного отделения в другое?

Его пальцы скручивают листок бумаги, стремятся порвать его на клочки. Чтобы директор не сотворил того же со мной, я смотрю на него с глуповатой доверчивостью котенка. Кто в состоянии обидеть котенка? Или слоника…

– С какого на какое? И о ком речь?

– У меня есть ученик Миша Кравцов, – поясняю я терпеливо. – Ему очень хочется перевестись на художественное отделение. Он прирожденный скульптор, а с гитарой, похоже, никогда не станет одним целым.

– Его родители не подавали заявления.

– Сначала я хотела уточнить у вас…

«Хозяин» – так и вертится на языке.

– Учебный год уже начался, – напоминает Анатолий Палыч, глядя мимо меня, и его можно понять. – Чем ты раньше думала?

Мой голос истончается до шелеста:

– Простите. Конечно, надо было раньше. Вы правы.

Такой я нравлюсь ему больше, он даже переходит на «ты», хотя это вовсе не значит, будто наш разговор переместился в некую доверительно-дружескую плоскость и вот-вот мы начнем понимать друг друга с полуслова. Я-то не имею права ответить ему тем же, и мы оба это знаем.

– Вечно ты носишься с чужими проблемами, Ширина. Своих нет?

Я только качаю головой: какие у меня проблемы? Он с видимой мукой выдавливает:

– Будет заявление от родителей учащегося, тогда продолжим разговор.

Только наш директор способен назвать Мишку «учащимся»… Чтобы снова не рассмеяться, я перевожу взгляд на кактусы и неожиданно для себя спрашиваю:

– А как их зовут?

– Кого? – Директор смотрит на меня с подозрением.

– Ваши кактусы. Вы их как-то назвали?

– Зачем? Они же кактусы.

– Но не стулья же! Они живые. Им приятно, когда с ними разговаривают… Тем более, если называют по имени.

– Женя, уйди! – стонет он, почти упав на стол. – Просто уйди с глаз моих…

Покорно склоняю голову, я же не боец:

– Как скажете, Анатолий Павлович. Значит, заявление?

Прямо из школы я отправляюсь домой к Кравцовым, надеясь застать кого-то из Мишкиных родителей. Можно было, конечно, позвонить, но такие судьбоносные вопросы лучше решать с глазу на глаз. Труднее ведь будет сказать мне в лицо, что ты не желаешь счастья своему сыну, чем бросить это в трубку?

По крайней мере, я надеюсь на это, шагая по усеянному трещинами асфальту, уложенному еще в годы моего детства. До сих пор мне помнятся прежние названия магазинов, державшихся десятилетиями: «Огонек», «Тысяча мелочей», «Ромашка»… Центрами притяжения местных ребят были отделы игрушек, где я проводила часы, просто любуясь куклами и наборами посуды, а если и касалась, так самыми кончиками пальцев, затаив дыхание. Почему-то мне было неловко просить папу купить что-нибудь новенькое, хотя он всегда зарабатывал прилично. Мама бросила нас не из корыстных соображений, это точно…

Теперь магазины меняются каждые полгода, не успеваешь запоминать. Недавно появилась уютная кофейня, где все настолько вкусное – не выходила бы оттуда! Но огорчает, что через большие окна видно каждого, кто находится внутри, и если я даже буду сидеть там с одной чашечкой капучино, все равно знакомые будет ворчать:

– Еще бы она не толстела – жрет как не в себя!

Поэтому я поспешно пробегаю мимо, стараясь даже не дышать, чтобы дразнящий запах не вскружил голову. Потом вспоминаю, что иду в многодетную семью, и надо бы захватить вкусняшки… Но уже в магазине, окинув взглядом конфетный прилавок, соображаю, что понятия не имею о том, чем их можно угостить. У каждого второго аллергия, и не дай бог ошибиться с лакомством… Тогда не только мне достанется, но и Мишке, а уж этого я хочу меньше всего.

Поэтому я покупаю надутые гелием воздушные шары, с запасом – семь штук, счастливое число, ведь не помню, сколько точно у Кравцовых детей. Но явно же не больше? Кто столько рожает в наше время? С этими шарами я вваливаюсь в двухкомнатную «хрущевку», где и без того не повернуться и душно так, будто окно не открывали никогда… А может, и не открывали – попробуй уследи, чтобы никто не вывалился с пятого этажа!

После подъема по лестнице мне нужно время, чтобы отдышаться, и пока я пытаюсь сосчитать количество малышей, но их броуновское движение не позволяет довести дело до конца. Только мать семейства, Маргарита Николаевна, незыблема среди этого живого хаоса. Она смотрит на меня с немым укором: «Жаловаться на сыночку явилась?!»

Сам Мишка от ужаса пытается слиться со столом, за которым делает уроки, только что учебник на голову не нахлобучивает. А носом в тетрадку уже уткнулся…

– Ваш Миша – такой талантливый мальчик! – выдыхаю я, чтобы задобрить ее.

И Маргарита Николаевна заметно обмякает, даже подобие улыбки скользит по бледным губам с размытыми контурами. Ей ведь еще не известно, зачем я явилась…

– Хорошо, – одобрительно кивает она, явно призывая меня продолжать в том же духе.

Я активно подстилаю соломку:

– Он прекрасно воспитан, умен, начитан, с ним приятно беседовать. У него отличный художественный вкус и явный талант… скульптора.

Делаю паузу, позволяя последнему слову просочиться в ее сознание, но это происходит с мучительной неспешностью. В ее темных глазах не отражается ни радости, ни ярости, но я склоняюсь к тому, что полыхнет, скорее, последняя.

Пауза затягивается, вынуждая меня добавить:

– К сожалению, Миша начисто лишен музыкального слуха, и с этим ничего не поделаешь. Природа.

Я кривлю душой: музыкальный слух можно развить, существуют педагогические методики. Но это при желании. А у Мишки оно отсутствует, поэтому его матери не обязательно знать, что я пытаюсь увильнуть от своих обязанностей.

– Зато у него отлично получается лепить из глины! Миша может создать уникальные вещи, которые будут хорошо продаваться. Это реальный кусок хлеба в руках!

Мишка заинтересованно поднимает голову и смотрит на меня испытующе, пытаясь понять: морочу я голову его матери или говорю истинную правду? Похоже, ему самому мысль о том, что на изделия из глины есть спрос, даже не приходила в голову. Я подбросила ему желанный козырь, и теперь его юный мозг активно просчитывает варианты использования этой карты.

Очнувшись, Маргарита Николаевна спрашивает с недоумением:

– А как же ваша гитара?

– Вот именно – «ваша»! – хватаюсь я за соломинку. – Это вы очень точно подметили. Для Миши гитара так и не стала своей, он не любит этот инструмент. И никогда не научится на нем играть. Мы промучились с ним целый год, а результат – ноль. Стоит ли дальше тратить время и деньги? Если за ту же плату можно учиться в студии керамики, где Миша разовьет свой талант и станет кормильцем семьи?

От меня не ускользает то, как он злорадно ухмыляется, точно уже победил дракона. Хотя отца семейства сейчас нет дома, а, как мне известно, именно ему не терпелось отправить сына с гитарой по мифическим электричкам. Но мы оба понимаем, что переубедить Маргариту Николаевну – дорогого стоит. И если она станет нашим союзником, то можно сказать, дело сделано.

– Ну я не знаю, – тянет она со вздохом.

И оборачивается к старшему сыну:

– Тебе охота лепить из глины?

Вытянувшись в струнку, Мишка светлеет лицом и произносит с вдохновением юного пионера:

– Да, мама!

Машинально дав шлепка дерущимся близнецам, Маргарита Николаевна смотрит на меня задумчиво:

– Ну я не знаю…

– Конечно, я понимаю. Вы не можете принимать такие решения самостоятельно, вам нужно посоветоваться с мужем.

И тут звучит: «Бинго!»

Я попала прямо в цель: глаза Мишкиной матери вспыхивают, она выпрямляется с достоинством Дианы, отправляющейся на охоту. Доносится отдаленный звук рожка, сердце подрагивает в такт топоту конских копыт, пар из ноздрей…

– Чего это я не могу?! Я – мать. И квартира на мне записана, между прочим.

При чем тут последнее, я не задумываюсь, главное, она оседлала конька строптивости, который может вынести нас с Мишкой к заветной цели. Движением фокусника я выхватываю из сумки слегка смявшийся лист бумаги и ручку:

– Тогда напишем заявление? На имя директора школы искусств, пожалуйста…

Мишка смотрит на меня с таким обожанием, какого я никогда не видела в глазах ни одного представителя противоположного пола. Кажется, этот день я не забуду!

* * *

Я почти дотянул очередной День сурка до конца. Телефонные переговоры ни о чем, поиски выходов из тупиковых ситуаций, документы, документы… А сегодня еще только понедельник!

Живу точно в ожидании чего-то и сам не могу даже сформулировать, что именно должно принести мне время. Мутный поток неспешно течет сквозь меня, оставляя лишь осадок. Дождусь ли очищения?

Через полчаса можно будет свалить из этого унылого офиса, стылого, как небо за окном. Оно обретает глубину только на моих фотографиях, отражая тени несбывшегося. Или это мне лишь мерещится? Разве я хоть когда-то мечтал о чем-то грандиозном, способном поднять к облакам? Мне не хотелось быть ни космонавтом, ни хотя бы летчиком, ни моряком… Я не рвался на сцену и не пробовал писать стихи. Даже рисовать не любил, хотя лепить из глины мне нравилось. Или не особо?

Похоже, я был до тошноты заурядным ребенком… Интересно, мой брат рос таким же? И что из него вышло? Я ни разу не видел его. Тот самый брат, убивший нашу мать самим своим рождением… Как Коновалов назвал его? Я только и знаю, что родился мальчик. Кстати, откуда мне это известно?

Всю субботу я традиционно провалялся в постели, проклиная похмелье и свою жизнь. Никто не звонил мне и не присылал сообщений, потому что я редко отвечаю в выходной. Друга, с которым я был бы рад поболтать в любое время суток, у меня сейчас нет. Да и был ли когда-то?

Даже в школе я ни с кем не совпал настолько, чтобы скучать по этому человеку… Зато беспечно тусовался с популярными ребятами и знал, что для многих мы были вроде олимпийских богов. Некоторые даже считали меня лидером среди них, этаким Зевсом, сеющим свое божественное семя направо и налево, но мне самому всегда было плевать на иерархию. И сейчас я без особого пиетета отношусь к начальству… Хотя, положа руку на сердце, не уверен, что был бы столь же дерзким, если б компания не принадлежала моему отцу.