«Почти все кровати пустуют», – думает Ганс. Его младшая сестра Лизерль работает няней где-то под Тюбингеном, самая младшая – Софи – отбывает трудовую повинность в приюте на границе со Швейцарией. Вернеру – единственному брату Ганса, самому младшему из детей – сейчас девятнадцать, и он служит во Франции. Ганс смотрит на большой кухонный стол, а потом на бледную мать. Каким пустым, должно быть, кажется ей этот стол теперь, когда уехал и Ганс! Только Инге всегда рядом, она мамина помощница и отцовский секретарь, она словно срослась с домом, и Ганс от всего сердца желает ей поскорее выйти замуж. Иначе ей отсюда не выбраться. Как бы Ганс ни любил своих родителей, – и своего строгого отца в особенности, – он знает, что Инге приходится нелегко. Быть может, именно поэтому она не хочет отпускать их с Алексом.

– В такую погоду нельзя спать на улице! – восклицает она и осуждающе поднимает указательный палец: – Так и помереть недолго.

Не сосчитать, сколько раз Ганс спал под открытым небом – со своими товарищами по гитлерюгенду, как солдат, в любую погоду, – однако Инге и слышать ничего не хочет. Она уже поднимается в мансарду, в бывшую комнату братьев, чтобы застелить кровати свежим бельем. Мать только молча улыбается ей вслед.

– Эх, мамочка, неужели с твоей дочерью никак не договориться? – укоризненно спрашивает Ганс, но потом смеется и целует мать в щеку.

Немного отвернувшись от стола, Алекс прикрывает зевок коротким рукавом рубашки, однако Ганс все видит и думает: глупо отказываться провести эту ночь в теплой постели, да он и сам устал. Еще он может показать Алексу фотографии из Парижа, путевые заметки из Швеции и вообще – всю свою прежнюю жизнь. Алекс столько рассказывал о своем детстве в России: три коротких года оказались источником бесконечных историй и анекдотов. Теперь Ганс должен показать ему Ульм, каким бы скромным он ни казался по сравнению с великой царской Россией.

Возвращается раскрасневшаяся Инге и говорит, что кровати готовы.

– Хорошо, мы останемся, – сдается Ганс, – но рано утром уедем.

– А лодка? – спрашивает Алекс.

Ганс напрочь забыл о пробоине – он вообще склонен либо не замечать препятствия, либо не считать их таковыми в зависимости от настроения.

– Починим завтра, – предлагает он.

– Лучше сейчас, – возражает Алекс и едва заметно кивает, указывая на Инге, которая радостно потирает свои трудолюбивые руки. Алекс прав: если они будут возиться с лодкой завтра утром, то не уедут.

На мгновение Ганс задумывается, не позволить ли лени вопреки здравому смыслу победить, но в конце концов соглашается:

– Хорошо. Давай спустим лодку в подвал, там есть все необходимое.

Основную работу предстоит выполнить Алексу, чьи руки годятся для создания не только бюстов Бетховена, но и вполне полезных вещей. Ганс всегда любил строить шалаши, плоты, плотины и все такое, но не отличался большим мастерством и потому никогда не мог полностью воплотить свои идеи в жизнь. Впрочем, заделать небольшую дырку в днище лодки – невелика хитрость, а если и окажется таковой, то Алекс что-нибудь да придумает.

Женщины скрываются на кухне, чтобы второй раз за вечер помыть посуду, а Ганс с Алексом выходят на улицу и взваливают на плечи еще влажную лодку. Лестница в подвал старая, узкая и неровная, спустить по ней лодку – та еще задача. Теперь Алекс идет впереди, а Ганс – сзади, нетвердым шагом они спускаются по ступенькам. Дверь в подвал закрыта – и это странно: в детстве она всегда была нараспашку. Ганса осеняет внезапная догадка, но не успевает он произнести ни слова, как Алекс уже толкает дверь.

Колокольный звон, и объявление: «Here is the BBC News» ^[2]. Герр Шолль стоит спиной к двери, склонившись над верстаком, где, судя по всему, лежит радиоприемник. Он выпрямляется и, обернувшись, вглядывается в лицо незнакомого молодого человека в плохо сидящей коричневой рубашке и с чем-то тяжелым на плече. Диктор говорит по-английски, и герр Шолль понимает: выключать радио нет смысла, пусть работает себе.

– Это Томас Манн? – спрашивает незнакомец.

– Пока нет, – бесстрастно отвечает отец.

В подвал втискивается Ганс, «чем-то тяжелым» оказывается деревянная лодка, и Ганс обращается к отцу:

– Папа, это мой друг Александр Шморель.

Он говорит это тоном, который мгновенно возвращает герру Шоллю уверенность и ощущение безопасности, и тот отвечает, коротко бросив на сына строгий взгляд:

– Вам следовало постучать.

Затем закрывает дверь и делает радио погромче.

1933 год

Небо над полем светлое и ясное, как глаза новорожденного, воздух как никогда чист, а по земле радостно шагают брат и сестра. Они с трудом сдерживают веселость, девочка несет корзинку с яйцами, взятыми у крестьянина, – мать велела, их нельзя разбить. А девочке очень хочется попрыгать и потанцевать, солнышко так тепло светит, а впереди – длинная ровная дорога, иди себе и иди. Мальчик идет впереди, ему нет еще и пятнадцати, но гордо выпяченная грудь в коричневой рубашке хорошо смотрелась бы и в солдатской шинели.

– И тогда, Инге, – говорит мальчик, – придут коммунисты, марксисты и все остальные, толпой нападут на нашу дорогую родину. Как ты думаешь, Инге, что тогда будет?

Инге хихикает, в корзинке перекатываются яйца.

– Не знаю, ты мне скажи.

Все она прекрасно знает, каждый немец должен это знать, потому и хихикает.

Мальчик забегает вперед, преграждает девочке дорогу и вскидывает правую руку – жест представляет собой нечто среднее между немецким приветствием и знаком остановиться.

Мальчик кричит:

– Гитлер встанет перед ними и остановит их нашествие громким, нескончаемым приказом «стоять!». А за спиной у него будет целая армия, и мы с тобой, Инге, мы тоже будем там!

Инге хохочет, хохочет всем телом, отчего в корзинке разбиваются два яйца, повсюду желтая слизь, мама будет ругаться. Отец тоже, но не из-за яиц. Ничего не поделаешь: отец вечно устраивает много шума из ничего, думает Инге. Сегодня такой славный день, единство – это славно, скоро все немцы поладят, как сегодня ладит со своим братом Инге, скоро все они будут братьями и сестрами, как братья и сестры Шолль. И Гитлер будет их отец, потому что нет нужды в отцах, которые ничего не понимают и устанавливают свои правила, теперь дети будут маршировать с Гитлером. Вперед, вперед!

Место молодых – вместе с молодыми, у Ганса есть друзья в гитлерюгенде, и не только друзья: на Ганса равняются, с таким рвением он скоро поднимется на вершину, многие последуют за ним, не только Инге со своей корзинкой яиц. В глубине души Ганс давно знал, что ему суждено стать лидером, суждено изменить этот мир, вот только не знал как – но теперь Гитлер скажет, что делать. Гитлер – великий, умный человек, таким Ганс станет, когда пройдет обучение в гитлерюгенде и по-настоящему вырастет. У них есть цели, у Германии снова есть цели! Если придут красные или прохвосты из «Союза католической молодежи», то им не поздоровится – как на днях после службы в церкви. Не стоит католикам наглеть, Гитлер сокрушит то, что не сокрушили кулаки Ганса. Ему тоже хорошо досталось, но в компании других гитлерюгендцев забываешь о боли, по вечерам они сидят у костра и поют, и песни эти эхом разносятся по всей стране.

К тому времени, как Инге с Гансом приходят домой, отец уже поднялся из своей конторы. Это видно, как только входишь в дом: фотография Гитлера убрана в ящик, и на стене зияет белое квадратное пятно.

Ганс вешает фотографию снова. Каков отец, таков и сын – Ганс давно научился упрямиться. Выбегает мама:

– Ох, бедные яички!

Мама не ругается, только выглядит немного грустно. Она уходит на кухню с оставшимися яйцами, и в дверях гостиной появляется отец. Теперь, знает Инге, снова будут слезы.

Оказывается, отец прознал о драках, которые устроили ребята из гитлерюгенда, прознал о подвигах Ганса, которые считает глупостями. Мальчишки должны драться, думает Инге, и те другие заслужили взбучку, но отец вообще категорически против Гитлера, он всегда видит все в черном свете.

Отец громоподобно спрашивает: неужели Ганс думает, что играть в войну весело? Что он знает о жестокости? Кто из них двоих был на войне – Ганс или он, отец? Борьба с инакомыслящими – это только начало, вскоре в ход пойдет оружие, бомбы. Именно этого Гитлер и хочет – неужели Ганс настолько глуп, что не понимает?

Глаза Ганса наполняются слезами, слезы бегут по детским щекам, но голос звучит твердо и упрямо:

– Что ты вообще знаешь о современном мире, отец? Вы навлекли на Германию хаос эпохи, но Гитлер наводит порядок, чтобы у нас была молодость! Настоящая молодость и будущее! Я не позволю говорить о Гитлере в подобном тоне!

Инге бросается мимо отца в гостиную и принимается играть на пианино патриотическую песню «Адольф Гитлер проложит путь к блаженству» – так она больше не слышит крики, но вместе с тем оказывает отцу сопротивление, а брату – поддержку. Прибегают младшие брат и сестры и с любопытством наблюдают за происходящим. Вернер тоже хочет вступить в гитлерюгенд, а Софи – в «Союз немецких девушек», Лизерль пока не знает, но, скорее всего, последует примеру старшей сестры.

В конце концов, отец не может им запретить, песня звучит задорно, а слезы брата обладают особой убедительной силой.

Отец поднимает руки, словно сдаваясь, он больше не выглядит сердитым, только усталым. Он удаляется к себе в кабинет и не показывается до обеда, фотография Гитлера остается висеть на стене. Ганс и Инге довольны: раньше отец кричал больше, но теперь, наверное, настроен менее категорично. Быть может, однажды они его переубедят, обратят в свою веру. А если и нет, то не важно – будущее принадлежит не ему, а им. Ганс вытирает остатки слез рукавом, и там, где ткань становится влажной, ее коричневый цвет делается только темнее.

Зима 1941 года

До сих пор декабрь был мягким, но сейчас, похоже, начинается метель: дует сильный ветер, в воздухе висит тревожное ожидание. Алекс все равно садится на велосипед: холод всегда был ему по душе – благодаря наследию русской матери, ну, или так ему хочется верить. Njanja связала шарф из хорошей довоенной шерсти, которым Алекс плотно обматывает шею, на голове у него – старая меховая шапка отца, проверенная русскими морозами. Осталось только купить приличную зимнюю обувь. Форменные сапоги держат тепло, но Алекс предпочитает не надевать их, если есть такая возможность, – уж лучше промочить ноги и замерзнуть. Велосипед новый, или, по крайней мере, новый для Алекса: он купил его у Ганса, который не переставал жаловаться на его, велосипеда, странности.

Алекс тогда рассмеялся:

– Что значит «плохо везет»? Это же не какой-нибудь строптивый скакун, а обычный велосипед.

Однако Ганс настаивал на том, что у этого велосипеда есть свой характер, причем весьма капризный характер, и Алекс, который тоже умеет упорствовать, ответил:

– Если не веришь, то продай велосипед мне, и я докажу тебе обратное.

На самом деле для обоих сделка оказалась довольно выгодной: добавив к своим накоплениям несколько рейхсмарок Алекса, Ганс смог купить у сокурсника старый велосипед, да и Алекс поначалу тоже был доволен.

Но теперь, проездив на этом велосипеде некоторое время, он вынужден признать, что Ганс, возможно, был прав. Чем ближе он подъезжает к дому Ангелики, тем тяжелее становится крутить педали – по крайней мере, так кажется в последние дни. Ангелика уехала встречать Рождество с семьей. С мужем. Так они условились с самого начала, и все же… теперь почему-то больно. Кроме того, Ангелика собралась в спешке, причем утром, когда Алекс находился в университете, и он не может отделаться от ощущения, что к этому причастна Элизабет. Однажды, вернувшись с семинара, он увидел, как Ангелика, бледная и маленькая, выбегает из дома его родителей. Конечно, Алекс бросился за возлюбленной, но та не захотела с ним говорить, и за ужином Элизабет выглядела суровее обычного.