Все его помыслы были связаны с моментом будущей встречи с семьей в Германии. Что ожидало его дома, где он не был уже столько лет? В мечтах он рисовал все новые и новые картины этой встречи. Десятки раз он мысленно переживал первый поцелуй, самый долгий из всех, какие только можно себе представить. В каждом следующем письме он добавлял подробности к сценарию долгожданного свидания. В одном письме это добавление касалось времени: ни в коем случае он не должен приехать в начале дня; в другом он обсуждал место: не будет ли номер в отеле слишком неуютным, или наоборот, там они смогут почувствовать себя свободнее? Важным было даже правильное освещение.

[(11) «Я приготовлю длинную толстую свечу (на самом деле, она у меня уже есть), подсвечник, и мы бы зажжем ее, и будет уже поздно, когда я скажу тебе: милая Ханни, пойдем в постель. Мы оставим свечу гореть на столе. Мы медленно разденемся, помогая друг другу, и, прежде чем лечь, мы сольемся в долгом и сильном поцелуе».]

Матшос, не скрывая, писал о телесном вожделении, какое испытывал к жене. Писал о желании держать ее в объятиях, касаться ее щек и губ, гладить ее грудь, ноги, и чтобы никакая одежда не мешала ему это делать. Вечерами он сидел в палатке и описывал свое томление. Ветер египетской пустыни гнул опоры палатки – стоны ветра были звуковым сопровождением его фантазий.

[(12) «Если в ту ночь мы сомкнем глаза, то будем знать, что нам не придется куда-то изо всех сил рваться, что этот день и эта ночь дадут нам силы преодолеть все опасности грядущей повседневности».]

Грядущая повседневность… Он знал, что после праздника свидания начнется обыденная жизнь. Но как он ни старался, ему не хватало воображения, чтобы представить себе такую жизнь. Последние семь лет у них не было этой нормальной семейной жизни. Он не имел представления о том, что происходит дома, где все так изменилось за то время, что он провел в ожидании. Что он знал о родине? Матшос умолял жену писать ему обо всем, но как мало мог он понять из ее сообщений! Он постоянно и напряженно думал об этой обычной жизни.

Нынешняя повседневность началась без него и давно. На фотографиях из Нордернея, которые он повесил над своей походной кроватью и рассматривал словно посторонний из-за колючей проволоки, были запечатлены две его дочери, выросшие без него, и жена, которая научилась сама справляться с трудностями. И было странно читать в письмах Ханни о ее самостоятельности, к которой ему отныне придется привыкать.

Непривычными были и упреки, которыми она осыпала его в письмах. Она обсуждала его манеры, писала о том, что за завтраком он всегда был поглощен чтением газет, был плохим танцором и невнимательным супругом, что уклонялся от откровенных разговоров. Она писала об огрехах его воспитания, о неверных поступках. Вольфрам Матшос даже спрашивал себя, не был ли ошибкой его брак. Война закончилась, но на родине капитан-лейтенанта ждали новые битвы.

[(13) «Когда я снова окажусь рядом с тобой, не все будет гладко до тех пор, пока я смогу снова взять на себя главную роль в семье».]

В иные вечера, когда Вольфрам не знал, что делать и думать дальше, он искал совета у товарищей. Часами сидели они вместе в сумерках под пологом палатки – Гренземан, Мейер, Шиппер, его свояк Ханс. Лица мужчин исхудали, кожа потрескалась от солнца. Семейные фотографии переходили из рук в руки. Они зачитывали отрывки из писем, которые потом использовали в своих следующих посланиях. И неизбежно приходили к главному для всех пленных вопросу: верна ли она мне? Нет ли у нее другого?

В письмах между Вольфом и Ханни Матшос он возникал постоянно. Вольф умолял жену откровенно сказать ему всю правду.

[(14) «Доставляю ли я тебе этим радость, или только докучаю, я до сих пор не думал».]

Этими словами он выпустил джинна из бутылки, ибо с того момента они уже не могли отойти от темы. Когда Ханни передала ему поцелуй от «друга дома» Новака, Вольфрам напомнил ей эпизоды с Кристель и Лидией. Он пытался скрывать свое беспокойство, но все время соскальзывал на вопросы: кто, где и когда? И между скупых душераздирающих строк, полных томления по далекой жене, мелькало раздражение по отношению к ней. 9 мая 1948 года, через три года после капитуляции, он написал Ханни последнее письмо, ибо предстояло скорое освобождение. Однако ему запала в голову одна фраза, показавшаяся предвестником несчастья:

[(15) «Меня радует только то, что скоро все это кончится и ты будешь со мной».]

В последнем письме он писал не об объятиях, а о взаимном недопонимании, дурных привычках, ошибках в их браке и о «друге дома» Новаке.

В начале июня 1948 года Вольфрам Матшос стоял на пристани Порт-Саида, египетского города в устье Суэцкого канала, готовый сесть на идущий в Европу пароход. Перед ним наконец было море, по которому моряк Вольф так давно тосковал. На набережной толпились возвращавшиеся из плена, готовые выйти в свой последний солдатский марш. Но к их радости примешивались смутные предчувствия. Они не знали, нужны ли они на родине. Матшос написал много писем и многое осмыслил. Жена его, видимо, была уже не той женщиной, с которой он простился семь лет назад. Как мог он быть уверенным, что ему понравится новая, незнакомая Ханни?

[(16) «Но, когда я снова буду с тобой, мне придется посмотреть, действительно ли благоразумие, каковое ты у себя предполагаешь, является истинным, да и мне придется посмотреть, смогу ли я, словно по мановению волшебной палочки, смириться с другой Ханни. Знаешь, если я не смогу этого сделать, нам надо спокойно разойтись, ибо это будет значить, что мы не подходим друг другу».]

Транспортное судно пересекло Средиземное море и пришвартовалось в Триесте, откуда Матшос через Альпы доехал поездом до Нордайх-Моле, чтобы сесть там на пароход, следующий до Нордернея. Ханни встречала его. Стоял солнечный день. Все время плавания они простояли на палубе, на носу судна. Странник возвратился в Германию. Здесь кончаются письма Вольфрама Матшоса его семье и начинается подлинная немецкая семейная драма.

2. Мучительный путь: первый шаг

Германия: сказка руин

Тот, кто посещал Германию после войны, оказывался, среди прочего, в роли археолога или энтомолога. На первый взгляд, страна производила впечатление муравейника, разнесенного в пыль мощным пинком неведомого великана. Среди обломков и остатков некогда искусно выстроенных переходов царили хаос и непрестанная беспорядочная суета. Те, кто смог пережить удар, находились в почти доисторическом царстве теней. Время остановилось и застыло, как заметил один англичанин, приехавший в Кельн:

[(1) «Граждане продолжали существовать на ступени низшей механической жизни, как насекомые в трещинах стены, они ползали там, стараясь быть незаметными для того только, чтобы рухнувшая стена окончательно их уничтожила. Разрушение города со всем его прошлым и настоящим – это упрек тем, кто продолжает в нем жить».]

Стивену Спендеру^[9] было тридцать шесть лет, когда он писал эти строки. Спендер был британцем немецко-еврейского происхождения. Перед приходом к власти Гитлера он долгое время жил в Германии, где, словно паломник, посещал святыни почитаемой им страны. Спендер был одним из первых, кто в качестве члена Союзной контрольной комиссии^[10] был направлен в разрушенную Германию для помощи в восстановлении культурной жизни. Раньше он переводил на английский творения Шиллера, Ведекинда и Рильке, теперь же восстанавливал их дома: во многих крупных городах снова начали работать общественные библиотеки. При всем отвращении к нацистскому режиму Спендер, несмотря ни на что, сохранил любовь к Германии. Нынешнее свидание с этой страной вызывало у него двойственные чувства.

Он вел записи о том, что ему довелось в те дни пережить в Германии. Он повсюду беседовал с друзьями из прошлого и новыми знакомыми, с интеллектуалами и простыми людьми. Так возникло собрание впечатлений, описаний ландшафтов, встреч и курьезов.

[(2) «Необычной в этой книге является только одна тема, имеющая, однако, наибольшее значение: речь идет о Германии после крушения нацистской диктатуры».]

Стивен Спендер писал как человек, возвратившийся на свою утраченную вторую родину, жителей которой он теперь едва узнавал.

Ни один народ в мировой истории не падал так низко, как немцы в двадцатом веке. Их государство, которому они прочили мировое господство, перестало существовать. Они перестали быть хозяевами своей судьбы; они остались голыми, без крыши над головой, без ценностей, без самосознания. Правила взаимного общежития устанавливались вчерашними врагами. Людям приходилось привыкать жить в собственном доме по чужим законам. Тяжко давило бремя поражения, к боли утрат примешивалось осознание потерянной молодости. Люди, с которыми встречался Спендер, не доверяли жизни и обвиняли в этом темную силу по имени судьба.

В курортном городе Бад-Эйнхаузен в Восточной Вестфалии располагались Британская военная администрация и штаб Британской рейнской армии^[11]. Победители захватили центр города, обнесли его колючей проволокой и принудительно выселили оттуда жителей. Здесь Спендер провел первые дни своего пребывания в Германии, изысканно скучая, словно в английской частной школе. Время он убивал вылазками в окрестности, это служило целям его поездки. Он пустился в исследование душевного состояния немцев.

Не раз в связи с этим он вспоминал двусмысленность тех немецких сказок, в которых за красивыми декорациями скрывается ужасающая жестокость. Он видел детей, одетых как куколки, и дома, похожие на пряники, и поражался изречениям, которыми владельцы украшали стены своих домов: «Да подарит Бог вдвое тому, кто пожелает мне того, что хочет сам». Спендер задумывался, что могло скрываться за таким фасадом. Может быть, это страсть дьявола – цитировать святое Писание.

Это знакомое и родное, вопиюще несоответствующее чудовищным насилиям недавнего времени, встречалось ему на каждом шагу. Сидя раз на скамейке в парке Бад-Эйнхаузена, он невольно подслушал разговор двух влюбленных, обсуждавших свое будущее бракосочетание. Они говорили о том, как после венчания проведут медовый месяц. Они хотели купить «мерседес-бенц» и уехать из этой унылой Германии за границу. Было ясно, что это откровенная фантазия, но молодые люди вели этот разговор совершенно искренне, не ощущая никакой неловкости. Мысль о том, что после шести лет войны им едва ли будут рады в соседних странах, нисколько не омрачала их любовные мечты.

От одного британского офицера он слышал историю о том, как тот приказал в последние дни войны расстрелять нескольких эсэсовцев, занимавшихся грабежами и вешавших мирных жителей на деревьях. Обыскав казненных, британский майор обнаружил письма родителям, полные невинных описаний пейзажей и таких же невинных новостей. У нескольких эсэсовцев нашли альбомы, между страниц которых лежали засушенные цветы. Вперемежку с цветами были вписаны посвящения близким.

Когда Спендер во время своих встреч спрашивал, как можно соединить это с леденящей душу жестокостью совершенных преступлений, в ответ он слышал лепет о долге и повиновении. Казалось, ни один из этих людей не был готов связать свою личность со злодеяниями, совершенными им во имя долга. Зависимость эта работала и в другую сторону: чем более жестоко вели себя немцы при Гитлере, тем сильнее становилась их тяга к сантиментам. Брошенные виллы Бад-Эйнхаузена представляли собой буквально святилища чувствительности.

[(3) «Другие наблюдатели согласятся со мной, если я скажу, что никогда не видел в Германии столько сентиментальных картин, книг и стихов, сколько вижу их сегодня в занятых британцами немецких домах; вещей, оставленных обитателями: бесчисленные изображения младенцев, бабочек и цветов, бесчисленные картины ярко освещенных горных вершин и солнечных закатов, бесчисленные матери, крестьяне, хижины и огонь в очаге, бесчисленные ностальгические слезы, изречения об отце, матери, Боге и красоте».]