Пробираясь по коридору, а потом спускаясь на два пролета по лестнице на первый этаж, Саркис чувствовал себя пилигримом, что нисходит в сгущающийся кошмар. Стояло раннее утро, и на улице никого не было. Но здесь к сводящим с ума визуальным впечатлениям прибавились сигналы от других органов чувств, и это только усиливало невыносимую пытку.

Просыпающийся город шумел, но шумел в странном, неестественно быстром темпе и был исполнен безумной ярости: злобный лязг, чьи высокие ноты обрушивались на Саркиса ударами молотка, сыплющимися на голову камнями. Непрекращающаяся бомбардировка звуками все больше ошеломляла его – они как будто впивались прямо в мозг.

Наконец Саркис выбрался туда, где, по его воспоминаниям, располагался широкий проспект, ведущий к паромному вокзалу. Уже появились первые машины, но ему казалось, что встречные автомобили и пешеходы проносятся мимо на немыслимой скорости, точно сонмы проклятых душ в каком-нибудь безумном аду. Утренний свет представлялся скорбным мраком, разлетавшимся раздвоенными лучами от демонического ока, зависшего над бездной.

Здания, будто явившиеся прямиком из скверного сна, наводили на него нечеловеческий ужас своими мерзостными очертаниями и цветами. Люди, эти зловещие создания, мчались мимо на такой невероятной скорости, что ему едва удавалось мельком разглядеть их выпученные глаза, одутловатые лица и туловища. Они ужасали его, как некогда млоки под сводящим с ума багряным солнцем.

Воздух казался разреженным и бесплотным, и Саркису было до странного не по себе из-за маленькой силы тяжести, которая усиливала и без того безнадежное отчуждение. Будто заблудший призрак, брел художник сквозь зловещий Аид, в который его низвергли.

Он слышал голоса пролетавших мимо чудовищ – говорили они тоже неимоверно быстро, так что слова было решительно невозможно разобрать. Как если бы пластинку на граммофоне крутили с удвоенной скоростью.

Ощупью пробирался Саркис по улице, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое среди чужих покореженных зданий. Иногда казалось, что ему вот-вот попадется какой-нибудь знакомый отель или витрина магазина, но всякое сходство мгновенно терялось в безумной дикости.

Художник набрел на открытое пространство, где, как он помнил, располагался небольшой парк – ухоженные деревья и кусты, зеленые газоны. Когда-то ему здесь очень нравилось, и воспоминания о парке часто преследовали его на Млоке. И вот теперь Саркис наткнулся на него в этом ненормальном городе и тщетно пытался отыскать желанные очарование и красоту.

Деревья и кусты высились вокруг грибами, выросшими в самой преисподней, отвратительными и нечистыми; серая трава вызывала гадливость, и он отшатнулся от нее с тошнотворным омерзением.

Потерявшись в страшном лабиринте, практически лишившись чувств, Саркис куда-то побежал, а потом попытался пересечь оживленную улицу, по которой со скоростью выпущенных из орудия снарядов летали машины. Измененные зрение и слух никак ему не помогли, и потому его сразу же сбило с ног внезапным ударом, и Саркис соскользнул в милосердное небытие.

Спустя час он очнулся в больнице. Серьезных ранений он не получил – его сбил медленно едущий автомобиль, прямо под колеса которого он шагнул, словно глухой или незрячий, – но общее состояние пациента озадачило докторов.

Придя в сознание, Саркис начал душераздирающе кричать, при приближении врачей сжимался в смертельном ужасе, а потому ему сначала поставили белую горячку. По всей видимости, нервная система несчастного пребывала в плачевном состоянии, но первый диагноз не подтвердился: анализы не выявили в крови ни алкоголя, ни известных наркотиков.

На мощные успокоительные, который ему вкалывали, Саркис не реагировал. Его все сильнее и сильнее терзали некие кошмарные галлюцинации. Один из ординаторов обратил внимание на таинственным образом деформированные глазные яблоки пациента, и к тому же всех озадачивала необыкновенная медлительность, которая сопровождала его крики и корчи. Но этот странный случай довольно быстро стерся из памяти докторов, после того как неделю спустя Саркис умер. Ведь с неразрешимыми загадками сталкиваются представители даже самых обыденных профессий.

Эксгумация Венеры

I

До неких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огород в Перигоне располагался на юго-восточной стороне аббатства. После упомянутых событий его перенесли на северо-западную сторону, где он с тех самых пор и находился, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, в соответствии со строгим приказом сменявших один другого аббатов, никто и никогда не пытался выполоть или укротить.

Происшествия, послужившие причиной переезда засеянных репой и морковью грядок бенедиктинцев, стали в Аверуани, к стыду добрых братьев, народным преданием. Сложно сказать, как много или, наоборот, как мало вымысла в этой легенде.

Однажды апрельским утром три монаха усердно вскапывали огород. Звали их Поль, Пьер и Юг. Первый был мужчиной зрелого возраста, крепким и сильным; второй лишь входил в пору своего расцвета; третий же был почти мальчиком и монашеские обеты принял совсем недавно.

С особенным рвением, в котором, возможно, не последнюю роль играло весеннее бурление юной крови, Юг перекапывал глинистую почву без устали и даже прилежнее, чем его товарищи. Благодаря неустанным заботам многих поколений монахов в земле практически не было камней, однако вскоре лопата Юга, когда он в очередной раз энергично вогнал ее в землю, наткнулась на какой-то весьма твердый предмет неопределенного размера.

Юг решил, что препятствие это – по всей видимости, не что иное, как небольшой валун, – необходимо, к чести монастыря и вящей славе Господней, убрать прочь. И, с воодушевлением взявшись за дело, он принялся отбрасывать влажную черноватую землю.

Задача, однако, оказалась несколько более трудоемкой, чем он рассчитывал, и предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать ошеломляющую длину и довольно странные очертания. Забыв про свои труды, Пьер и Поль поспешили на помощь. Благодаря общим напряженным усилиям вскоре стало совершенно ясно, что представляет собой этот предмет.

В огромной яме, которую они вырыли, глазам монахов предстали перепачканные землей голова и туловище, очевидно, мраморной женщины или одной из богинь античной эпохи. Бледный камень плеч и рук слегка отсвечивал живым розовым цветом, очищенный от грязи там, где его задели лопаты, но лицо и грудь были облеплены затвердевшей черной землей.

Фигура стояла прямо, словно покоилась на каком-то невидимом пьедестале или алтаре. Одна прелестная ладонь как будто ласкала очертания совершенной груди, а вторая, свободно свисая, все еще оставалась погружена в землю. Монахи стали копать дальше, вскоре освободили пышные бедра и округлые ягодицы и наконец, по очереди сменяя друг друга в яме, край которой теперь был выше их голов, дошли до вкопанного в землю пьедестала, стоявшего на гранитной плите.

Во время этих раскопок, когда в характере находки не оставалось уже никаких сомнений, святых братьев вдруг охватило странное неодолимое возбуждение – причину его они едва ли могли бы объяснить, но оно, точно какая-то зловещая зараза, исходило, по-видимому, от рук и груди давным-давно захороненного изваяния. Неизъяснимое наслаждение перемешивалось в их душах с благочестивым ужасом перед постыдной наготой и языческим происхождением статуи – наслаждение, каковое монахи могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что оно такое.

Опасаясь расколоть или поцарапать мрамор, святые братья орудовали лопатами с большой осторожностью, и, когда наконец раскопки были закончены и глазам их предстали прелестные ступни, Поль, самый старший, стоявший рядом с изваянием в яме, принялся пучками бурьяна и мягкой травы стирать пятна земли, все еще маравшие прекрасное мраморное тело. Задача эта была им выполнена с большим тщанием, и завершил он свою работу, отполировав мрамор подолом и рукавами своей черной рясы.

Прикосновение к гладкому мрамору отозвалось в нем непривычным, но восхитительным трепетом, и он предавался своему занятию так долго и так усердно, а движения его заскорузлых рук были столь нежными и любовными, что он навлек на себя молчаливое неодобрение Пьера и Юга, которых тем не менее охватило смутное потаенное желание последовать его примеру.

Наконец Поль с неохотой выбрался из ямы. Он и его товарищи, кое-что смыслившие в античной культуре, поняли, что фигура, по всей видимости, была статуей Венеры, восходившей, несомненно, к эпохе завоевания Аверуани римлянами, которые воздвигли на захваченной земле несколько алтарей в честь этой богини.

Все превратности того полулегендарного времени и долгие годы погребения совершенно не повредили чудесный мрамор. Слегка надколотая мочка уха, наполовину прикрытая завитками кудрей, и частично отломленный прелестный средний палец на ноге лишь прибавляли соблазнительности ее и без того донельзя соблазнительной томной красоте.

Она была безупречна, точно суккубы из юношеских грез, но совершенство ее несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее зрелой фигуры были исполнены невыносимого сладострастия; веки полуопущены в притворной скромности напускной добродетели, на полном лице Цирцеи играла двусмысленная манящая улыбка, однако при этом пухлые губы каким-то образом складывались в капризную гримаску. Это был шедевр неизвестного скульптора-декадента, не известная всем Венера-мать героических лет, но коварная и безжалостно соблазнительная Котис, Киферея темных оргий.

Глядя на извлеченное из земли изваяние, добрые монахи ощутили, как в них властно всколыхнулись определенного рода чувства, признаться в которых ни один был не готов даже под угрозой смертной казни. Сладострастное очарование и греховное притяжение исходили от бледного мрамора и незримым щупальцем обвивались вокруг сердец святых братьев, пробуждая запретные мысли и фантазии, дерзкие желания, от которых все трое, как они думали, отреклись, принимая постриг.

Внезапно устыдившись, святые братья одновременно вспомнили о своих обетах и, избегая смотреть друг на друга, заспорили, что делать с Венерой, которая на монастырском огороде выглядела несколько неуместно и неминуемо стала бы источником всеобщего смущения. Поскольку сил вытащить тяжелую статую из ямы у них едва ли хватило бы, Юга как самого младшего отправили доложить о находке настоятелю, чтобы этот последний распорядился относительно того, где она будет стоять. Поль и Пьер между тем отошли и возобновили прерванные труды, время от времени украдкой бросая взгляды на прелестную макушку языческой богини – теперь им больше ничего в яме видно не было.

II

В тихом Перигонском братстве находка предсказуемо стала источником всеобщего возбуждения, смятения и даже раздора. Августин, настоятель, лично явился в огород, сопровождаемый монахами, которые в тот час не имели особенных дел.

Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой почтенный возраст и строгий нрав, был несколько смущен странными чарами, что исходили от мраморного изваяния. Он ничем не выдал своего волнения, лишь и без того суровый вид его стал еще суровей. Он отрывисто приказал принести веревки и, подняв с их помощью Венеру с глинистого дна, поставить ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Югу потребовалась помощь еще двоих.

После того как прекрасную находку извлекли из ямы и надежно установили на земле, пятеро братьев проявили странное нежелание отходить от богини. Многие монахи приближались, чтобы получше разглядеть статую, а некоторые порывались даже дотронуться до нее, пока настоятель не выговорил им за столь неподобающее поведение. Сам он, если и испытывал подобное искушение, ни в коем случае не стал бы ронять свое достоинство священнослужителя, поддавшись порыву.