– Мерну отдали ведьме, ну а Наин… сам знаешь, как оно в Гемоде. Мне смрад болота снится до сих пор. Как будто я не сплю, будто я еще там, только закрыл глаза.

– Так ты-то как остался цел?

– Понятно как. Это ж мою сестру отдали Бетони, а родичей жертвы они, как оказалось, не казнят, поверье у них такое. Как бы чего не вышло. Так что я просто получил по бледной морде.

– Да уж, рожа у тебя того. А вот сестра твоя красавица. – Хорнбори смолк, видимо, сообразив, что сыплет соль мне на рану.

– Ты думаешь, я знаю, как оно так получилось? – Я взглянул на свою белую руку с бесцветными ногтями. – Говорят, мать просила второго ребенка, чтоб было кому защищать сестру. Пусть младшего, но брата. Не знаю, у кого просила, но вот он я. Видно, сделан из чего пришлось, краски и не хватило. – Я невесело усмехнулся.

Хорнбори еще помолчал. Потом спросил:

– Так ты хочешь украсть Фемура из мести?

– Да. И хочу попасть туда на разведку.

– А ты молодец, Альбин. Иные бросили бы это дело.

– Не могу, Бори. У меня никого нет, кроме нее.

– А что Мадок, тот парень в железе, что за ней ухлестывал? Говорят, он пытался ее искать в лесах за рекой, надеялся найти хрустальный гроб.

– Если б это было так легко, Бори. Видно, бросил он это дело, я про него ничего не слышал с весны. И славно.

– Недолюбливаешь ты его.

– Терпеть не могу. Железный баран. Ладно, ну его. Так что там с Фемуром? Говорят, он из любой беды может вынести, потому Бетони и не словили ни разу. Из-за этого его и заказали, ага?

– Ага.

– Может, мне его себе забрать?..

– Ну-ну. И долго же ты на нем проездишь?

– Так из любой же, Бори? Кто меня-то поймает?

Пришла его очередь скрести в затылке.

– Ладно, – усмехнулся я. – Он твой. Перековывай, крась, стриги, закапывай сок в глаза, что вы еще там делаете с бедными животинами. И пусть твоя красавица раскрасит его хоть в клеточку, – добавил я как бы невзначай. Я знал, как сильно гномы берегли своих немногочисленных дев.

– Про красавицу Наин наплел? Она точно не про твою честь. Ты же знаешь, что наши девицы… кхм… бородаты.

Я улыбнулся и промолчал.

Про гномок, или гномид, и правда говорили разное: молва наделяла их бородами и бакенбардами; находились шутники, заявлявшие, что у гномов и женщин-то нет и им все едино, но то были слухи шумные и веселые. Другие же, редкие, сказанные шепотом, утверждали, что гномиды сказочно красивы.

И Наин проговорился как-то о том же.

Я задумался об этом. Какая она, добровольная затворница? Обычная толстушка-простушка, жуткая деваха с бородой или миниатюрная красуля с талией в две пяди обхватом?

Меня снедало любопытство. Не праздное.

…Мы поговорили еще об условиях и цене, а потом попрощались, как только гном выделил мне коня. Солнце едва выкатилось на середину неба.

– Думаю, к рассвету управлюсь, – сказал я напоследок. – А нет – подожди еще день.

– Ты уж постарайся, Альбин.

– Будь уверен.

Я попрощался и тронул коня. И не оборачивался, пока не выехал из урочища, да и потом тоже.

* * *

…Солнце садилось или уже село, когда мы миновали остов огромного сломанного дерева. Гигантский, пятиобхватный пень высился у дороги; мы проехали у его корней, под единственной оставшейся ветвью, которая протянулась над нами, как рука.

Кто-то сидел на этой ветви, недвижимый, худой и черный, но я увидел это слишком поздно, потому что на беду погрузился в мысли слишком глубоко.

Он пошевелился только тогда, когда конь шагнул под ветвь. Я заметил движение, но длинные, черные пальцы его ног уже сжались вокруг моего горла, и у меня потемнело в глазах.

Конь продолжил шаг, седло начало выскальзывать из-под меня, и я оказался, как повешенный в петле, в лапе этой твари. К своему ужасу, я успел разглядеть достаточно и понял, кто схватил меня на закате.

Кровожадный, не имеющей имени.

Я как мог уцепился мысками сапог за стремена. Меч никак не выдергивался, тело переставало слушаться предательски быстро.

Внизу, где-то в другом мире, заржал конь, резко дернулся вперед, мир пошатнулся, и земля ударила меня и вышибла весь дух.

Если бы я потерял сознание, то уже не очнулся бы.

Когда он успел спрыгнуть и схватить моего коня, я не видел. Но теперь Кровожадный держал его за поводья и тащил в моем направлении. Я видел урода вверх ногами, запрокинув голову и пытаясь опереться на локти, и выглядел он нехорошо.

Он наступил мне на грудь, невероятно худой, тонкий, тяжелый, словно вырезанный из железного дерева. Мне показалось, что у него разбита голова, и на мгновение я обрадовался, потом понял, что ошибся.

Я плохо видел в этих сумерках, но – ох, он был страшен. Мой конь пятился и косился, ржал и хрипел, упирался так, что копыта взрывали землю, но без толку.

Кровожадный же стоял, прижимая меня лапой, тощий, низкорослый, неестественно длиннорукий. На голове у него болталась грязная красная шапка, которую я сначала принял за кровь. Клыки выпирали изо рта, глаза отсвечивали желтым.

– Уйди, тварь, – сказал я, пытаясь лежа ударить его мечом.

– Меня не одолеть таким скверным железом, – заскрипел он.

– Его ковали гномы!

– Врешь! Я вижу это по глазам.

Проклятое отродье. Он говорил правду, а я – нет.

Он сгреб мой меч пальцами ноги прямо за лезвие и забросил его в лес. Я слышал, как он тяжело стукнулся там обо что-то.

– Отпусти, – закричал я. – И я приведу вместо себя коня!

– Конь у меня и так есть, – ответил он.

– Еще одного! Мною ты не наешься! А конь – больше чем человек!

– Да, – согласился он.

– Отпусти меня сейчас, попируешь позже!

– А ты не врешь?

– Нет, – ответил я. – Загляни мне в глаза.

И он заглянул.

Возможно, когда-то он походил на человека, но теперь казалось, что под кожей его череп раздроблен, вмят внутрь, и голова высохла, уменьшившись в размерах. В глазах его пылал голод, и я подумал, что он не будет

слушать меня, а просто разорвет мне горло, но ужасная голова его наконец отодвинулась.

– Хорошо, человек; я буду ждать тебя и твоего коня. А теперь иди и возвращайся!

Он убрал ногу и отступил, как-то сразу потерявшись в сумраке.

Я поднялся, отряхнул пыль, с ужасом глядя в глаза коня, который рвался, как на цепи, но ничего не мог сделать. Он ронял пену и ржал умоляюще.

Я отвернулся и ушел, чего бы ни стоило мне отвернуться и уйти. Хотя крик коня еще долго стоял у меня в ушах; куда дольше, чем я на самом деле мог его слышать.

… Я вспомнил, как его звали. Хотя это уже не имело значения.

* * *

Хуже всего, что я не лгал этой твари. Я собирался вернуться верхом на Фемуре, которого вызвался похитить; потому что других дорог здесь не было, а ждать до утра рискованно – еще ведьма нагонит.

Река текла совсем близко, и, будь у меня лодка, я бы мог добраться до ведьминого дома по воде. Если б, конечно, меня не съела рыба Маль, которая, по слухам, иногда проглатывала и плоскодонки вместе с рыбаками. Говорили также, что Маль – это сама Бетони и есть, что старая ведьма прыгает в реку прямо из дому, перевернувшись через голову и сказав особое слово.

Когда дорога выскочила на простор, луна уже показалась из-за марева, выплыла на чистое небо. Сегодня ночь была рогата, острые края месяца кололи небосвод. Птицы молчали, только где-то далеко мерно ухала сова.

Стояло безмолвие, безветрие, ни один лист не шевелился, словно ночь залили чистейшим стеклом. Белые цветы начинали раскрываться в этот час.

Я увидел дом ведьмы над рекой, увидел дым из трубы. Он был не белесым, а темно-серым, тяжелым, не тек, а ворочался, напоминая корчи какого-то завернутого в темный мешок существа.

Дом являл собою корму старого и большого речного корабля, видно, налетевшего когда-то на камни в этих местах. Кто-то достроил развалины, соорудив странный, диковатый особняк, к тому же и с мельничным колесом. Река текла лениво, колесо медленно, завораживающе хлопало по воде. Колесо и дым, больше ничего не двигалось в этой картине.

Я еще раз нащупал ключ, пожалел о потере меча, сжал и разжал кулаки несколько раз. Я нервничал.

Тут обитала Бетони, сидела на этом месте, по рассказам, вот уж три сотни лет, почти никуда не выбираясь. Гадала, колдовала, указывала на сокровища, насылала проклятия, наводила страх, принимала подношения, а еще питалась девичьей красотой, и только потому от старости не рассыпалась в прах. За эти века ее пытались и сжечь, и утопить, да только никакого вреда ей так и не сделали.

Со временем от Бетони отступились, хотя и обращаться к ней стали реже. Говорили, что у нее дома не одолеет ее никакая сила, а из своих краев выбиралась она редко, на Фемуре, бледном жеребце с подпалинами, конечно же, зачарованном, чтоб выносил ездока из любых переделок.

Я направился к дому. Мои сапоги топтали белые цветы. Холод гладил меня по спине, словно утопленница, и плащ не мог помочь; это был холод страха, озноб не извне, а во мне самом. Да, мне не хватало ощущения меча на боку, но мои проблемы нельзя было решить мечом. Даже Мадок, видно, отступился.

А я – нет.

Я подошел совсем близко и, пачкая ладони о сожженную молнией сосну, смотрел на дом, который оказался очень большим. Я даже не мог понять, каких лет постройки этот корабль, и чей? Заблудившихся северян, эльфов?

Эх, сестричка, что ж ты так. Зачем связалась со мной, зачем не остригла свои длинные каштановые волосы с чуть загнутыми концами прядей, по которым всегда ходили медные блики? Зачем не получила шрама через щеку, не заболела оспой?.. Да простят меня боги, что я такое говорю, но, если б не твоя красота, сестра, ты была бы сейчас свободна.

Хотя, конечно, именно она спасла тебя в Гемоде, но она и привела туда.

Где бы ты ни лежала в своем хрустальном ложе, где бы в диком лесу Бетони ни скрыла тебя, подвесив на цепях прозрачную домовину, я еще вернусь.

…Я собирался уже метнуться к дому, когда сам собой качнулся над входом старый корабельный фонарь, мигнул пару раз и зажегся. Дверь, прорезанная в замшелой обшивке кормы, заскрипела, открылась, и на свет луны явилась Бетони.

Я смотрел на нее и не мог представить, что когда-то она была молодой. Может быть красавицей, может – дурнушкой, но когда-то ведь была? Она казалась древней, как некая злая реликвия, как окаменелость, ископаемая статуя.

Она стояла, одетая в черное с белым и алым. Высокая, сгорбленная, как гигантское насекомое. Ее суставы скрипели, когда она шевелила руками, и от этого что-то сжималось у меня в горле.

Но хуже всего было ее лицо. Кожа болталась на черепе, как серый, перепачканный мешок – пятнистая, дряблая и очень ветхая. Она далеко свешивалась с вытянутой челюсти, губы съехали куда-то под подбородок, прорези глаз спустились едва ли не на щеки, и из тьмы поблескивали только кривые полумесяцы белков. Не думаю, что она видела что-то, разве что сквозь кожу. Чудовищный хобот собственного лица никак не подчинялся ей; и на висках, вдоль линии волос, ушей, на челюсти у шеи кожа была пробита, вставлены металлические кольца и продет витой черный кожаный шнур. Как шнуровка на корсете, подумал я. Видимо, она могла натянуть кожу на лице, когда это требовалось, и затянуть узел где-то на затылке под волосами. Они-то у нее еще росли; основа силы любой ведьмы. Среди черного я увидел несколько седых прядей и несколько рыжих.

Это ужаснуло меня. Я почти точно мог сказать, когда ее волосы порыжели. Чья красота, которую она пила вместе с кровью, дала ей это.

Ох, Мерна.

Меня даже затошнило. Если бы при мне был меч, я бы, наверное, выскочил из-за дерева и попытался бы снести эту страшную голову с костлявых, широких плеч.