Я долго не решалась написать. От застенчивости, стыда и, конечно, от недостатка храбрости. Но пришло время рассказать тебе то, о чем я раньше не осмеливалась говорить. Потому что моя голова прохудилась, воспоминания стираются, а память утекает сквозь пальцы. Потому что – и это самая главная причина – только зная, откуда ты пришел, узнаешь, куда идти.

Я храню свой секрет уже больше семидесяти лет. Если честно, даже не знаю, с чего начать. В моей жизни было столько бурь, потрясений, огорчений, трагедий и смеха! Все это сейчас кажется таким незначительным.

Итак. Я родилась в Сент-Амуре 24 февраля 1929 года под звуки опереточной арии о любви и отваге – и пронесла эту мелодию через всю мою жизнь.

3

Джулия не в состоянии читать дальше и закрывает дневник. От этого признания загорелось лицо, перехватило горло, она задохнулась. Почему бабушка ничего ей не говорила? Ошеломленная Джулия кладет дневник обратно в коробку и садится на кровать.

Я храню свой секрет уже больше семидесяти лет.

Какой секрет? Джулия обводит глазами знакомую обстановку, словно ответ прячется где-то между туалетным столиком и шкафом. Дрожь выводит ее из ступора. Она вновь берет толстый дневник и нежно проводит по нему рукой. Между страницами что-то заложено. Несколько фотографий, вырванный из блокнота листок, конверт, рецепт и даже список покупок. На то, чтобы все это прочитать, уйдет много часов. И что такого нового она узнает?

Смущенная – словно в неподходящий момент подглядывала в замочную скважину – Джулия натягивает рукава свитера на кисти рук и усаживается на замерзшие ступни. Дневник не дает ей покоя. Положить его на место как ни в чем не бывало? Но на коробке написано ее имя. Джулия медленно перечитывает первую страницу. Впитывает каждое слово, растроганная знакомым до боли почерком. Она будто слышит бабушкин голос.

Глаза наполняются слезами, живот сжимается. С горечью, тревогой и чувством вины она пытается вспомнить, на что могла не обратить внимания. Вдруг бабушка скрыла от нее самое главное?

Джулия подходит к комоду с фотографиями. На одной из них – пятнадцатилетняя Жанина с ослепительной улыбкой. Джулия проводит пальцем по ее лицу. Конечно же она знает о бабушке все! Ее страхи, радости, слабости, ее жизнелюбие, разбитые мечты. Знает каждую морщинку на лице, как каждый браслет на своих запястьях. Джулия могла бы слово в слово рассказать все бабушкины истории, слышанные по сто раз. Имена, приключения и даже секреты! Те маленькие тайны, которыми делятся только в женском кругу и которые делают мужчин такими уязвимыми. Жанина часто ей что-то рассказывала, вспоминала прошлое, глядя на деревья в саду. Казалось, будто бабушка видела, как там играет ее сын, слышала, как муж рубит дрова и как одним июльским вечером скорая увозит его тело.

Джулия еле сдерживает рыдания. Знаем ли мы тех, кого любим? Сидя в этой комнате, она вдруг начинает сомневаться во всем. Немного поколебавшись, не в силах противостоять искушению, она лихорадочно переворачивает страницу.

Я появилась на свет в 1929 году в Провансе в узком домике, зажатом между прачечной^[4] и церковью. Моя мать Генриетта была скромной и набожной женщиной. Мой отец Жозеф – гордым и честолюбивым корсиканцем. На главной площади Сент-Амура он держал скобяную лавку – похожий на кунсткамеру лабиринт, в который мне позволялось входить, держа руки за спиной. Чтобы скоротать время, я гуляла вдоль полок, вполголоса называя по именам все эти чудные вещицы. Кофейник. Дуршлаг. Масляная лампа. Кастрюля. Бриолин. Терка для сыра. Там были даже деревянные санки, каждую зиму вселявшие в меня напрасную надежду. Как я мечтала увидеть покрытые снегом кустарники!

Отец любил свое дело, и в его лавку приходили даже издалека. С клиентками он был галантен, к их детям – внимателен. С его лица не сходила улыбка, даже когда неуклюжие малыши опрокидывали коробки с шурупами и переворачивали все вверх дном на полках. «Хорошего дня, мадам!» – и его губы слегка касаются руки покупательницы. «Милая шляпка!» – и конфетка опускается в карман ребенка.

Поглаживая усы, он окидывал взглядом магазин, как любуется своей империей маршал, объезжая ее с инспекцией. «Каждая вещь на своем месте, каждое место – для определенной вещи», – бормотал он, выравнивая по линейке коробочки с гуталином. Под Рождество он проводил инвентаризацию, склонив лысеющую голову над гроссбухом и цокая языком. А я сидела в углу, затаив дыхание, и молилась, чтобы ему не попалась сломанная кукла, или облезлый оловянный солдатик, или плюшевый мишка с разошедшимся на животе швом. Зря старалась! Каждый год отец клал под елку непроданные испорченные игрушки, из-за них моя комната была похожа на средневековый Двор чудес^[5].

Отец ругал меня: «Было бы на что жаловаться! Деревенские дети и апельсину радуются!»

Я скрепя сердце молчу. Апельсин гораздо лучше одноглазого медведя.

4

Джулия ставит машину возле белого здания и делает глубокий вдох. В каком состоянии бабушка? Положив руки на руль, Джулия собирается с силами. Она думает об отце. Сейчас он, должно быть, спит. Впервые она злится, что отец устроил свою жизнь по ту сторону океана. Дочери его отчаянно не хватает.

Джулия входит в залитый солнцем холл. В углу вещает телевизор. Миниатюрная старушка сидит в кресле и вяжет, на коленях у нее кошка. Рядом маленькая компания играет в карты. У всех на головах шерстяные шапочки. Толстые и пестрые. А на улице довольно тепло. Через приоткрытое окно врывается легкий ветерок. В саду копаются две рыжие курицы. Что это за место? Джулия встречается глазами с вязальщицей, та ей подмигивает, и Джулия невольно улыбается. Появляются два старика:

– Пьеро! Неужели это ты!

– Фернан? Ну и ну! Что ты здесь делаешь?

В объятия толстяка со слезами на глазах падает худой верзила в вельветовых штанах, протертых на коленях, и с пучком седых волос на недобритой щеке.

– Сколько лет прошло? Шестьдесят, не меньше?

– Не верится! Как вчера это было!

Толстяк, приложив руку к уху, просит повторить. Открываются двери лифта. Выходит пожилая женщина в поношенном пальто и длинной юбке. У нее все серое – от туфель до цвета лица. Джулия застыла, лицо кажется ей знакомым.

– Люсьена?

Бабушкина подруга детства не сильно изменилась. Строгий пучок, компрессионные чулки, затхлый запах нафталина. Люсьена не здоровается, качает головой, глядя на стариков:

– Как же грустно видеть здесь Жанину… Я прихожу сюда каждое утро. И каждое утро один и тот же цирк!

Джулия обнимает ее. Люсьена добавляет, будто о самой себе:

– Да, старость – не радость! Как это все печально…

Старики никак не могут прийти в себя. Низенький при каждой фразе хлопает себя по ляжке в совершенном восторге от встречи со старым другом.

– Как поживаешь? – спрашивает Джулия. – Я приехала вчера и…

Люсьена перебивает:

– Это я ее нашла. В саду, возле бельевой веревки. Как же так…

Она в расстройстве смотрит вдаль. Джулия не успевает ответить, как Люсьена восклицает:

– А вот и командирша! Убегаю. Если останусь – свихнусь.

Подходит медсестра лет пятидесяти, полная и жизнерадостная. Глаза так и сверкают. Джулия оборачивается – Люсьены уже и след простыл.

– А вы – внучка Жанины!

Джулия краснеет от удивления.

– Меня зовут Элиана. Вам разве не говорили, что вы на нее похожи? Идемте, я вас провожу.

Джулия идет за ней в лифт.

– У вас тут весело.

– Это точно. В первый раз все удивляются. Дом престарелых ничем не хуже клуба, вы уж мне поверьте. Надо только получше присмотреться. У нас есть такие кадры! Те двое, Пьеро и Фернан, вместе воевали, когда им было по восемнадцать, и случайно встретились здесь.

– Невероятно!

– Да, потрясающая история! И они ее проживают не меньше трех раз в неделю. У слабой памяти есть свои преимущества… Пришлось запретить им пить вино в обед – они требовали шампанского, чтобы отпраздновать встречу. А еще есть Марсель, который запевает «Марсельезу» всякий раз, как из бутылки вылетает пробка…

Джулия удивлена. Она не ожидала такого веселого приема. Элиана указывает на большую деревянную дверь:

– Вон та, в конце. Разберетесь?

Джулия кивает. Слова застревают у нее в горле. Она не успевает постучать, дверь открывается, за ней появляется смущенное лицо медсестры.

– Здравствуйте, мадемуазель. Если вы пришли к Жанине, то сейчас неудачное время. Простите, я позову кого-нибудь помочь.

5

Взволнованная, Джулия входит в комнату. Это не крошечная больничная палата, а хорошо обставленные апартаменты. Вот ведь, отец хоть и далеко, а обеспечил для Жанины самый лучший уход.

Посреди гостиной маленькая фигурка в кресле-каталке.

– Бабушка…

Жанина сидит лицом к полукруглому окну. Спина сгорблена, седые завитые волосы поредели. На ней блузка в цветочек, из слишком блестящей ткани.

– Бабушка, это я.

Жанина поворачивается и замирает. Испуганно разглядывает гостью. Джулия нежно кладет свою руку на бабушкину. Ее лицо озаряется.

– Лили! Вот и ты!

Джулия прячется в ее объятьях. Бабушка приятно пахнет, у нее мягкая кожа. Джулию накрывает волна счастья и меланхолии. Она пододвигает стул и садится рядом с Жаниной. На столе белая скатерть, букет тюльпанов и еще теплый пирожок на тарелке в цветочек. Но ничто не может скрасить картину острого одиночества.

– Да это прямо дворец! – с наигранной веселостью восклицает Джулия.

– Да! Твой отец хорошо обо мне позаботился!

Джулия с трудом сглатывает слюну. Жанина подносит морщинистую руку к опухшему лицу.

– Видишь, какая я теперь некрасивая. И как это меня угораздило!

Внезапно она уходит в себя. Вернувшаяся медсестра спрашивает нарочито громким голосом:

– Ну что, Жанина, вы рады видеть внучку? Вы хоть немного поели?

– Оставьте меня в покое! Я хочу домой!

Джулии не по себе. Медсестра разрезает пирожок.

– Я пожалуюсь директору! Немедленно позовите его! – кричит Жанина.

Ее бьет дрожь. Джулия берет бабушку за руку, пытаясь успокоить. В гостиную быстрым шагом входит мужчина. Огромные зеленые глаза, бритая голова, кожаная куртка, под мышкой – шлем.

– Феликс! Слава богу, вы пришли! Скажите этой потаскушке, чтобы она убиралась отсюда!

– Надо же, Жанина, вы успели по мне соскучиться?

Феликс улыбается и делает медсестре знак, чтобы она ушла. Джулия в недоумении наблюдает за этой сценой. Кто такой этот Феликс?

Моя стрекозка!

Когда врач сказал, что у меня не все в порядке с мозгами, я рассмеялась ему в лицо. Хотелось верить, что это лишь временная усталость, сказывается приближение зимы или простая рассеянность. Но несколько недель спустя мне пришлось признать очевидное: голова отказывает, а мои воспоминания вот-вот скроются в голубой дали.

Я уже давно хотела рассказать тебе о своей жизни и о значимых для меня людях. Но всегда находились другие дела: то к врачу надо сходить, то белье постирать, то пирог испечь. А если честно, моя дорогая, я просто боялась. Окунувшись в воспоминания, можно ведь и утонуть.

И вот однажды я шла к врачу и встретила Симону – соседку, с которой мы иногда играли в бридж на стариковских посиделках. Мы с ней виделись пять месяцев назад, и она была в прекрасной форме, с нетерпением ждала свадьбы внука. Я подошла поздороваться и спросила, как поживают молодые. Бедняжка долго смотрела на меня и не могла понять, о ком я говорю. У Симоны поехала крыша! И тут я перепугалась. Милая Лили, что же у меня останется, если ты тоже исчезнешь, – если я забуду твое имя, твой голос, твое лицо? От этой мысли у меня защипало в носу. А я-то собиралась дать болезни карт-бланш и сидеть сложа руки. После врача я поскорей пошла в канцелярский магазин и купила эту тетрадь – самую толстую, какая была. И поклялась не оставлять ни одной пустой страницы и держать оборону, сколько смогу.