Это удивило меня. Действительно, с моего прибытия на Падмурак прошло почти полсотни лет, но я не ожидал, что вести о моем исчезновении так скоро достигнут атенеума и разнесутся по Империи. Я думал, имперская пропаганда сочтет гибель Адриана Полусмертного информацией, недопустимой к распространению, а оказалось, что молва летит быстрее света.

– И все в это поверили? – спросил я, развивая мысль.

– Официального объявления о вашей смерти до сих пор не было, но слухи ходят…

Глаза примата за скоплением линз прищурились еще сильнее.

– Вильгельм попросил меня лично их подтвердить.

Вильгельм. Непривычно было слышать, чтобы императора упоминали так фамильярно.

Арриан откинулся в кресле и подкрутил линзы, чтобы лучше видеть меня на расстоянии. За стеклами его глаза выглядели громадными, придавая ему гротескный, почти совиный облик.

– Где вы были?

– Арриан, расскажите мне, кто такой Гибсон, – парировал я, – и я отвечу на все ваши вопросы.

– Скоро вам отвечать перед его величеством.

– Перед его величеством, безусловно, – согласился я. – Но не перед вами.

На этом разговор застопорился. Тор Арриан снял оптический прибор, повернул маленькую латунную ручку и снова водрузил аппарат на голову. Примат весьма ловко скрывал нетерпение, но я, за долгие годы привыкший к нюансам сьельсинских жестов и выражений, легко читал его обеспокоенность.

– Перед смертью у Тора Гибсона случился удар, – сказал я. – Он забыл, где находится. Считал, что на Белуше.

Услышав название планеты-тюрьмы, Арриан быстро сморгнул.

– Примат, для схоласта вы чересчур эмоциональны.

Огромные затуманенные глаза снова заморгали.

– Схоластов много, – произнес Арриан. – Я не знаю настоящих имен и биографий каждого.

– Вздор, – без тени сомнения возразил я. – Вы примат Имперской библиотеки. Он был вашим архивариусом.

Схоласты были обучены запоминать колоссальные объемы информации. Мастерски владели мнемоникой. Нелепо было пытаться убедить меня, что он не знал о прошлом Гибсона.

Положив руку на стол, я слегка наклонился:

– Я понимаю, что мой запрос противоречит традициям. Но также знаю, что ответ на него не нарушит правил Предписания. Прошу вас, Арриан. Тор Гибсон был мне… как отец. Я хочу узнать его настоящее имя. Только и всего.

Тор Арриан снова перемешал бумаги и, кряхтя, поднялся. Для глубокого старика он был весьма проворен; его ноги в тапочках быстро зашуршали по тавросианскому ковру, расстеленному на гладком каменном полу. Из ниши над столом выглядывал бюст Зенона. Примат молча подошел к высокому сводчатому окну, выходившему на четырехугольный двор, коих в атенеуме было множество.

– Лорд Марло, вы знаете, что собой представляет наш орден? – спросил он, сцепив за спиной узловатые пальцы.

Я не ответил, почувствовав, что не должен мешать стариковской речи.

– Это канава, куда великие дома сливают свои нечистоты, – сказал Тор Арриан, опустив голову.

Я остолбенел. Я готов был услышать от примата что угодно, но не это.

– На одного из нас, наставленного имперскими лордами на вечное служение, приходится десяток бесполезных. В этих стенах заключены сыны и дочери Империи, кого родители сочли недостойными. Те, кто оказался непригоден править, непригоден служить в легионах, непригоден стать священником… те, кого не смогли выгодно женить или выдать замуж.

– Как это? – спросил я, повернувшись к нему в кресле.

Труд схоласта требовал предельной дисциплины, многолетних занятий и тренировок, чтобы усвоить информацию, объема которой хватило бы на несколько библиотек.

– Спросите совета у кого-нибудь из братьев-кухарей, и они лишь тупо посмотрят на вас в ответ, – сказал Арриан. – Попросите их дать оценку имперским расходам за последнюю тысячу лет или рассчитать, сколько топлива должно производиться за определенный период в конкретном галактическом секторе, и они ничего вам не скажут…

Из окна на меня уставилось отражение примата.

– Большинство из нас здесь не по своей воле и не благодаря нашим талантам, а потому что мы – обуза.

Я был ошеломлен. Не мог поверить своим ушам. Мне в юности так рьяно хотелось стать схоластом, я так об этом мечтал! Откровения о том, что сюда попадают в наказание, были для меня столь же чужды, как грязные ямы Эуэ.

– Меня заставили вступить в орден, – признался главный схоласт. – В императорском роду много отпрысков… которым запрещено иметь детей еще со времен Великой хартии.

Тор Арриан умолк и снова снял свои сложно устроенные очки.

– Вы должны понимать, – вздохнул он, – что к нам приходят люди всех сортов. Изгои. Беглецы. Преступники. Мы обучаем даже крестьян, чтобы те могли вернуться назад в деревни в качестве инструкторов и советников, хотя истинным схоластом плебей, разумеется, стать не может. Они попросту не живут столь долго.

Без причудливого созвездия линз на лице примат снова стал похож на рыжеволосую копию императора, напомнил мне прежнего молодого Арриана, с которым я встречался в тот первый визит, только похудевшего и изможденного.

– Вот и в истории Тора Гибсона нет ничего необычного.

– Расскажите, – попросил я, изводясь из-за того, что старик тянул время.

Внутри меня змеиными кольцами вдруг начала сжиматься тревога.

– Вам известно о восстании сентябристов? – спросил схоласт и повернулся спиной к окну.

Я помотал головой.

Он разочарованно вздохнул и сказал:

– Наша история слишком обширна, даже с учетом сьельсинов. У нас чересчур много планет. Скоро мы не сможем фиксировать абсолютно все. Порой я думаю, что Империя того и гляди развалится под собственной тяжестью.

Я не стал говорить, что она уже разваливается, не стал напоминать о потере Наугольника.

– Это случилось еще до сьельсинского вторжения, – продолжил Тор Арриан. – В начале шестнадцатого тысячелетия, во время правления дедушки нашего сиятельного императора. Принц Шарль Бурбон Пятьдесят Третий лишил своего старшего сына Филиппа наследства в пользу младшего, будущего Шарля Пятьдесят Четвертого, принца Веро.

– Дом Бурбонов? – пробормотал я, припоминая эту историю: принц Филипп Бурбон был отцом лорда Августина.

– Принц Филипп организовал покушение на брата. Оно не удалось, и тогда он переманил на свою сторону часть младших домов, присягнувших на верность Бурбонам. Почти двадцать лет шла пойна, пока сын Филиппа, ныне покойный лорд Августин, не сдал отца людям принца Шарля в обмен на собственную жизнь и свободу…

Одна линза сложных очков Арриана переместилась выше, вероятно отреагировав на слабую перемену в освещении.

– …Не удивлен, что вы не знакомы с этой историей. Она случилась за несколько веков до вашего рождения, а Веро весьма далеко от Делоса. Но восстание сентябристов считается одним из худших примеров пойны за последние века.

Мои внутренности точно налились свинцом.

Я уставился в окно над головой примата и, как будто оправдываясь, ответил:

– Кое-что я о нем слышал. Но не название.

– Шарль Бурбон не отважился казнить брата. Принца Филиппа и его сентябристов сослали на Белушу. Насколько мне известно, большинство там и умерли.

– И Гибсон был одним из них, – поспешно сказал я, словно пытаясь отвести от себя тот ответ, который вот-вот должен был услышать. – Одним из сентябристов.

Теперь я решил, что зря приехал в атенеум.

Я знал, что сейчас скажет Тор Арриан.

– Нет, что вы, – произнес старый схоласт, уставившись на меня двумя зелеными лунами глаз в тон мантии. – Гибсон – это сам принц Филипп. Большую часть срока на Белуше он отмотал в крионической фуге – привилегии аристократов, знаете ли, – а потом подал прошение перевести его в атенеум Сиракуз. Принц Шарль убедил Имперский совет смягчить приговор, и его брату позволили принять Предписание и вступить в орден.

Я сжал губы и едва расслышал последние два предложения.

«Гибсон – это сам принц Филипп».

Я всегда подозревал, что Гибсон был отщепенцем какого-то знатного рода. Его долголетие подтверждало принадлежность к великим домам Империи. В детстве я фантазировал, будто он, как Арриан, был родственником самого императора. Когда отец яростно отчитывал меня или отправлял спать в холодную каморку, я успокаивался, убеждая себя в том, что Гибсон был знатнее лорда Алистера и обладал большим авторитетом.

Но такого я и представить не мог.

Знала ли Валка? Мог ли Гибсон рассказать ей?

– Гибсон был… – Я с трудом смог произнести имя: – Филиппом Бурбоном?

Я сунул руки в карманы шинели, чтобы Арриан не заметил, как они дрожат, хотя мне вряд ли стоило опасаться полуслепого старика.

– Как я и сказал, – ответил примат. – Мы изгои, беглецы и преступники. Думаете, почему мы отрекаемся от прежних имен? Принцу Филиппу было позволено прикрыться именем Тора Гибсона и доживать свои дни анонимно, занимая должность, на которой он не мог причинить вреда Империи, а Империя, соответственно, не могла причинить вреда ему.

– Вреда Империи? – Я едва не усмехнулся. Едва. – Он ведь обучал меня.

А я убил его сына.

Эта мысль пронеслась сквозь меня, как ветер в открытый шлюз, и я застыл в кресле. Веселое потрескивание в камине причудливым образом аккомпанировало неслышному реву в моей голове. Августин Бурбон пытался меня убить, сговорившись с сэром Лорканом Брааноком и самой императрицей. Они подстроили мне дуэль с наемным убийцей Иршаном и подкупили лейтенанта Касдон, чтобы та пронесла на «Тамерлан» нож-ракету. Им почти удалось разделаться со мной, а заодно и с Валкой. Я не должен был чувствовать ни ужаса, ни жалости.

Но я убил сына Гибсона.

«Зря я сюда прилетел».

Пусть Августин Бурбон был негодяем, пусть даже он предал самого Гибсона в его прежней жизни. Но я убил его, подстроил его смерть. И рассказал об этом Гибсону без утайки. Рассказал, как позвал Бандита, пока лежал, восстанавливаясь от ран, как велел Кариму любым способом избавиться от лорда военного министра. Мой учитель ни словом не обмолвился о родстве с ним, ни в чем не признался.

«Прости, мой мальчик, – сказал тогда Тор Гибсон, хотя извиняться и молить о прощении должен был я, если бы только знал. – Я хотел для тебя лучшей жизни. Этой жизни».

Он надеялся, что я стану схоластом, и сам я тоже мечтал об этом. В ордене Гибсон обрел новую, прежде неведомую свободу и желал мне той же участи.

Но из меня вышел совсем другой человек, а время невозможно повернуть вспять.

«Только прошлое неизменно».

Все по-прежнему было как в дымке, когда я вышел из главных ворот атенеума и начал долгий спуск с утеса к гостевой стоянке. Помню, в тот день солнце сияло особенно ярко и красиво, почти как на Фессе, и было белым, а не серым. Утренние дожди прошли, и к полудню тонкие облака, которые обычно прикрывали застланную туманом крепость-библиотеку и торфянистые болота вокруг, растаяли. На юге блестели бледные башни Ээи, белесыми и пепельными пальцами возвышаясь над зеленью. Внизу меня дожидался «Ашкелон», чей высоко поднятый задний плавник словно бросал вызов башням, чернея над изумрудными холмами.

Он был не один.

В небе стервятниками кружили три белых флаера, а еще шесть оцепили наш корабль на земле. Я ожидал увидеть их и потому задержался ненадолго, крепко сжав пакет, переданный мне приматом. Я выполнил обещание: рассказал старому Арриану обо всем, что со мной произошло, о том, что Содружество присягнуло сьельсинам, об объединении сьельсинов в де-факто империю, о своем побеге ценой гибели всего моего отряда.

Тор Арриан не пытался меня удержать. Он прекрасно понимал, что наше громкое прибытие к подножию горы не осталось без внимания властей. Мы оба знали, что мой дальнейший путь лежал в лапы Империи и ничто не могло это предотвратить. Когда я собирался уходить, Арриан передал мне кожаный конверт, потрескавшийся от времени. На нем не было ни марок, ни штампов, ни каких-либо отметок – лишь одно слово, выведенное поблекшими красными чернилами. Оно было написано очень давно, но почерк Гибсона нельзя было спутать ни с чем.

«Адриану».

– Мы нашли это, когда прибирались в его комнате, – объяснил примат. – После того, как островитяне сообщили о его смерти.