В следующий миг они уже летели в разные стороны, как сухие листья. Сейчас его одолела бы разве что сотня. Никогда еще Громобой не переживал такого буйного воодушевления, такой дикой ярости, которая удесятерила все силы, такой жажды схватки. Казалось, вот только что он плелся к детинцу нога за ногу, убежденный, что не хочет искать драки ни с зимними чудовищами, ни с кем-то другим, а хочет только вернуться в кузницу и спокойно заниматься своим делом. Он себя обманывал; уже много дней, с самого затмения, впервые напугавшего Прямичев, в нем зрело сознание, что именно ему-то и предстоит избывать беду, а вместе с сознанием созревали и силы. Споря с Веселиной, с матерью, со всем белым светом, он и сам в глубине души был убежден, что от битвы ему никуда не деться. Но он слишком плохо представлял себе эту битву, и оттого сами мысли о ней казались нелепыми. А силы копились; он пытался жить как жил, но не вышло: задавленная битва отомстила, прорвалась в самое неподходящее время.

Нет, Баян сам был виноват! Когда Громобой вышел на площадь и увидел у княжеских ворот его, черного, как навь, с грачиным носом, а рядом с ним Веселину, белую и румяную, как солнышко, с мягкими кудряшками на лбу, выбившимися из-под платка, все его глухое томящее раздражение обрело причину, а тем самым нашло и выход. И он бросился на Баяна как на виновника всего; того виновника, на поиски которого его, Громобоя, посылают «туда, не знаю куда».

И вот сейчас Баян сидел на земле, держась руками за свою черноволосую голову; вид алой крови на белом снегу еще больше разъярил и раззадорил Громобоя. Он был даже рад, что княжеские отроки набросились на него целой толпой; жажда битвы бушевала в нем, как гроза. Он должен был дать выход этой дикой силе, иначе она задушила бы его; правы были все те, кто подозревал в нем эту силу и требовал применить ее для общего блага. А теперь она пошла вразнос, каждый удар доставлял ему дикую радость. Хотелось, чтобы отроков было больше и больше, чтобы они лезли валом, чтобы ему было куда девать свою кипящую мощь, которая уже не помещалась внутри него. Вся многолетняя выучка отроков оказалась бесполезна перед кипением этой стихийной силы, и они разлетались по двору, не понимая даже, как это получается.

В детинце поднялся шум, отовсюду сбегался народ, истошно вопили холопы, в ужасе визжали женщины. С княжьего двора поспешно выбегали все новые отроки, полуодетые, вооруженные кто чем, не понимающие, что происходит: не то мятеж и смута, не то новое буйство нечисти. Не Зимнего ли Зверя бьют там, на площади перед Посадским увозом? Уже бежала и челядь с дубьем, но пока не решалась вступить в схватку. Разъяренный Громобой казался злым духом в человеческом обличье. Вот он где, Зимний Зверь!

Перед глазами Громобоя остро заблестели наконечники копий: отроки поняли, что голыми руками им его не взять. Как медведь, осаждаемый лающими собаками, Громобой постепенно отступал к воротам Перунова святилища. Не оглядываясь, он чувствовал, что пятиться больше некуда, но это его не беспокоило; он ни о чем сейчас не думал, будущее существовало для него не дальше следующего удара. А отроки, видя, что он уперся спиной в ворота святилища, разом кинулись, норовя прижать его к воротам и свалить. На свою беду, один из них на полшага опередил остальных, а Громобой вдруг сам подался вперед. Схватив отрока за пояс и за плечо, он рывком поднял его над собой и, как бревно, швырнул на других. Все кубарем полетели под ноги товарищам, а Громобой вдруг спиной ощутил позади себя пустое пространство.

– Сюда, живее, гром тебя разрази! – рявкнул грозный голос, и Громобой попятился.

Перед его глазами мелькнули две широкие спины младших Перуновых жрецов, закрывавших ворота. Опомнившись, Громобой обнаружил себя стоящим перед закрытыми воротами и не сразу понял, откуда они взялись – как будто с неба упали, отгородив его от всех противников. Он совершенно забыл и про святилище, и про княжеский двор, и вообще забыл, с чего все началось. С двух сторон на него смотрели изумленные и отчасти растерянные лица младших жрецов, но и он не меньше был изумлен, не понимая, как сюда попал.

– Отвори! Отворите! Отдайте! – раздавались крики из-за ворот, но звучали они недружно и без особой уверенности.

Позади послышался отчасти знакомый звон. Громобой обернулся и увидел Знея с его звенящим священным посохом, знаком власти верховного волхва.

– Вот ты ко мне и пришел, сын Грома, – с каким-то мрачноватым торжеством сказал Зней. – Я же тебе говорил: все равно придешь. И не захочешь, а все равно придешь. Ведет тебя твой отец небесный, и мимо него тебе дороги нет.

Громобой провел ладонью по лбу. Он был весь мокрый, но теперь вдруг стал зябнуть. Постепенно осознавая случившееся, он все больше дивился собственному буйству: ничего такого с ним раньше не бывало. Конечно, ему и в прежние годы случалось иной раз разойтись в поединках посадских концов, когда вся ватага парней-кузнецов идет на кожевников или гончаров; и раньше бывало, что он унимался не прежде, чем все бойцы супротивной ватаги лежали, знаменуя тем самым, что бить больше некого. Но чтобы расшвырять княжескую дружину… И самому княжескому брату в зубы съездить… от всей широкой души… Громобой осторожно несколько раз сжал и разжал ободранные кулаки, пошевелил плечом, словно проверяя, он ли это, оставил ли его злой дух, его руками все это натворивший…

Перун… Отец небесный… Упоминание священного имени сейчас казалось неуместным и нелепым. Перун, может быть, спас от неминуемой расправы своего непутевого сына, но не Перун толкнул его на это безобразие, никак не Перун! Это кто-то другой постарался… Ох, добраться бы до этого «другого»!

* * *

Недолго постояв перед закрытыми воротами святилища, народ стал расходиться. Двое отроков подняли с земли Баяна и повели на княжий двор: от сильного удара у него кружилась голова и в глазах было темно. Кровь из разбитых губ срывалась с подбородка и густыми темно-красными каплями падала на промерзшую землю. Перепуганная ключница шепотом бранилась и приказывала дворовым соскрести кровь с земли, чтобы княжича не сглазили.

Все произошло так быстро, что Держимир только и успел, заслышав шум перед двором, спуститься из горниц жены и уже в сенях наткнулся на брата. Увидев Баяна, с пятнами крови на груди и с перекошенным лицом, князь застыл и вытаращил глаза, ничего не понимая. Шум на площади и разбитое в кровь лицо Баяна не вязались у него в голове – настолько невероятным было то, чтобы кто-то из прямичевцев поднял руку на любимого княжьего брата!

– Ты что? – изумленно выговорил Держимир. – С коня, что ли… навернулся?

Баян молчал, кривясь от боли и пытаясь сообразить, не сломана ли челюсть и все ли зубы на месте.

– Что такое? – Князь окинул отроков настороженно-вопросительным взглядом, в котором уже разгорался гнев. – Что там, леший подери?

Но они молчали: ни у кого не поворачивался язык рассказать, как было дело. В гриднице Баяна посадили на лавку; сенная девушка сунула ему в руки полотенце, и тот осторожно провел им по подбородку, потом скривился и с явным отвращением посмотрел на кровь, оставшуюся на полотне.

В гридницу вбежала молодая жена Баяна Томислава, всплеснула руками и запричитала.

– Ой я бедная, горемычная! – вопила она, сжимая голову ладонями и покачиваясь, так что ее расшитые золотом широкие зеленые рукава мотались, как березовые ветки на ветру. – Все гуляешь ты, вот догуляешься! И голову-то сломишь, за чужими девками бегаючи! Во вдовах горьких я останусь век вековать! Ой, матушка родная, погубила ты меня, что за такого мужа выдала непутевого!

Вслед за ней вошла и Смеяна. Чутье ей подсказало, что тут случилось что-то нехорошее; одета она была кое-как, из-под второпях напяленного повоя висели прядки рыжих волос. И увиденное тут же подтвердило ее опасения: Баян сидел на лавке, как-то странно сгорбившись, и прижимал к подбородку полотенце. На белой ткани тревожно краснели размазанные пятна свежей крови. Смуглая кожа Баяна побледнела, на висках проступили зеленоватые тени, крупный нос стал казаться еще больше, все лицо стало злым и некрасивым.

– Да кто же тебя так? – ахнула княгиня и бросилась к нему.

В голосе ее было не меньше изумления, чем сострадания – она тоже не могла вообразить, что веселый Баян возбудил в ком-то такую сильную вражду. Удрученное молчание и вытянутые лица отроков говорили о том, что ни конь, ни другие животные тут не виноваты.

– А ты зачем вышла? Зачем встала, кто тебе велел? – накинулся князь на жену. – Да уймись хоть ты! – рявкнул он на невестку, и Томислава, как самая в семье послушная, умолкла на полуслове. – Как по покойнику причитает! Сдурели вы все разом! Что тут происходит, леший вас во…

Но тут даже князь прикусил язык: при всей своей несдержанности он слишком боялся за жену и даже в гневе не мог послать ее к лешему, который вполне мог забрать ее вместе с будущим ребенком.

– Что стряслось, я вас спрашиваю! – Держимир окинул отроков нетерпеливо-злым взглядом. – Языки проглотили? Дозор, хоть ты скажи! Ну!

– С кузнецом он подрался! – отозвался наконец Дозор, один из самых старших оружников. – С Громобоем, Вестимовым сыном.

– Как это – подрался? – Держимир не сразу смог уразуметь значение этих простых, но невероятных слов и потому казался почти спокойным.

– Что там? Кости целы? Зубы? Из носу кровь не идет? Челюсть не сломал? – тем временем расспрашивала Смеяна, отобрав у Баяна полотенце и осторожно ощупывая его лицо. – Скажи чего-нибудь! Говорить можешь?

– Да нет вроде, – невпопад ответил Баян, имея в виду вопрос насчет сломанных костей, но княгиня осталась очень довольна ответом. – Зубы вроде все. Сидят крепко, – добавил он, пробуя зубы языком, и попытался усмехнуться, но скривился от боли. – Чтоб ты сдох, леший!

Со вздохом облегчения княгиня обняла его черноволосую голову и прижала к себе. Баян спрятал лицо у нее на груди и стал ждать, что боль уймется. Велес вложил в свою внучку столько стихийной жизненной силы, что одним прикосновением рук она лечила успешнее, чем мудрые старухи травами и заговорами.

– Что случилось-то? – Поверх головы Баяна Смеяна с тревожным любопытством оглядела отроков. – Что за драка? Ты чего говорил, Дозор? Про Громобоя? Это он?

– Да ни с чего! – растерянно ответил кто-то из отроков. – Громобой-то к нему подошел и говорит: «Ты чего к нашим девкам подбираешься?» Как будто только сейчас увидел! А Баян ему: «А ты мне не указ!» Вот и все…

– Он же вроде за нее сватался… Там Веселина была Хоровитова, с Велесовой улицы, – не самым внятным образом добавил еще кто-то. – А теперь он ее с ним увидел – ну и обида взяла…

Томислава опять запричитала вполголоса, Смеяна вопросительно оглядывала остальных, но все кивали или пожимали плечами. Разговор Громобоя и Баяна перед дракой помнился очень смутно, поскольку ничего значительного в нем сказано не было. А плоды недолгого происшествия казались громом с ясного неба: брат князя побит на глазах у дружины, а обидчик скрылся в Перуновом святилище.

Уразумев, как было дело, князь пришел в такую ярость, в какой его не видели очень давно.

– Где он есть? Холоп, мужик посадский! На моего брата! Рыло немытое! Сюда его! В землю вобью! – неразборчиво и свирепо выкрикивал Держимир, то сжимая, то разжимая кулаки. – Собачий сын! Как посмел! Почему не привели?

Глаза князя горели черным огнем, брови дергались вверх-вниз, мелкие шрамики на висках налились кровью. При виде этого каждый понял бы, почему прямичевского князя прозвали когда-то Крушимиром. Сейчас он был готов голыми руками свернуть шею обидчику.

– В святилище он Перуновом, – ответил Дозор. – Зней его к себе забрал.

– Сюда его, ко мне! – требовал князь, и на его лице отражалась такая свирепая ярость, что всем вокруг было страшно. Он даже не вслушался в полученный ответ. – Где он есть? Чтоб сейчас передо мной был!

– Да как же его взять? – отозвался Дозор, поскольку никто другой не смел подать голос. – Говорю же: Зней его забрал к себе. Оттуда его не взять. Из святилища-то.

– Как это – Зней забрал? – Держимир постепенно осознавал смысл слов, но ни имя Знея, ни название святилища не способны были укротить его яростный порыв. – Куда забрал? Да как он посмел? Я его не из святилища, я его из-под земли достану и в клочья порву!