Душно. Полог бы откинуть. Но снаружи надрывно жужжали комары. В повозку влез Фиделио, пристроился рядом, Арлетта обняла его и сама не заметила, как заснула.

Глава 4

– Арлетт! Что это есть?! Кто есть ты? Говори!

Возмущённый рёв Бенедикта потонул в бешеном лае Фиделио. Пёс проснулся и решил срочно прикинуться верным сторожем.

Взвизгнув, Арлетта подпрыгнула и безошибочно повисла на руке, сжимавшей топор. Повисла всей тяжестью, не особенно надеясь на успех. Бенедикт был пьян, и она знала – унять его будет трудно.

– Это есть кто? – свирепо повторил он.

– Он! Да он же!

– Кто, чьюма болотная?!

– Ночной брат, который меня поймал.

– Где ты его взять?

– На дороге валялся.

– А сьюда зачем притаскать?

– Он мне помог. Ворон ворону глаз не выклюет. Вор шпильману первый друг.

– Я… не… ночной брат, – внезапно подал голос предмет спора.

Бенедикт уронил топор. Арлетте на ногу. Арлетта стерпела молча. Тихий голос убедил Бенедикта больше, чем бестолковые вопли. Отрекается, значит – правда. Правда скверная и опасная.

– Прости, господин, – выговорил он заплетающимся языком, – никаких ночных братьев, не к ночь их помьянуть, а к белый день.

С ночными братьями нельзя ссориться. Задел одного – задел всех. Убил одного – мстить будут все. Ночным братьям не противоречат и вопросов не задают. С ними лучше вообще никаких дел не иметь. Добить бы этого от греха подальше, да и концы в воду. Девчонка глупа, не понимает.

– Он с коня упал, – сказала Арлетта, будто прочтя мрачные отцовские мысли, – у него, кажется, нога сломана.

Дознаются. Конь ещё где-то бегает. А что у него в седельных сумках, неизвестно. Бенедикт быстро трезвел. Не выйдет концы в воду. Надо выкручиваться иначе.

– Да-да, – покивал он, – ехали, господин… как это сказать… вдоль путь-дорога… и того, с коня, значить, упасть. Ножку сломать. Ой-ой-ой. Плохо как сломать. Неаккуратно. Один момент!

Бенедикт вывалился из повозки и, похоже, сверзился с обрыва. Послышался мощный всплеск. Арлетта испугалась, не потонул ли спьяну. Но могучий шпильман поплескался, пофыркал и, хлюпая мокрой одеждой, выполз на берег. Трезвый. Ну или почти трезвый.

Вернувшись в повозку, принялся копаться в привинченном к полу сундуке, где хранилось немало шпильмановского добра: шары, ножи, булавы, широкий пояс с петлёй для работы с першем, лохматые парики из крашеной пакли и пёстрых ниток, большие бумажные веера, с которыми мама Катерина работала на канате. На самом дне отыскались длинные грязноватые полосы плотной ткани, намотанные на сухие плоские дощечки. Из них в семье Бенедикта с незапамятных времён делали лубки для всех и всяческих переломов. Даже самый искусный шпильман может упасть. Бороться с переломами Бенедикт умел не хуже учёного лекаря.

– Позволь, господин, поглядать на твою ногу.

Запахло горелым маслом. Бенедикт зажёг лампу, которой не пользовались уже месяц. По летнему времени экономили.

– Арлетт, аllez! Удались! Его раздеть надо.

– Так я всё равно ничего не вижу, – проворчала Арлетта, но подчинилась, ушла за занавеску. Села на постели, обняв коленки, и стала слушать, как Бенедикт цокает языком, ощупывая больного.

Лубков, ему, видно, показалось мало. Пошёл к прибрежным кустам, должно быть, чтобы нарезать ровных ивовых палочек. Так он сделал, когда Арлетта однажды сломала руку. Тогда она была ещё так мала, что дощечки ей не годились.

– Ты, господин, счастливчик, – заметил он после одного особенно болезненного стона. – Голова на свой мест. Шея не свернул. Крестец цел. А на ноги я тебья ставить. Пльясать не будешь, но ходить сможешь.

Ночной брат спросил что-то. Робко так, жалобно. Бенедикт хохотнул, показывая, что оценил шутку.

– Слетать? С коня? Один раз есть мало? На-ка, глотни, чтоб не так болело.

Арлетта поморщилась. Очевидно, Бенедикт собирался продолжить веселье и завтра, а чтобы далеко не ходить, всё нужное прихватил с собой.

– Глотать, глотать, чтоб проняло. Ночной брат, а пиёт как мелкий куриц.

– Я не…

– Ох, прости, господин. Я уже есть понявший. Мирный путник. Спьешил в столицу в базарный день. С коня… того… слетал… В дороге всьё бывает. А что из ноги арбалетный болт торчит – это есть пустяк. Про это я забыл уже.

– Ты ж говорил, нога сломана, – удивилась Арлетта.

– Уи. Апсольман. Левая. А правая, наоборот, ранена. Кров много есть. Полный башмак. Опять повезло. Другой бы кровью истьёк, да и совсем помьер. А в него на излёте попадать. Да стрелка жилу заперла. М-да. Пропал башмак. Всё срезать придётся. Хм. Снизу вверх попали. Значит, на него засаду устроили. Под кустиками при дорога прятались. Так-с. Кости целы. Теперь стрелку выдернем и перевьяжем.

– А-а-а…

– Тихо. Лежать! Рану прижечь надо. Не желаешь внутрь, применим снаружи. Чтоб добро не пропадало.

Бодрое бульканье сказало Арлетте, что это добро у Бенедикта точно не пропадёт. Всё пойдёт в дело.

– Поутру в деревню тебя доставим, – оторвавшись от кувшина, поведал Бенедикт, – там отлежишься, встанешь. Хм. Наверное, встанешь. Дохловатый ты есть какой-то. Заморьенный. Тюрьма да каторга засушить молодца? Отпустили или сам ушьёл?

– С-а-ам…

– А если ему нельзя в деревню? – спросила Арлетта, напуганная упоминанием о каторге. Подумала и добавила: – У них там, небось, не только лекаря, у них и постоялого двора нету.

– Нету, – подтвердил Бенедикт, – кабак есть, но на ночлег не пускают. И за простую брагу дерут как за фряжское.

– Вот я и говорю – неладно выходит, – продолжала рассуждать Арлетта, очень хорошо умевшая уламывать Бенедикта, – разве ж лучше было б, если бы вместо его переломов ты мои лечил? А если б я вовсе расшиблась?

Бенедикт заворочался по-медвежьи. Вздохнул так, что отозвался пасшийся на полянке Фердинанд.

– Ладно. Свезьём в Студенец. Я расспросил. Это есть город. Пятьдесят свейских лиг. Не знаю, что у них тут городом зовётся, но, может, там и трактир поприличней, и лекарь есть.

Грозившийся двинуться в путь прямо с утра Бенедикт, конечно же, прохрапел до полудня.

Ночной брат, как показалось Арлетте, наоборот, глаз не сомкнул. Но лежал тихо и неподвижно, как сложенный перш или какая другая засунутая в угол ненужная вещь. Если и стонал, то сквозь зубы, почти неслышно. Арлетта пожалела, принесла ему водички в кожаном ведре. Поставила рядом, чтоб пил сколько хочет. Дала кружку. Воду проглотил с трудом, закашлялся и кружку выронил. Арлетта разжалобилась, решила сделать ещё что-нибудь. На ощупь смыла запёкшуюся кровь. Залепила царапины, какие смогла нащупать на лице, груди и плечах, росшим на тропиночке подорожником. Стерпел молча. Вообще, что бы она ни делала, переносил, как дитя. Больное дитя, которому уже всё равно, что с ним станется. Дрожал мелкой дрожью, дышал хрипло и коротко, но ни на что не жаловался. Может, его и вправду прокляли. Рана лёгкая, перелом похуже, но от такого не помирают. Остальное – просто царапины. А он слабый, вялый, как сорняк, из земли с корнем выдранный. Будто опоили его чем. Или, пока лежал на дороге, вся кровь из него вытекла. Покормить бы его, да и самой поесть не мешает.

Однако еды не было, кроме раскисших огурчиков прошлогоднего посола, принесённых Бенедиктом в рогожке вместе с полуштофом мутной браги. Кормить раненого супчиком из огурцов, замоченных в бражке? Нет, это не годится. Пришлось лезть под свою лавку, где в особой коробушке сберегались крючки, поплавки и перемёт с колокольчиком. Рыбка с утра клевала хорошо, хоть и мелкая. Колокольчик звонил часто. Арлетта решила рискнуть, влезла в Бенедиктовы сапоги, пошла в лес, насколько хватило верёвки, ощупью наломала, натаскала хвороста, правда плохого, сыроватого. Из ольхи да осины дрова худые. Вытащила из повозки жаровню. Костёр она сама никогда не зажигала. Боялась не уследить за огнём и наделать пожару. Но с жаровней справилась, напекла рыбу на палочках. Вкусную, поджаристую. Сунула палочку ночному брату, а он есть не стал. Так, пососал хвостик и выронил. Прошептал, что тошно, не хочется. Зато проснувшийся Бенедикт слопал всё до последнего кусочка и возмущённо спросил, почему так мало.

– Потому, – сказала слегка обиженная Арлетта.

– Не груби, – буркнул Бенедикт, допивая остатки бражки. Это подняло ему настроение, да и голод всё-таки мучил. Ворча, подвернул штаны, вытащил из угла круглый бредень и пошёл ловить сам. Речушка-то была неглубокая. Увлёкся ловлей, проходил почти до вечера, так что в этот день никуда не поехали. Повезло ночному брату. Арлетта отлично помнила, как маялась в тряской повозке с переломанной рукой.

До поздней ночи варили-жарили рыбу. Жгли дымный костёр, отгоняли комаров. Так что на следующий день тоже с места не тронулись. Бенедикт мудро рассудил, что, если будет за ними или за ночным братом какая погоня, лучше пропустить её вперёд. Пусть побегают, поищут ветра в поле. Фиделио блаженствовал, подбирая потроха и рыбьи головы. Фердинанду досаждал гнус. Он то бродил по густым кустам, чесался, то катался по траве, задрав ноги, но, в общем, тоже был доволен. Довольна была и Арлетта. Бенедикт бурчал, что надо бы поработать, но ясно было, что ему самому лень. Куда приятней валяться на солнышке под тихий плеск воды и шелест кудрявых рябин.

Что думал ночной брат – неизвестно. Арлетта за всё время от него и двух слов не добилась. Её немного тревожило, что он такой тихий. По её понятиям, любой ночной брат должен был бы… Нет, не стонать и жаловаться, это не по понятиям, но орать, ругаться и требовать выпивку. Этот же всё молчал. Не поймёшь, живой или мёртвый. Про коня своего с тайной поклажей не спрашивал, когда тронутся в путь – не любопытствовал. Есть-пить не просил, даже комаров не гонял. Сразу видно, не жилец. Должно быть, отбил себе что-то важное.

Бенедикт его скромных желаний не разделял. На четвёртый день ему наскучила рыба и тихая жизнь, захотелось мясного, да чтобы с хлебом и под хорошее пиво.

Так что запрягли Фердинанда, свистнули Фиделио, затушили костёр и поехали, куда дорога ведёт. С раннего утра, ещё под звёздами выбрались из лесу, миновали пустую кузню, спящую деревню, снова нырнули в лес, и повозку пошло качать по ухабам и сыпучим пескам с довоенных времён не чиненного Южного тракта.

Часа через три такой езды Арлетта, от греха подальше сидевшая внутри вместе с Фиделио, услышала жалобный шёпот:

– Дай руку.

Ночной брат подождал ответа, не дождался и позвал снова:

– Ну, где ты там. Почему, когда надо, тебя никогда нет? Тебе хорошо. Плывёшь… Корабль качается… День и ночь… Качается кораблик. Тебе всё равно куда плыть. Лишь бы с ним. А как же я? Ты ж меня не бросишь…

Арлетта не выдержала. Выскользнула из своего угла за занавеской, присела рядом с ночным братом, и тут же её схватили за руку. Очень крепко.

– Не бросай меня. Скажи мне, что я живой.

– Пока живой, – осторожно подтвердила Арлетта.

Больной охнул, пошевелился.

– Бабочка?

Бормочет, как ветер в траве шелестит. Едва слышно. Но руку не выпустил. Только перестал сжимать до ломоты в пальцах. Арлетта попыталась пальцы отнять. Всё-таки они ей нужнее. Не отдал.

– Останься.

– Ты ж не меня звал.

– Не тебя.

– А кого? – не удержалась любопытная плясунья.

– Не тебя. Но ты останься.

– Зачем?

– Поговорим. А то я тону… Всё волны, волны… До тошноты укачался.

Умный. Знает, что боль заговорить – заболтать можно. Как Катерина болтала, когда Арлетта руку сломала. А не будь этого ночного брата, снова лежала бы переломанная. Долг платежом красен. Только как тут разговаривать, когда он еле шепчет. Пришлось склониться пониже, так что щеки коснулось чужое дыхание.

– Хорошо. Про что разговаривать будем?

– Ну… могла бы спросить, как… как меня зовут.

Арлетта хмыкнула.

– Зачем? Ты ж ночной брат. Всё равно правды не скажешь.

– Я не…