Родители молчали. Мама стёрла поцелуем слезу с моей щеки, затем бросилась к двери и встала к нам спиной. Она запустила обе руки в свои волосы и сжимала голову так, что костяшки пальцев побелели. Её плечи дрожали. Затем она пересекла камеру и усадила Зофью к себе на колени.

Когда я утёрла последнюю сорвавшуюся слезу, тата положил что-то мне на ладонь. Это был маленький кусочек его хлебного пайка, смешанный с небольшим количеством грязи и по форме напоминающий крошечную шахматную фигуру – пешку, размером в половину моего мизинца. Я спрятала пешку в ладони, переплела свою руку с папиной и благодарно пожала её. Положила голову ему на плечо и отдалась изнеможению. Знакомый шёпот достиг моих ушей, когда я почти заснула:

– Ты сильная и храбрая, моя Мария.

Несмотря на то что мной всё сильнее овладевало забытьё, я смогла различить дрожь в его голосе.

Глава 3

Варшава, 28 мая 1941 года

Когда я проснулась, до моих ушей доносились приглушённые голоса. Мама и тата что-то напряжённо обсуждали, и я решила сделать то, что у меня получалось лучше всего, – притвориться спящей и подслушивать.

– Здесь так грязно, нас почти не кормят, я сорвалась на бедную Зофью, научила Кароля ругаться, а Мария… – Мама замолчала на мгновение и продолжила: – Мы должны рассказать гестапо то, что знаем.

– Мы не станем предателями, Наталья.

– А какой у нас выбор? Как ещё мы можем защитить наших детей?

– Если мы расскажем правду, они поймут, что Мария солгала, и накажут её. В любом случае они нас не отпустят, но поскольку она выдала им какую-то информацию, у этих ублюдков нет причин допрашивать её снова.

– Допрашивать её. – Мама повторила эти слова шипящим голосом. – Они не допрашивали её. Боже правый, Александр, они её пытали. – Последовало приглушённое рыдание, и я представила, как тата притягивает маму к себе. Я услышала, как он поцеловал её, вероятно, в макушку, потому что именно туда он целовал маму, когда она была расстроена. Всё, что я слышала, – это их тяжёлые вздохи, а потом мама заговорила тихим, печальным шёпотом:

– Я хочу убить их.

– Я тоже, Нати.

Милое прозвище должно было успокоить маму, но, я думаю, тата понимал, что это не сработает. Не в этот раз.

Он сказал маме, что у них есть всего пара часов, перед тем как охранники придут будить их, поэтому нужно немного поспать. Через некоторое время их дыхание стало ритмичным и ровным. Я села. Мои родители полулежали у дальней стены, а Кароль и Зофья спали на другой койке, прижавшись друг к другу. Я наблюдала за ними, пока Зофья не зашевелилась. Она посмотрела в мою сторону так, будто больше не знала, что со мной делать, затем села на пол возле кровати и стала накручивать волосы на палец.

Хотя двигаться было больно, я подползла ближе и устроилась рядом с сестрой, но она принялась разглядывать дырку в своём бледно-голубом платье.

– Зофья, если бы ты знала, что я работаю на Сопротивление…

– Я бы никому не сказала.

– Мне было очень тяжело скрывать это от тебя, но если бы ты знала и им бы стало про это известно… – Мой голос затих, и враждебность в глазах Зофьи исчезла.

– Они бы допросили и меня тоже. А когда они допрашивали тебя, случилось что-то плохое.

Я кивнула, и сестра не стала допытываться. Я так долго мечтала о том, чтобы рассказать Зофье всё без утайки, несмотря на то, что ложь была гарантом её безопасности. И вот теперь правда, которой я жаждала поделиться, вышла наружу, но лучше бы мы могли и дальше прикрываться обманом. Когда перед тобой стена лжи, легче притвориться, что истина не притаилась где-то с другой стороны. Теперь стена была разрушена и правда оголилась. Я больше не могла защитить от неё свою сестру.

Я слегка дёрнула одну из её кудряшек, обычно от этого Зофья хихикала и в шутку ударяла меня по руке. В этот раз она переплела наши пальцы и положила голову мне на плечо.

* * *

Поскольку нам ничего не оставалось делать, кроме как сидеть в камере, день полз еле-еле, оставляя уйму времени на размышления. Я сидела в своём углу, боясь, что Эбнер догадается: сделанное мной признание – выдумка.

Каждое движение отдавалось болью, поэтому я старалась не шевелиться. Я задавалась вопросом, что сделала Ирена, когда я не пришла вчера выполнять очередное задание. Это было не похоже на меня – опаздывать, а тем более пропускать работу для Сопротивления. Ирена, вероятно, заглянула к нам домой и обнаружила, что там никого. Когда исчезает вся семья, вывод очевиден.

Чёрт возьми, Мария.

Краем глаза я заметила, что мама повернулась ко мне, но я не подала виду. Мне было невыносимо смотреть на родителей. Волосы таты взлохмачены, коричневый твидовый костюм истрепался, на подбородке щетина. Мамины высокие скулы утратили розовый румянец, её чёрное платье-рубашка помялось, а по каждому нейлоновому чулку спускались небольшие стрелки и исчезали в туфлях на низком каблуке. Но не внешность родителей разбивала мне сердце, а их взгляды. В них отражалась печаль, которой никогда раньше не было. Не отчаяние, пока нет, но близко к нему. И это пугало сильнее всего.

Шаги эхом раздались в тишине коридора, и я вскочила на ноги, когда дверь нашей камеры распахнулась. За дверью стояли Эбнер и четверо охранников.

О боже, он знает, что я солгала, и теперь он будет пытать мою семью, чтобы заставить меня сказать правду.

Я обхватила себя за талию, как будто снова оказалась в комнате для допросов, раздетая почти догола, под его пристальным взглядом. Табачная вонь обвивала меня…

Я моргнула и заметила, что вцепилась в свой свитер, как будто это могло помешать тому, чтобы его сорвали с моего тела. Разжав руки, я придвинулась к Зофье и Каролю. Пустое обещание застряло у меня в горле, обещание, что я смогу защитить сестру и брата. Может быть, надо было озвучить его, пустое оно или нет, лишь бы не лгать больше. Но вместо этого я молча обняла их. Так это казалось меньшей ложью.

– Отвести заключённых к транспорту, – приказал Эбнер.

Это не то, что сказали охранники перед тем, как отправить меня на допрос, и уже поэтому я почувствовала облегчение. Мы, волоча ноги, вышли из камеры. Родители пытались держаться прямо, но их плечи были опущены от бессилия, тата опирался на маму, а она ступала, покачиваясь под его весом. Охранники не принесли отцу трость, да этого никто и не ждал. За родителями шли Кароль и Зофья, я была последней. Снаружи охранники загоняли арестантов в большие грузовики, которые ревели, как живые существа, и, заглотив узников целиком, изрыгали горячий чёрный дым из своих выхлопных труб.

Мы забрались в брюхо назначенного нам зверя, и я представила, как одну за другой убирают с доски шахматные фигуры.

Скамейки тянулись по обе стороны кузова, как в том транспортном средстве, которое доставило меня на улицу Шуха. Мы сели на оставшиеся свободные места сбоку, другие заключённые заняли пустое пространство в центре, затем грузовик начал двигаться.

– Мы едем домой? – спросил Кароль, сидевший у мамы на коленях.

Она поправила ему подтяжки и поцеловала в щёку:

– Пока нет, дорогой.

– А куда?

– Увидишь, когда мы доедем.

В повисшей тишине я слушала, как грузовик грохочет по мощёным улицам. Когда он остановился, мы поняли, что доехали до железнодорожной станции, где ждал поезд. Мама и тата посмотрели друг на друга с беспокойством. На этот раз к нему примешивалось что-то ещё.

Отчаяние.

Я схватила тату за руку и крепко сжала крошечную пешку, которую он сделал для меня. Заключённые Павяка так плотно обступили нас, что было трудно двигаться, ещё труднее – дышать. Раздражённые солдаты загнали нас в пустые железнодорожные вагоны с заколоченными окнами, арестанты толкали меня локтями, наступали на ноги и давили, пока я боролась за глоток воздуха. Они ведь не собираются уместить такое количество людей в тесном пространстве вагона?..

Но они это сделали. Заключённые Павяка всё заходили и заходили, тяжко ступая по покрытому известью полу. Протиснувшись между родителями, я заметила в углу два ведра. Одно наполнено водой, другое было пустым. Отхожее место. Я съёжилась и решила не пользоваться им. Не важно, как долго мы пробудем в этой ловушке. Даже тюрьма Павяк по сравнению с этим показалась приличной – у нас было определённое время, чтобы справить нужду.

Когда двери захлопнулись, мне захотелось броситься к ним и вырваться на свободу, чтобы можно было остаться в Варшаве, вернуться в нашу уютную квартиру на улице Балуцкого в районе Мокотув и снова стать блестящей участницей Сопротивления. Я предпочла бы даже Павяк этому поезду. И будто в знак протеста поезд завыл и заскрежетал, волоча по рельсам свою чудовищную конструкцию и напоминая о том, что у меня нет выбора.

* * *

Тремя месяцами ранее

Варшава, 15 марта 1941 года

Однажды кое-кто помимо Веры Менчик выиграет чемпионат мира по шахматам среди женщин. И если я собираюсь стать второй чемпионкой мира, мне нужно тренироваться. Я посвятила весь день шахматам и закончила последнюю партию вечером, когда брат и сестра уже спали. Тогда же лёгкий стук в дверь возвестил о приходе Ирены.

Когда тата пригласил её в гостиную, мама заварила эрзац-чай и поставила на журнальный столик чайник и чашки с блюдцами. Свет лампы просачивался сквозь полупрозрачный белый фарфор, а золотая каёмка поблёскивала под его тёплым сиянием. Тата был единственным, кто налил себе в чашку чай.

Ирена села на диван, сохраняя дистанцию между нами. В попытке отвлечься от удушающего напряжения я провела пальцами по резным подлокотникам из красного дерева, взбила бархатную подушку насыщенного синего цвета, повертела в руках чёрного шахматного коня. Наконец тата поставил свою чашку на стол, так и не отпив из неё, и откашлялся:

– Ирена, ты уже научилась играть в шахматы?

– Нет.

Снова тишина. Я вернула коня на место и взяла белого слона.

Тата сделал вторую попытку:

– Ты ведь уже долго этим занимаешься, а, Ирена? Может, тебе есть чем поделиться? Какое-то особое задание или, возможно, опасная встреча с нацистом?

Она обдумала вопрос.

– Однажды офицер засёк меня во время комендантского часа, но я сказала, что иду домой с работы. Сунула ему в лицо поддельное разрешение и устроила этому ублюдку такую взбучку – в итоге он меня отпустил.

Тата с трудом сдержал довольную улыбку.

– Впечатляет! – сказал он и повернулся к маме: – Ты согласна, Наталья?

Мама сидела, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. Когда он обратился к ней, она закрыла глаза, помассировала переносицу и вздохнула.

Я ещё какое-то время возилась с шахматными фигурами, а потом часы пробили одиннадцать. Я выглянула в окно и увидела, как грузовики с громкоговорителями, грохоча, проезжают по улице, объявляя о начале комендантского часа. Я никогда раньше не нарушала комендантский час. От такого вызывающего неповиновения у меня по коже побежали мурашки, однако в голове раздался осуждающий голос Ирены. Я заставила его замолчать. Рассеянность мешала мне в шахматах, и она же помешает работе в Сопротивлении. Игра проиграна тогда, когда ты допускаешь ошибку.

Ирена встала и, прежде чем выйти, одарила моих родителей натянутой улыбкой на прощание. Когда я вышла следом, она уже преодолела половину лестничного пролёта.

– Подожди, – сказала я на бегу, пытаясь нагнать её.

– Говори громче! Немцы в Гамбурге не всё расслышали.

Я оставила это язвительное замечание без ответа. Ирена держалась в тени, отчего мне было ещё сложнее следовать за ней. Я не заметила, как она резко свернула в переулок, и сделала пять шагов в неправильном направлении. Осознав, что иду не туда, я развернулась.

– Мы заметаем следы? – спросила я у Ирены, когда снова догнала её.

– Ты хоть представляешь, какая ты надоедливая?

– Я же пытаюсь учиться!

– Что ж, если ты так ждёшь, что я преподам тебе чёртов урок, слушай: ты заноза в заднице.