С южной стороны к нашим участкам примыкало большое поле, его звали прокурорским, потому что слева от него находились дачи генеральной прокуратуры. На поле поочередно сажали овес, кукурузу и рожь, и в июле мы любили есть неспелые молочные зерна и прятаться среди колосьев. Но самые прекрасные дни наступали в августе, когда на поле приезжали комбайны и убирали урожай, а после них оставались стога. В них можно было нырять и кувыркаться, а потом долго стряхивать с себя или смывать кусочки соломы. За полем рос смешанный лес, не очень большой, но разнообразный, со своими полянками, чащами, ягодниками, с грибами и даже с лосенком, которого я встретил однажды весной и замер от восторга. А если смотреть от наших ворот на восток, можно было увидеть на горизонте кудиновскую церковь. Издалека она казалась высокой и стройной, но когда однажды мы поехали туда на великах, то обнаружили полуразрушенное здание; под дырявым куполом сидели вороны, которых мы вспугнули, и они долго с криком носились над неприбранными могилами; и встретился нам еще странный худенький паренек с нечистым лицом, он шел с велосипедом, держа его одной рукой за руль, а другая была поднята в пионерском салюте.

Еще дальше на севере… Простите, что я так подробно об этом рассказываю, но мне бесконечно дороги эти подробности. Это моя родина, понимаете, батюшка? Я в детстве рос хорошим мальчиком и очень любил стишок, который вы наверняка не знаете, но я-то его выучил наизусть. Там было про последнюю гранату, которую человек заносит в своей руке и вспоминает самое дорогое, что у него было, – родину, какой он увидел и запомнил в детстве. И так сладко мне было представлять, что я умираю за свою маленькую Купавну… а теперь вот я сижу в чужом доме и прошу у вас милости, да еще смею мысленно попрекать.

На севере находились пруды рыбхоза. Большие, заросшие вдоль низких берегов камышом и тростной. Для нас они были предметом зависти и тайны, и мы представляли огромных зеркальных карпов, в которых каждый из нас мог отразиться во весь рост. Они никогда не показывались на поверхности, но мы прозревали их сквозь толщу зеленой воды, хотя в рыбхозе не то что ловить рыбу или купаться, но даже смотреть в ту сторону было запрещено, и с детства каждый купавинский мальчишка выучивал историю про сторожа, застрелившего нарушителя рыбного царства и не только за это не наказанного, но получившего награду.

И все же наше самое любимое место располагалось на западе. Как написали бы в каком-нибудь путеводителе, то была жемчужина Купавны – Бисеровское озеро. Окруженное со всех сторон лесом, с нашей стороны – дубовым, влажным, такие леса мне встречались потом только в Мещёре, на берегах Пры, – да, собственно, Купавна и была окраиной Мещёрской низины, – с церковью на правом от нас берегу и загадочными водопьяновскими дачами на берегу противоположном, озеро было не очень широким, наверное километра полтора или чуть меньше, но переплывать его рисковали немногие, а тех, кто все же так делал, вылавливал спасательный катер, увозил на базу за глухим зеленым забором, и никто их больше никогда не видал.

На озеро мы ходили купаться и ловить рыбу чаще всего. Там раньше, чем на карьерах, прогревалась вода и можно было поймать окуней, зайдя по пояс в воду и привязав к пальцу леску, а потом дождаться темноты, когда к берегу подплывали крупная плотва или карп, которые рвали наши легкие снасти. Но если карпа случайно удавалось поймать, какое же это было счастье! Мне повезло лишь однажды, однако карпа отняли деревенские мальчишки— они не любили дачников и всегда с нами дрались. И когда, побитый, ограбленный, я шел в одиночестве по темному шоссе домой, мне казалось, что нет в мире более несчастного человека, чем я, и более страшной потери у меня уже никогда не будет. И все-таки это была жизнь, батюшка, которую, в отличие от карпа, никто не отнимет, и я могу эту жизнь перед вами засвидетельствовать. Простите, если я опять впадаю в излишнюю патетичность, но когда мне придется умирать, не с гранатой в руках конечно, а гораздо обыденней – в судетском рву, я буду вспоминать Бисеровское озеро, дорогу к кудиновской церкви, дощатую дачу за покосившимся забором, прокурорское поле, иргу, что поспевала первая из ягод – из ее веток мы делали удилища, водокачку, под которой я однажды нашел семь подосиновиков, и бабушка пожарила их в сметане. Я смахну слезу, если не возражаете, и попрошу вас принести мне водочки, поскольку вино все равно кончилось, да и какой от него, честно говоря, прок?

…Итак, мы были окружены с трех сторон водой, и наш поселочек располагался на своеобразном полуострове. Надо было только выбрать, куда ехать купаться или идти ловить рыбу. Многое тут зависело от ветра: если он был южный или западный, мы шли на карьеры, если северный, со стороны Старой Купавны и отравлявшего округу завода «Акрихин», тогда на озеро, а если задувал редкий юго-восточный ветер и приносил вонь с фильтрационных полей, то лучше было никуда не ходить, и все дачники закрывали окна.

А еще у наших улиц были имена. Одна была улица Лады, другая Собачья, третья Цветочная, Тенистая; была еще Зеленая, потому что когда-то все дома на ней были выкрашены в зеленый цвет. Наша называлась Звездной, потому что на ней жил студент, открывший звезду. Правда-правда! У него был телескоп, который он привез из-за границы, где в детстве жил с родителями. И вот прозрачными купавинскими ночами астроном-любитель залезал на крышу и смотрел в небо. Ни о чем другом мы не мечтали так страстно, как хотя бы раз в жизни в его телескоп поглядеть, но он никому этого не разрешал. Высокий, черноволосый, страшно обаятельный и недосягаемый, с детства выучивший язык звезд, он казался нам совсем другим, чем парни его возраста, как если бы купавинский звездочет родился и вырос в другом мире и в другие времена, хотя имя у него было самое обыкновенное, как и у сотен тысяч советских детей, рожденных в те годы: Юра. Мы обращались к нему всегда на «вы» и звали между собой Юрой большим, потому что был еще Юра маленький – тот самый, кто впоследствии присылал мне эсэмэски и работал у Пети Павлика начальником охраны.

Да, батюшка, я не просто любил Купавну, я в ней спасался. Мое городское детство в английской спецшколе среди московских заводов, здания теплоэлектроцентрали, окружной железной дороги и пролетарской шпаны было тесным, и маленьким мальчиком я больше всего любил крутить старую бабушкину швейную машинку «Зингер», потому что гудение ее колеса напоминало стук колес электрички, увозившей меня с Курского вокзала на дачу, и три месяца в том краю становились противоядием, благодаря которому я сумел выжить. Три месяца абсолютного счастья, воли, воздуха, ветра, дождей, туманов, лун, солнц. Если бы можно было там остаться, если бы можно было не знать того, что произойдет потом…

Злые мальчики

Петя был одним из купавинских дачников, сыном доктора Павлика, который лечил мои руки после того, как я неудачно засунул их в золу. Доктор запомнился мне как славный, добрый, но уже довольно пожилой и невзрачный человек небольшого росту, с пустыми бесцветными глазами и остриженными в кружок волосами. Его молодая жена мечтала о другом мужчине и другой судьбе. Она почему-то вообразила, что доктор женился на ней обманом, когда она была совсем юной, и продолжает пользоваться ее молодостью не по праву. Изменять мужу, таиться, лгать Света считала ниже своего достоинства и однажды попросту выставила бедолагу за дверь, разрешив ему при этом видеться с сыном столько, сколько оба пожелают. Павлик, однако, вернулся к себе под Херсон, там женился на еще более молодой и не в пример Светке благоразумной женщине, родил двоих сыновей, и новая семья полностью его поглотила. Светка же, пережив несколько стремительных романов, так и осталась одна.

В детстве я часто слышал, как ее звали кукушкой, злыдней, говорили, что Петька ей только мешает и она все время хочет его куда-нибудь сбагрить. Но мне она нравилась. Красивая, рослая, с тяжелыми золотыми волосами и полными губами, она совсем не походила на трудолюбивых и скучных купавинских садоводок в линялой прозодежде. Ее не интересовали ни редкие сорта ремонтантной клубники, ни желтая малина, ни крыжовник, ни рецепты царского варенья, она презирала все овощи, фрукты и ягоды, вместе взятые, и даже розы и гладиолусы не веселили ее взора. Ее воротило от грузовых машин, которые привозили на наши участки навоз или торф с фекалиями, и все это вываливали на улице перед забором, а дальше хозяева в течение дня должны были вонючую кучу убрать.

Светка насадила на своем участке елки, сосны и березы, посеяла газон и повесила гамак. Днем она загорала, читала, а потом уходила купаться, плевать хотела на все условности, никогда не бывала на общих собраниях, а когда к ней однажды пришли из правления и стали возмущаться тем, во что она превратила участок, Света просто выставила депутатов за калитку.

– Мы лишим вас статуса члена садоводческого товарищества! – заорал потный от жары и власти Кука.

– Попробуйте, – лениво ответила она и поправила узкую лямку на раздельном красном купальнике.

Соседи ее осуждали. Если бы она была женщиной более обеспеченной, то эту фронду еще можно было бы понять. Но жили они с Петькой бедно, у пацана даже велосипеда своего не было. Иногда к ней приезжал спортивного вида чернявый мужичонка на салатовом «москвиче». Они готовили шашлык, а после накормленного мясом мальчика усылали гулять часа на два.

Петя был рыхлый, толстый, с такой простодушной физиономией, оттопыренными ушами и красивыми коровьими глазами на мокром месте, что не разыграть его было невозможно. Над ним и издевались. Особенно когда играли в жопки и ему выпадало водить. Петька хныкал, сопливился, бегать ему было тяжко, он бросал мяч вполсилы, что было против правил благородной игры, и мы ему на это всегда указывали, называя жухалой и пиная мяч куда подальше. Тогда он плакал и убегал. Однако слоняться одному по саду с газоном и соснами и знать, что в это время пацаны стучат в американку или собираются на карьер, было тоскливо, и через некоторое время он возвращался, но мы были неумолимы: сначала ты должен отыграться в жопки. Петька обреченно шел домой и там изводил мать, плакал и просил, чтобы она купила ему велосипед.

Однажды Светке это до такой степени надоело, что она попыталась сама уладить конфликт сына с большими мальчиками и приперлась к нижним воротам, где мы обыкновенно собирались. Ничего более безумного представить было нельзя, но, как теперь мне кажется, она просто хотела нас победить, обаять своей красотой, улыбкой, чувственностью этих маленьких задротов, которые уже давно беспокойно просыпались по утрам и не могли понять, что происходит с их отвердевшей штуковиной, ибо целомудренные советские родители пускали дело полового просвещения юных пионеров на самотек. А она стояла перед нами в обворожительно коротком сарафане в красный горошек, крупная, с большими бедрами, тяжелой грудью, возможно, даже получала какое-то удовольствие, когда мы на нее пялились, но нашего уважения к ее сыну это точно не прибавляло.

Моя сложность в отличие от других пацанов заключалась в том, что Петька был мне соседом и у нас был общий с ними колодец, а бабушка Марина Борисовна предпочитала со всеми соседями ладить. Даже если они были неправы. И для Светки у нее тоже имелось оправдание.

– У нее долго не было детей, – бабушка осторожно подбирала слова. – Потом родился Петя, а прошлой зимой заболел свинкой. Для мальчика это очень плохо.

Он правда был странноватый и с годами становился лишь чуднее. Обожал выжигать, пилить лобзиком и строить на карьере песочные замки. Мы уже давно из этой забавы выросли и предпочитали играть в ножички или в шпионов, а Петька, как маленький, сооружал немыслимые строения, башенки, стены, прокладывал подземные тоннели и делал все это с такой любовью и тщательностью, словно это была не куча песка, которая через несколько часов рассыплется, а вечная пирамида. И дела ему не было до наших споров, у кого самый козырной ножик и сколько пальцев можно просунуть между лезвием и землей, если нож воткнулся криво. Он не ходил вместе с нами подглядывать за тетками, переодевавшимися в кустах орешника на берегу озера, не лазил за чужой клубникой, не подкладывал гвозди под старенький паровоз, возивший песок с карьера, а самозабвенно строил зыбкие города, и мне хотелось к нему присоединиться, но я боялся, что меня засмеют, а кроме того, воспоминание о красивой золе с горящими угольками обжигало руки.