Еще один день в Катарсисе подошел к концу. За два дня здесь я прожил больше, чем за предыдущие полгода. В последнее время там, в Коробке, я старался не выходить из четырех стен без особой нужды. Хотел снова уйти в запой. Здесь каждый день – это целая жизнь. Может быть, прав Степан. Вот оно, счастие. Быть деталькой этой машины. Катарсис – живой, и каждый, кто думает иначе, тот рано или поздно сыграет в ящик, либо поймет, что сильно заблуждался на этот счет. Здесь не выживают те, кто не считается с ним. Его могут ненавидеть, бояться, уважать, проклинать. Сколько наших душ он принял. Но если не воспринимать его серьезно, не относиться к нему, как к живому механизму – нет, этого он не прощает. Похоже, что это величайший и в то же время самый простой секрет жизни и смерти здесь.

Ближе к полуночи дождь усилился. Все в граде набрали воды для себя и разлетелись по своим гнездам. Сегодня, проходя мимо собравшихся языками почесать непомнящих, краем уха услышал:

– Не нравится мне этот Данила. Непростой ключик. Темная душа. И не боится же в одиночку за дурой да цветами идти, – начал Гриб.

– Да, мутный он, – поддержал его Коля.

Этой не ночью я проснулся от выстрелов. Гриб, заступивший на пост, в кого-то палил, не жалея патронов. Весь град пробудился.

Когда я вышел на улицу, Гриб испуганно посмотрел на меня.

– В кого стрелял? – прямо спросил я у него.

– Там нелюдь. Не описать. Страшный, как диавол.

Еще он что-то пробормотал себе под нос, я не разобрал. Взял в руки свой лук и направился к тому месту, на которое он указал. В конце града. Никого.

Весь град собрался вокруг меня.

– Пикассо и Серега, заступите вместо Гриба.

– Понял, – сказал не художник, а просто рисовальщик всяких штук на земле, и они с напарником заступили на пост.

– А ты со мной пойдешь.

Гриб молча проследовал ко мне в комнату.

– Присаживайся на стул. Около окна.

Присел. На парне лица не было, ноги дрожали. Руки тоже. В глаза не смотрел.

– Что ты видел? Еще раз, и теперь более внятно и со всеми подробностями.

– Ничего подобного в жизни не видел. Страшно.

– Это нелюдь?

– Думаю, да. Какая-то демоническая сущность.

– Он передвигался на четырех или на двух?

– На двух.

– Не может быть, – сказал я. – Неужели костреб залетел в наши края.

– Не костреб это. Мне рассказывали, как выглядит костреб, и Мирон рисунки показывал нам всех известных изгоям нелюдей. Это не он.

– Если не он, кто тогда?

– Дуры хочу.

– Зависим?

– Нет. Иногда выпиваю. Не часто.

– Своя есть?

– Дура ведь не вода. Ее сразу видно по цвету, и густоватая она. У Мирона порой беру, когда своей нет. Сейчас нет.

– Понятно. Дело твое. Пойдем к Землекопу.

Мирон уже не спал, когда мы с Грибом к нему пожаловали.

– Что это были за выстрелы? Кто стрелял?

Землекоп был не в настроении. Разбудили бедолагу ни свет ни заря.

– Я стрелял, – сказал неуверенно Гриб.

– И на хера? Свору ванаков решил шугануть от скуки?

– Нет.

– А что да?

– Видел я нечто. Страшное.

– Давай без соплей. Что видел?

– Двуногого, говорит, видел, – сказал я.

– Каким ветром сюда костребов проклятых занесло? Горе мне. Теперь весь град забьется в один угол, хуже Ночи нелюдь проклятый.

– Не костреб это, говорит.

– А кто тогда?

– Сам был бы рад понять, – пожал я плечами. – Когда пришел и осмотрел место, никого не было.

– Померещилось, может? – Обратился Мирон к пацану. – Здесь всякое мерещится.

– В отца моего демон превратился. Думал, что это покойный отец пришел.

– Не понял.

Я также стоял в недоумении.

– Отца видел. Он сказал: иди ко мне, Толя, давно мы с тобой не виделись. Мы с матерью скучаем по тебе.

– Дальше.

Землекоп внимательно слушал пацаненка. Я тоже.

– Отец и мать умерли лет десять назад, разбились на машине. Я думал, настоящий призрак, хотел было пойти. Никогда не видел призрака – ни отца, ни матери. Душа завыла от услышанного и увиденного, сильно папку с мамкой любил. Да что-то остановило. Направил револьвер в сторону фантома, и в тот момент демон показал свой настоящий облик. Это был нелюдь метра два в высоту. Длинные конечности – как копья. Не то голова, не то череп. Вместо глаз – большие черные ямы. Носа нет. И страшно то, что я понимал – мне конец. Я выстрелил в него, всадил весь барабан от страха. Он не убегал. Напротив, шел ко мне. Только когда послышались шаги, двери заскрипели, он растворился в воздухе. Как будто и не было его. Пули его не брали. Я не знаю, что это за диавол. Но такого вы не показывали нам в своих дневниках, Мирон.

Я посмотрел на Землекопа. Тот посмотрел на меня. Еще какое-то время в доме царила тишина. Хозяин нарушил молчание первым.

– Злой, идите в гостевую. Не успел убрать постель. Уберите в сторону. Сейчас принесу дуры.

Когда Гриб и Мирон выпили, я заговорил:

– Землекоп, это ты рассказал молодняку?

– Что рассказал? – спросил Гриб, растирая глаза.

– Нет. Я не рассказываю то, чего не видел сам и не видели люди, чьим словам я доверяю.

– Кто тогда?

– А я откуда знаю? Не я – и точка.

– Да о чем вы? Кто-то мне объяснит?

– Есть легенда, – начал Мирон. – Легенда – и все. Слухи, выдумки, байки. Повторюсь снова, никто этого не подтвердил.

– Ваар, – сказал я. – Одна из страшилок изгоев. Уже ставшая фольклором.

– Злой дух Катарсиса, перевоплощается в людей, знакомых изгою, чаще всего – мертвых, и пытается заманить к себе. Он не может убить изгоя, но повести за собой в то место, где обитает нелюдь, – запросто.

До сегодняшнего дня, скажу честно, в эту байку я верил так же, как и в то, что Банька одними зубами арагора загрыз. После твоего рассказа, пацан, не знаю, что и думать, – подвел итог Землекоп.

– У него облик, как я описал? Двухметровый рост…

– Нет, не в этом дело, – перебил барышник.

– Он не имеет своего тела. Это дух. Как и говорил ранее, он перевоплощается в человека, хорошо известного своей жертве. А чтобы напугать, превращается в самый страшный кошмар своей добычи. Это не его обличие было, а твой собственный страх.

– Что думаешь по этому поводу, Злой?

Я ничего не ответил Мирону. Чего тут думать.

– Самый большой страх, – сказал про себя парень.

– В этих краях такого не водилось никогда. Гастролеры-костребы, сраные недоптицы, устроившие здесь свое гнездо пару лет назад, были сенсацией нашего града и главной новостью года, – сказал Землекоп, повернувшись ко мне.

– Ты же не придумал все это, верно, пацан? Ты раньше не слышал про Ваара?

– Посмотри на него, Мирон. Он сейчас похож на того, кто такое придумал бы?

– Я хочу выбраться из Катарсиса, – только и сказал Гриб.

– Не все так просто, парень. Одного «хочу» недостаточно. За ручку тебя никто не выведет, а за линию хранителей выбежишь – сам знаешь, что будет, не мне тебе рассказывать.

– Пойдем, – обратился я к пацану.

– Зайди ко мне позже, Злой.

Мы поднялись ко мне в комнату, хотелось с парнем поговорить с глазу на глаз.

– Ты серьезно настроен выбраться из Катарсиса?

– Да. Мне «истомы» не достать, да и ценность, равнозначную ей, вряд ли найти. Пойду к хранителям, буду молить, чтобы закрыли у себя. Все что угодно, сделаю, только бы выжить, да «истому» получить.

– Все что угодно – не самый удачный расклад. Уходи лучше из града. И поискам даров свои светлые дни и не ночи посвяти. Так будет больше шансов выбраться отсюда.

Зачем ты в Катарсис пришел? – просто и без укора спросил я. – Может, помнишь обстоятельства?

– Непомнящий я. Как и другие. По всей видимости, денег заработать. Разбогатеть. Мужчиной стать.

– Мужчиной стать, – повторил я. – Да, преинтереснейший способ. Жалеть не будешь, если карта удачно для тебя ляжет, и найдешь дары, что лыжи назад развернул?

– Может, и буду жалеть, что струсил. Но сгинуть здесь не хочу. Пока сидел с вами и пил дуру, понял, что женщину хочу. Любить хочу. Сына хочу. Всех тех проблем в Коробке, которые пожирают людей, там живущих, – этого хочу. А не смерти повсюду. В последнее время я начал замечать, что у меня едет крыша от этого постоянного ощущения опасности. Оно кругом. Оно витает в воздухе. И спать нормально не могу. Ни ночи нормальной, как в Коробке, ни спокойствия.

– Привыкаешь со временем, – сказал я.

– Нет, не хочу привыкать. И быть таким, как вы, изгои, не хочу. Вы уже не люди. Я вижу, что остаться здесь и стать частью этого мира, который вы называете Катарсисом, – это лишиться со временем чувства жалости, веры в людей, загрубеть до неузнаваемости и ходить в скафандре, как в танке. Вижу я это. Не готов.

– Нет, не лишился я веры в человека, а веры в людей у меня не было никогда. Толпой движет вибрация толпы. И чувства жалости я не лишился – бывает, накатывает. Да только ничем это не поможет ближнему моему, ни живому, ни мертвому – мое чувство жалости. Могу помочь, поделиться патронами, рану перевязать, до града на горбу донести, на дело пойти. Если это не идет вразрез с моими личными представлениями о мироустройстве и целями – помогу, пойду. Изгои – тоже человеки, Гриб. Это иное состояние – быть изгоем. Жить вне. Катарсис слабости не прощает. Приходится стоять крепко на ногах после того, как проснулся. Это выбор и жизненная необходимость.

– Не Гриб, – сказал пацан. – Толик я. Толя.

– Думай сам, Толик, Толя. Твоя жизнь. Твой выбор. Скажу одно, Катарсис проверяет тебя. Никто над тобой смеяться не будет, да и осуждать тоже, если уйдешь к хранителям в ноги падать или искать дары, ценность которых соизмерима с «истомой». А если выберешь второе, то еще неизвестно, захочешь ли после этого уходить – как дар найдешь, да вкус охоты распробуешь. Если останешься жив, кто знает, может, и станешь частью этого мира, изгоем. В любом случае просиживать здесь штаны – не самый удачный выбор.

Когда Гриб ушел, я спустился к Мирону.

– Что там сопляк, уже шмотки собирает?

– Посмотрим. Время покажет. Катарсис с ним здоровался, характер проверял. Штаны прощупывал на наличие яиц, – усмехнулся я.

– Еще одна птичка к хранителям перья намылит. Да не выведет его никто, как он, балбес, не поймет? Ни один хранитель просто так на него «истому» тратить не будет, если у того она имеется, Злой. Останется здесь – ныть да на других жути нагонять. Бездельники. Уже не первый раз было. С каждым годом все мельче и мельче народ.

– Прямо все, Мирон?

– Ну, не все. Большинство.

– Их тут всех по пальцам пересчитать.

– Чего ты пристал ко мне? Мамка я, чтобы всем жопу подтирать да платочек доставать – сопельки утереть? Не хер было в Катарсис лезть, если с Катарсисом не способен жить. Наслушаются о дарах и богатствах неслыханных – и прут. А кто за дарами пойдет? Чувствую, скоро я пойду, если так и дальше будет продолжаться. Да ладно, что бездельничают, балбесы, а скольких похоронили уже на погосте?

– Чтобы мужчинами стать, идут, – подметил я.

– А как же. Мужчинами. Ох, достало это все. Веришь?

– Верю.

– Так что, уходит балбес?

– Похоже на то. Поговорили в моей лачуге. Что надумал по поводу Ваара, Мирон?

– Смысла врать пацаненку этому не вижу. Да и убедителен он в своих красках. Складно малюет. Если так оно есть, что тут поделаешь?

– Не боишься, что однажды наведается в дом к тебе? Отвара из цветов попить да печенькой заесть?

– Да иди ты, Злой. И без меня найдет кого загубить, если захочет. Хреново пахнет это дело, скажу я тебе. Было бы это где-нибудь в станице Покинутых, это одно…

– А здесь что, дерьмо иначе пахнет?

– Не то чтобы. Это было одно из самых безопасных мест Катарсиса, безопаснее только у мамки под грудью. Если и это место лишится курортного статуса, так сказать, то совсем никого здесь не будет, кроме непомнящих, меня с Орлом да хранителей. Торговля и так хуже некуда. Никто сюда возвращаться из опасных земель не станет. А у Начальника в отеле выручка хорошая. Местечко правильное выбрал, как знал, все к нему тащат свои дары…

Что-то еще пробормотал барышник себе под нос, но я не разобрал. Похоже, что-то говорил про продажи вышеупомянутого лица.