Он прошел обратно в комнату, которую делил с Хиа. Брат лежал на спине и, широко разинув рот, храпел. А Боонь на цыпочках обошел его, приподнял свою подушку и вытащил из-под нее какой-то предмет. Потертый, раздавленный спичечный коробок. Крепко зажав его в руке, он вернулся к Па.

– Вот это с Бату, – сказал А Боонь и открыл коробок.

Внутри лишь песок, остатки листьев и маленькая веточка. Па недоуменно смотрел на него.

– Все это никуда не делось, – пояснил А Боонь.

Во время одной из вылазок на Бату, пытаясь изловить особенно крупного красного муравья, А Боонь набрал песка и листьев. Муравей давно уже сдох, а все остальное по-прежнему лежало в коробке. Мальчику казалось, что он сохранил кусочек острова. Поэтому каждую ночь он проверял, не исчез ли песок так же, как исчезают острова. Но песок оставался в коробке. Словно частичка суши, унесенная с того места, где находилась, утратила свою переменчивость и превратилась в самую обычную.

Сейчас он рассказал об этом Па – одно открытие в обмен на другое. Они проговорили до поздней ночи. Заскорузлая рука Па лежала на плече А Бооня. А Боонь видел, что прежде густые темные волосы отца поредели, смотрел на проплешины у отца на голове, и его захлестывали нежность и желание припасть к ним губами. Разумеется, делать этого он не стал. А Боонь так и сидел – худая спина вжата в стену, голова занята лунными схемами и призрачными картами. На плече, словно якорь на дрейфующих песках, лежала тяжелая отцовская рука.

Под утро, когда они легли спать, хлынул дождь, грозовой ливень, продолжавшийся весь следующий день. Они подставили ведра там, где крыша протекала, и стали ждать. На мир, погрузив его в темноту, опустилась влажная серая мгла. Из дома больше не видно было поблескивающего моря. Лишь темные очертания мангрового леса там, где суша сменялась водой.

Тот дождь был не обычным – он возвещал о сезоне муссонов. С муссонами, как правило, приходили голодные времена, потому что в море выходили реже. Но в этом году из каждого дома плыл запах рыбы – тушеной, жареной, вяленой. Острова принесли улов такой огромный, что жители кампонга не находили ему применения. Разве что на рынке продавать. Если прежде их скудная трапеза ограничивалась бататом, волокнистыми бобовыми ростками и, изредка, тощей курицей, то сейчас они каждый день баловали себя рыбой. Ее варили с имбирем и нарезанным перцем чили, тушили с душистым самбалом, обжаривали, пока плавники не превращались в хрустящее лакомство для детей. Рыбная каша на завтрак, рыбный суп би хун на обед, а на ужин – тушеная с рисом рыба.

Несмотря на влагу, из-за которой свежеиспеченный хлеб покрывался ползучей плесенью, на вой ветра, на беспощадный грохот дождя, на грязь, которая пробиралась в дома, как бы тщательно ты ни вытирал ноги, настроение в кампонге царило приподнятое. Держа над головой газету, жители, насквозь промокшие, но с улыбкой на лице, беззаботно бегали к соседям. Главная проселочная дорога кампонга превратилась в грязевой пруд, в котором радостно плескались дети. Кампонг наводнили улитки и лягушки, а ноги у местных теперь почти всегда были заляпаны грязью.

Муссоны свидетельствовали о приближении лунного Нового года. До него оставалось три месяца, однако когда небо слегка посветлело, местные взялись за приготовления. Обычно они довольствовались тем, что предлагалось в местных лавочках, но в этом году хозяйки отправились в город и раскошелились на дорогую ткань, из которой нашили домочадцам новую одежду. И если прежде хлопушками баловали только детей токея, то в этом году хлопушки, коробку за коробкой, покупали в каждой семье. На напитки тоже не скупились – на газировку, от которой язык делался оранжевым или сиреневым и которую в прежние времена предлагали лишь гостям, да и то по особым случаям.

Когда дожди наконец отступили, жители кампонга принялись отскребать с крыльца засохшую грязь, латать дыры в крышах и выдергивать выросшие на тропинках и на старых могилах папоротники. В этом году праздник должен был стать таким, каких кампонг еще не видел, – подобного изобилия не помнил никто.

В доме Ли, как и в других семьях, атмосфера была радостная. Ма суетилась, прикладывала к плечам домочадцев одежду, прикидывая, сколько ткани ей понадобится для новых рубашек. Хиа гордо притащил домой пару бойцовых рыбок с чудесными волнистыми хвостами – он купил их на скопленные деньги. Дядя больше не кашлял. Па напевал себе под нос старый мотивчик из кантонской оперы, прилипчивую мелодию, рвавшуюся откуда-то из груди.

А еще была Сыок Мэй – она будто еще ярче расцвечивала все хорошее в жизни А Бооня. По вечерам они вместе возвращались из школы домой, играли под дождем, в зарослях гуавы и мангровом лесу. Сыок Мэй помогала ему с уроками, и он начал делать успехи в чистописании. Теперь А Боонь умел читать и писать благодаря прилежанию и усердию, пусть и не с легкостью.

Жизнь делилась на школу и то, что за ее стенами. Вместе с Сыок Мэй они узнали, каково это, когда из раны течет кровь, – они то и дело, гоняясь друг за дружкой среди деревьев, падали на острые камни. В порыве нездоровой впечатлительности они затеяли побрататься – соединили исцарапанные ладони и смешали свою кровь. “Отныне мы брат и сестра!” – провозгласила Сыок Мэй, а после оба смотрели, как кровь возле ран темнеет и запекается. Вместе они бродили по кампонгу, заглядывая в окна кухонь и спален, однажды даже украли жареных креветок, которых соседка вынесла на крыльцо охлаждаться, а как-то дождливым вечером им довелось понаблюдать за удивительными упражнениями, которые А Тун с женой проделывали на матрасе.

Это Сыок Мэй заронила в голову А Бооня мысли об училище. Сперва он отмахнулся: в их кампонге училища нет, придется ездить в город, а такое даже в голове не укладывается. К тому же это неосуществимо, ведь по утрам ему надо выходить с отцом на рыбалку. И вообще они пока дети, до училища еще ждать долгие годы, целую жизнь.

Однако Сыок Мэй рассказывала о своих мечтах с такой уверенностью, что в душе А Бооня тоже проклюнулось стремление. Каждый день Сыок Мэй заглядывала в лавочку и даже подружилась с хозяином, поэтому теперь ей разрешалось полистать “Сынь Су Дзит По”^[22], не покупая газеты. Под руководством учителя Чи А она начала писать стихи на национально-освободительные темы и посылать их в китайские издания, где публиковались произведения школьников. Пока ни одного ее стихотворения не напечатали, но девочка не сдавалась и говорила, что она только начала учебу и пока слабее других, но когда-нибудь своего добьется.

Ее разум напоминал молнии в грозовую ночь. Сыок Мэй занимала война, которую японцы вели на Материке, и роль живущих за рубежом китайцев в борьбе за сильную республику. Чьи интересы они поддержат – Малайского полуострова, где обосновались, или же исторической родины? Она ненавидела ан мо, прибравших к рукам власть в стране, – грубые неумехи, разве способны они править? Но кто еще хуже, так это англоговорящие китайцы, толстопузые представители среднего класса с их уроками музыки и вечерним чаем. В ее представлении они отреклись от самих себя, поддались искушениям ан мо. Эти идеи с самого раннего детства вкладывали ей в голову родители, готовя дочь к революционной деятельности.

Но Сыок Мэй, все еще ребенок, не очень разбиралась во всех этих тонкостях и просто повторяла и пересказывала то, что ей вдолбили. Сейчас, когда она читала, писала или вела разговоры на подобные темы, она думала о погибшем отце и исчезнувшей матери. Втайне девочка лелеяла надежду, что мама вернется. И когда это произойдет, Сыок Мэй прочитает ей все свои стихи и споет все песни. Она подарит ей отшлифованную драгоценность – собственные умения – и скажет: “Смотри, Ма, что я тебе приготовила”.

В отсутствие родителей наставником Сыок Мэй был учитель Чи А. Если Материку предстоит стать могущественной республикой – а учитель Чи А в это свято верил, – то женщины должны сравняться с мужчинами. Такие идеи нередко поддерживались в китайских народных школах, известных своими националистическими и революционными настроениями. И хотя ученики зачастую не бывали нигде, кроме Сингапура, многие учителя тем не менее считали их в первую очередь китайцами и лишь потом – сингапурцами. Ан мо с большим подозрением относились к этим идеям.

В свое время ан мо арестовали учителя Чи А, который тогда преподавал в престижном городском училище, и подвергли допросу. Его больше двух недель продержали в темной камере, а чужеземцы с молочно-белой кожей проверяли его благонадежность. Разве любить свою родину – это противозаконно? Именно этот вопрос задал он проводившему допрос следователю, который обвинил его в агитации и в гоминьданском заговоре с целью свергнуть данную Богом власть ан мо. За две недели ареста учитель Чи А задал лишь этот вопрос. Это противозаконно? Неужели?

Нет, не противозаконно. Спустя несколько лет о требованиях благонадежности все забудут, но когда учителя Чи А арестовали, ан мо еще прятались под маской цивилизованности. Доказательств того, что Чи А участник заговора, у них не имелось, и его отпустили, сделав выговор и запретив преподавать в школах, где количество учеников превышает пятьдесят человек. Вот так учитель Чи А, этнический кантонец из купеческой семьи, чьи родители оплатили его дорогостоящую учебу в университете на Материке, оказался в крошечной сельской школе, где в классах хорошо, если имелось по одной электрической лампочке.

Это было унизительно. И тем не менее, если пробудить детей из этих сельских районов, добиться можно немалого. Он взялся за обучение. Основным меценатом школы был местный токей, поэтому учителю Чи А предоставили полную свободу действий. В каком-то отношении, убеждал себя Чи А, здесь ему работается лучше, чем в престижном училище, – ни соперничества, ни показухи, к которой склонны некоторые сторонники революционных идей. Тут он волен честно трудиться, воспитывая юные умы.

Ученики, подобные Сыок Мэй, порой вызывали у него едва заметную горечь. Дочь истинных патриотов, вот уже несколько лет как вернувшихся на Материк, чтобы бороться против японских захватчиков, она обладала настоящей добродетелью – обостренным чувством справедливости. Кампонг, сонная рыбацкая деревушка, – место, чуждое политике. Ни в одном доме, за исключением дома Ингов, не было ни портретов Сунь Ятсена, ни гоминьданских флагов. Сам учитель Чи А не имел удовольствия познакомиться с родителями Сыок Мэй, но узнал о них все подробности от двоюродного дядюшки, на чье попечение оставили Сыок Мэй.

О характере Сыок Мэй, думал учитель Чи А, свидетельствует и то, что она не жалуется, когда после уроков ее оставляют помогать более слабым ученикам. Она выполняет свои обязанности с неугасающим рвением. Учитель Чи А полагал, что когда-нибудь она совершит не один великий поступок.

И этот А Боонь Ли, от которого она, похоже, в восторге, ну что ж, возможно, из него тоже что-нибудь выйдет. Сперва учитель Чи А не возлагал на мальчика особых надежд – писал тот скверно, а держался чересчур застенчиво. Когда его вызывали отвечать, А Боонь так мямлил и запинался, что даже самые терпеливые из учителей не выдерживали. Учитель Чи А ожидал, что через несколько месяцев мальчик просто тихо исчезнет из класса и займет свое место в рыбацкой лодке, как уже неоднократно случалось с его учениками, когда те вдруг осознавали, какого усердия требует образование.

Однако А Боонь выдержал. Он выправился, слушал теперь внимательно и время от времени задавал вопросы. В чистописании он тоже делал успехи. А Боонь даже интересовался брошюрками, которые учитель Чи А давал почитать Сыок Мэй, и после уроков спрашивал значение определенных слов. Однажды учитель Чи А слышал, как эти двое на перемене обсуждают училище.