Мир громыхнул, разорвался на части и хлынул кровью во все стороны, запачкав стены, столик, обагрив листы меню. Разлетелся брызгами и попал мне в лицо. Кровь стекала по подбородку, по шее, густая и тёплая, впитывалась в ворот футболки, а я орал, не помня себя, захлёбываясь криком. Не знаю, сколько это длилось. Я потерялся во времени, оглох и отупел, сознание моё окончательно спуталось.

– Супчик будешь? – поинтересовалась вьетнамка, когда из лёгких у меня вышел весь воздух и я безвольным тюком обмяк на стуле. На чистейшем, блядь, французском спросила, чтоб вы понимали. Ну, типа как la maman, приколитесь, да? Ласковая такая, заботливая, преисполненная любви и света, пиздануться можно.

Но я настолько осоловел, что и бровью не повёл. Пробормотал:

– Ага, давай.

Знаете, что может быть хуже смерти? Пустой желудок. Умираем мы один раз, а кушать хотим всегда.

На самом деле причина моего дурманного спокойствия крылась в том, что я резко, в один момент, разучился удивляться. Потерял саму эту способность. Куда она делась – непонятно. Растворилась в воздухе, видимо. Ну, или наш приятель забрал её с собой.

Хотя лицо у него было такое странное, безмятежное, почти красивое. На нём не застыло ничего похожего на изумление. Наверное, бедолага даже не успел сообразить, что помер. Не почувствовал. Но вообще, смерть добавила ему некоего шарма, не побоюсь этого слова, сделала образ очень цельным, правильным.

Пока я жадно глотал суп, не разбирая вкуса, мужик продолжал сидеть и смотреть на меня неподвижно мёртвыми глазами. Точнее, куда‐то сквозь, не фокусируя внимания. Я оглянулся, чтобы понять, куда он пялится, и увидел грёбаный мешок. Тот самый, ага. Он стоял у окна, слегка запачканный кровью – на него попала пара капель, ярко-красных, как детская гуашь.

Смысл рассказа, знаете, открылся мне во всей полноте.

– Люди должны жить как мёртвые, чтобы видеть суть, – сказала Васиштха, о существовании которой я успел позабыть. – Но надо понимать это не разумом, а сердцем.

– Ага, – безучастно отозвался я, дрожащими руками раскрывая мешок.

Но если вы, алчные ублюдки, думаете, что мне удалось стать царём и жить на широкую ногу, купить пентхаус, тачку с открытым верхом, падать мордой в крепкие загорелые сиськи первоклассных шлюх, а потом сразу, не отходя от кассы, в кокс, придётся вас слегка разочаровать.

Денег в мешке не оказалось. Я непонимающе вертел его и так и эдак, вытряхивал, колотил по нему кулаками, втирал ногами в пол, но внутри ничего не было. Ни единой монетки. Только воздух.

Меня захлестнуло веселье яростной безнадёжности. Я смеялся и смеялся, возя подошвами по липкому от крови полу, до тех пор, пока не почувствовал тесноту в груди.

Уж что-что, а золото наш приятель точно забрал с собой. Если вам будут доказывать обратное, шлите этих умников в пизду. Да, сами деньги, вероятно, трудновато унести на тот свет. Зато вместе с человеком запросто уходит кое-что другое. Уверенность в том, что он сказочно богат.

А разница, если разобраться, невелика.

Выпуск второй
Лицо без лица

Скажите, ребятки, вы будете скучать по Придурку, когда выпуски с его участием подойдут к концу? Это, конечно, очень эгоистично и по-детски наивно – думать, что вы смотрите шоу только ради меня. Я в этом цирке далеко не главный клоун. Нас, участников, сотни, тысячи, миллионы. Скорее всего, вы тоже из их числа. Да-да, именно вы, сидящие у экранов с тарелками попкорна, наблюдающие за моими нелепыми похождениями.

Кто‐то сейчас смотрит на вас. А за вашими зрителями, в свою очередь, следят другие, за теми – третьи, и так до бесконечности, пока вы не включаете телик и не попадаете на кого‐нибудь из них. Круг замыкается, змея кусает собственный хвост, все дела. Красивенько получается, если посудить. Настоящее искусство.

Ну-ка, признайтесь, параноики мои любимые, вы уже заклеили камеры на ноутбуках? Отодрали плинтусы, чтобы проверить, нет ли под ними микрофонов? Может, вытряхнули подушки, сожгли матрасы, осознав, что самые грязные свои секреты выбалтывали именно в постели – там, где всегда чувствовали себя в безопасности?

Тогда вот что я вам скажу: даже не надейтесь, что найдутся все жучки. Нет, серьёзно, вы и предположить не можете, где они прячутся. Оставьте в покое свои брюки, верните ножницы на место. Хватит сдирать обои и поливать бензином занавески. Не надо спешно бросать дома и уходить куда глаза глядят. И снимите уже, блядь, эти дурацкие шапочки из фольги, что вы как кретины последние, ей-богу! Думаете, Майя не найдёт способ запудрить вам мозги? О, вы слишком плохо знаете эту тварь, друзья мои…

Но, признаться, перспектива быть всенародным шутом мне тоже сразу не понравилась. Мутная какая‐то дичь, заключил я, снова покосившись на продырявленное тело бродяги. Мало того что грохнуть могут в любой момент, так ещё и денег, как выяснилось, не дают. Сплошное наебалово, словом.

Поэтому я решил вконец оборзеть. И прямо спросил:

– А можно не участвовать в этом вашем карнавале? – глядя, как вьетнамка елозит мокрой тряпкой по полу, размазывая кровь. В тусклом свете ламп потеки казались почти чёрными, и со стороны можно было подумать, что на самом деле кто‐то разлил соевый соус. Или разбил баночку с вишнёвым вареньем. Психологическая защита, ну, вы понимаете. Я подспудно решил для себя, что кровь бутафорская, и именно поэтому остался в здравом уме.

Кстати, забавно, что мы часто сравниваем её с кетчупом, вином или сиропом, да? Как будто в глубине души хотим попробовать на вкус.

Вьетнамка, отжав тряпку над ведром, выпрямилась и поглядела на меня с плохо скрываемой насмешкой.

– То есть все участвуют и не жалуются, а ты какой‐то особенный? Самый умный, что ли?

Я вскинул руки в знак капитуляции, поспешив уверить:

– Не-не, я просто спросил. – После чего, подумав, добавил: – А за что ты его… ну, – и замялся, кивком указав на труп мужика. Так, будто тот мог услышать известие о собственной смерти и оскорбиться. Вскочить, знаете, и возмутиться: «Ну вот обязательно напоминать, да?! У меня сейчас вьетнамские флешбэки начнутся!»

– Коммерческая тайна, – старуха со значением подняла палец, – это тебе не хер собачий. И ведь предупреждали же. Пункт сто тринадцать, подпункт три тысячи двести семь. Читать надо, прежде чем подписывать! – сварливо гаркнула она. Тряпка выпала из её рук и с влажным причмокиванием шлёпнулась на пол, как кусок сырого мяса. – Не читают, потом жалуются.

– Так он же это прям на камеру сказал, – осторожно напомнил я. – Толку‐то? Теперь все в курсе. Побежали уже, небось, лампочки проверять.

– Да это потом на монтаже вырежут, – уверила вьетнамка, не меняясь в лице. И со звериной серьёзностью принялась снова надраивать пол.

Я, титан мысли, конечно, не придумал ничего лучше, кроме как спросить:

– А меня тоже вырежут? – И, осознав, что сейчас сказал, расхохотался. Ведь подразумевались кадры с моим участием, вот этот наш с ней разговор, но прозвучало двусмысленно, согласитесь.

– Будешь трепать языком – и тебя вырежем, – с очаровательным простодушием подтвердила вьетнамка.

Тут я даже приуныл. Язык у меня был без костей, и я запросто мог ляпнуть какую‐нибудь глупость, искренне позабыв о существовании всяких коммерческих тайн. Не поймите меня неправильно, не то чтобы я очень боялся смерти. В конце концов, мы близко сталкиваемся с ней каждый день – когда засыпаем. Сон, как и оргазм, – это la petite mort^[8]. Но что может быть позорнее, чем сдохнуть на глазах у миллионов гогочущих зрителей?

Забавно, да, ведь в итоге именно таким нехитрым образом я решил сохранить человеческое достоинство и право на свободу слова. Спросите, почему? Всё просто: кровь очищает от заблуждений и предрассудков. Можно презирать участников по ту сторону экрана, но нельзя не восхититься их выпростанными кишками. Зрелище чужих внутренностей пьянит и завораживает, но вместе с тем проясняет сознание. Когда смотришь на синюшно прелестный труп, вдруг понимаешь, насколько сильно любишь людей.

Что, поверили, да? Ах вы мои маленькие кровожадные ублюдки! Нет, на самом деле я ни о чём таком не думал, у меня просто случилась катарсическая истерика. Но об этом позже.

– И что, – поинтересовался я у вьетнамки, – мне теперь тоже скажут подписать этот… как его… договор о неразглашении?

Та окунула в воду липкие от крови руки и буркнула:

– С такими вопросами – к Майе. Она тут главная, вот с ней и разбирайся.

– А где её найти?

Вьетнамка снова что‐то рявкнула на своём неразборчивом торопливо-нервном языке, и из кухни вышел здоровенный детина с усталым лицом злого козла. В руках у него сверкал нож – красивый такой, знаете, чёрный, из рекламы, звучавшей из каждого утюга. Вы тоже её слышали. Бойкий женский голос уверял, что лезвие выточено из вулканического стекла и способно разрезать чуть ли не само время и пространство, хотя можно было справедливо полагать, что в основе чудо-материала лежал обыкновенный маркетинговый пиздёж.

Как бы там ни было, нож казался опасно острым, и я инстинктивно подался назад вместе со стулом. Перевёл взгляд вниз и с досадой заметил, что измазал недавно выстиранные кеды в крови. Теперь подошвы мерзко липли к полу, оставляли за собой тёмные следы. Вообще‐то я весь был в ней: кровь клейкой плёнкой покрывала руки, лицо, шею, тягучими каплями стекала с волос. Но именно запачканные кеды расстроили меня больше всего.

Знаете, что я думаю? Ты можешь выглядеть как последний чухан, ходить в грязных рубашках, с немытой головой, но обувь – обувь должна быть безупречной. Если человек не уделяет внимания чистке ботинок, о чём с ним вообще можно говорить?

– Ван тебя проведёт, – сказала старуха, не замечая моих душевных терзаний.

Я снова глянул на кеды, рассмотрел их со всех сторон и окончательно уверился в том, что в таком виде никуда не пойду.

– А можно умыться хоть? – покосившись на нож в руках Вана, осторожно поинтересовался я.

Хозяйка перевела вопрос, и амбал поглядел на меня с такой свирепостью, что сразу стало ясно: лучше его не злить. Он стиснул рукоять ещё крепче. Чёрное лезвие бескомпромиссно взблеснуло в свете ламп, и мне снова поплохело.

– Слушайте, ребята, – пришлось улыбнуться, дабы изобразить дружелюбие, – а вам не кажется, что вы слегка, ну, са-амую малость… – Я замолчал, подбирая подходящее слово. – М-м… переигрываете? Я ж вообще не при делах. Чего вы взъелись‐то?

Нетрудно догадаться, что моя пламенная речь не произвела на этих двоих никакого эффекта. Вьетнамец больно схватил меня за локоть и рывком сдёрнул со стула, потащив за собой, как мешок с говном.

– Это нарушение неприкосновенности! – завизжал я, возя ногами по полу, пытаясь разжать чужие пальцы, цепкие, будто зубья капкана. – Я свободный человек! И у меня есть гражданские права! Я буду жаловаться! Васиштха, сделай что‐нибудь!

Громила, не внимая воплям, вытащил меня на раскалённый воздух. В глаза ударил мучительно яркий, душевынимающий солнечный свет. И я обречённо подумал: дело дрянь. Кем бы ни была эта Майя, встреча с ней не обещала ничего хорошего.

Пока мы шли (а путь оказался довольно долгим, растянувшимся на целую вечность, как блуждание по бескрайней пустыне), я всё фантазировал, пытался представить её образ. Думал, какая она – сука, создавшая это сраное шоу.

Может, девчонка лет двенадцати, у которой на плече висит винтовка?

Может, бритоголовая шлюха, напичканная силиконом?

Может, беременная старуха?

Позже я понял, что одновременно и ошибся, и оказался чертовски прав. Эта тварь могла носить какие угодно лица, потому что своего собственного у неё не было.