– Нет! – Алиенора оттолкнула священника. – Это мой долг и мое право. Никто другой не сделает этого лучше меня. Я справлюсь.

Следующие часы тянулись для Алиеноры целую вечность, и в то же время день пролетел в мгновение ока. Нужно было многое сделать, чтобы организовать похороны, продиктовать письма и отправить их тем, кто должен был узнать о трагедии. Уладить дела, подтверждая жестокий факт смерти Гильома. Труднее всего было написать письмо Генриху. Алиенора была слишком разбита, чтобы найти верные слова, и отправленное письмо было посланием королевы королю, а не одного скорбящего родителя другому.

Омывая безжизненное, покрытое пятнами тело сына розовой водой, она вспоминала, с какой радостью и триумфом встречала его рождение августовским утром в Пуатье. Вспоминала свое воодушевление, надежды и ожидания. Как она держала его на руках, а потом преподнесла вернувшемуся из похода Генриху, будто чудесный подарок. Златовласый малыш прыгал на ее коленях, живой, как солнце, крепко обвивая ее руками за шею. Теперь останутся лишь прах и тлен. Алиенора готовила сына к погребению и разговаривала с ним, шептала себе под нос, говоря ему, что она здесь, все хорошо, хотя это было не так.

Изабель и Эмма увели малыша Генриха и Джеффри в другие комнаты, чтобы их не затронула страшная болезнь, унесшая Гильома. Отец Питер и советники Алиеноры уговаривали ее отдохнуть, но она отказывалась, а когда они стали упорствовать, рассердилась. Она велела окуривать комнату благовониями и распахнуть настежь ставни, чтобы весенний воздух заливал комнату, потому что хотела запомнить сына в лучах света, а не угасающим в страшные ночные часы жестокой лихорадки, которая сжигала малыша у нее на глазах. С каждым часом Алиенора все сильнее впадала в оцепенение, все ее чувства словно накрыли тяжелой железной крышкой, будто котел, в котором кипели горе, вина и страх. Она не осмеливалась приподнять эту крышку, потому что знала, что вплеснувшееся горе убьет и ее.

К тому времени, когда снова наступил вечер, Гильома зашили в саван из тончайшего льна, дважды обернули в него, а затем завернули в красный шелк, оставив открытым лицо. Усопшего положили в наскоро сколоченный маленький гроб, усыпали лепестками роз и положили рядом его любимый игрушечный меч, которым всего лишь день назад сорванец разил в саду воображаемых врагов, пока смерть ждала своего часа в тени.

Гроб выставили в Виндзорской часовне, окружив сиянием свечей и ламп, чтобы не оставлять в темноте с заходом солнца. Алиенора простояла на коленях у гроба в мерцающем свете свечей до утра. Изабель и Эмма оставались рядом с ней, и ни одна из женщин не сказала ни слова, чтобы отговорить королеву, потому что они любили ее и восхищались силой ее воли.

На рассвете, после заупокойной мессы, гроб Гильома вынесли из часовни и поместили в повозку, украшенную королевскими щитами и роскошно задрапированную, чтобы отвезти в Редингское аббатство, в семнадцати милях от Виндзора, и похоронить рядом с его прапрадедом, легендарным королем Генрихом I.

Отец Питер пытался отговорить Алиенору, умоляя остаться в замке, ведь она и так слишком много пережила, уверял, что ради нерожденного ребенка королеве следует остаться в Виндзоре и позволить другим заняться погребением, но Алиенора была непреклонна.

– Я буду рядом с ним, – сказала она. – Я его мать, и он остается под моей защитой и опекой, даже если больше не дышит. И не старайся меня переубедить.

Из-за беременности Алиенора не смогла ехать верхом и весь путь проделала в паланкине. Дорога между Виндзором и Редингом была хорошей, и кортеж уверенно продвигался вперед. Задернув занавески, Алиенора пыталась отдохнуть и собраться с силами для того, что ее ожидало. Живот ее снова начал сокращаться и расслабляться через регулярные промежутки времени, но без боли. Путешествовать было рискованно, но она не могла отпустить своего маленького мальчика одного во тьму. Будь рядом Генрих, все было бы иначе. Но муж далеко, а значит, всю ответственность несет только она одна. В это солнечное весеннее утро ей предстояло довести дело до конца – до горького конца.

На следующий день, когда они возвращались в Виндзор, погода изменилась. Облака затянули небо до самого горизонта, сильный дождь превратил дорогу в месиво грязных луж. Ехали медленно, и за занавесками паланкина Алиенора перебирала четки и видела мысленным взором свечи, расставленные вокруг гробницы короля Генриха I, и темноту ямы, в которую опустили ее сына. Ему было отпущено на земле менее трех лет. Королева слышала пение монахов, скрежет лопаты по камням и земле, плач женщин. Алиенора не плакала. Все ее чувства были погребены оцепенелой отрешенностью.

Два дня назад, в яркий солнечный день, люди выбегали на дорогу, чтобы посмотреть на похоронную кавалькаду, ожидая милостыни, любопытные, но почтительные. На обратном пути лишь несколько смельчаков или самых отчаянных храбрецов отважились пройти по обочинам, кутаясь в плащи и спрятав головы под капюшоны, с протянутыми руками. Алиенора не раздвигала занавесок, но услышала их голоса, вознесенные в мольбе. Дождь стучал по крыше ее паланкина, и несколько холодных капель упали ей на колени, будто слезы, которых она не могла пролить.

Когда они прибыли в Виндзор, редкие судороги ее матки сменились регулярными схватками – начинались роды. Едва взглянув на вышедшую из паланкина королеву, Марчиза позвала акушерок.

На Алиенору обрушились мучительные схватки, и она сжала кулаки, уверенная, что чрево ее вот-вот разорвется. Повитуха омыла ей лоб прохладным травяным настоем.

– Госпожа, все идет как положено, – ободряюще произнесла она. – Скоро вы возьмете на руки новорожденного малыша, он заглушит вашу боль и восполнит потерю.

Кокон бесчувствия, в который заключила себя Алиенора, пошел трещинами, выпуская наружу ярость.

– Как ты смеешь говорить мне такое? – в гневе выдохнула она. – Ни один ребенок никогда не займет место моего сына! Он был для меня всем!

Женщина виновато присела в реверансе и опустила взгляд.

– Я лишь хотела утешить вас, госпожа, простите меня.

Алиенора не нашла сил ответить – ее накрыло новой волной боли, а вместе с ней пришли и слезы. Ребенок выскользнул из ее тела в потоке крови и слизи, и, когда он вздохнул и закричал, Алиенора забилась в рыданиях и завыла от горя. Ей не нужен этот ребенок; ей нужен Гильом!

– Девочка, госпожа! У вас дочь, – негромко произнесла повитуха, поднимая повыше пищащего младенца, все еще привязанного пуповиной к Алиеноре. – Прекрасная девочка.

Алиенора зашлась в безутешных рыданиях. Встревоженная повитуха перерезала пуповину и быстро передала ребенка помощнице.

– Чрево королевы сместилось; она в серьезной опасности, – сказала женщина. – Нужно немедленно вернуть его на законное место, иначе надежды нет.

Порывшись в снадобьях, повитуха достала орлиное перо и поднесла его к пламени ближайшей свечи. Перо начало тлеть, и повитуха ловко направила едкий дым под нос Алиеноре.

От горького, густого смрада Алиенора задохнулась и судорожно отстранилась. Ужасные спазмы перешли в приступы кашля и рвотные позывы, и когда, наконец, к ней вернулась способность нормально дышать, она затихла, хватая воздух, будто выживший после кораблекрушения, выброшенный на берег. Слезы постепенно иссякли, и Изабель де Варенн заключила королеву в крепкие объятия, сочувственно укачивая, как ребенка.

Родовые схватки возобновились, и послед выпал в чашу, подготовленную повитухой. К Алиеноре вернулись чувства, она была несчастна и измучена горем. Истекая кровью после родов, она думала, что плачет кровавыми слезами по своему потерянному сыну.

Новорожденного младенца искупали, завернули в чистые пеленки и показали матери. Дочь. В каком-то смысле это было благословением, потому что никто никогда не увидит в ней замену Гильому. Даже едва родившись, малышка была красива, с лицом в форме сердечка и челкой мягких темных волос, чем напомнила Алиеноре Петрониллу, ее младшую сестру, которая была слаба здоровьем и жила под опекой монахинь в аббатстве Сенте, в Пуату.

– Как вы ее назовете? – спросила Эмма.

– Матильда, в честь ее бабушки-императрицы, – ответила Алиенора прерывающимся голосом. – Таково было пожелание короля, если родится девочка.

Генрих сказал, что если будет мальчик, то имя Алиенора может выбрать сама. Но теперь это уже не важно. Вслед за известием о смерти Гильома гонцы принесут ему весть о рождении дочери.

Королева скорбно вздохнула. По новорожденной принцессе не будут звонить колокола, ибо все они были заняты тем, что возвещали о смерти наследника – и в этом была ее вина.

5. Шинон, июнь 1156 года

В крепости Шинон, на Луаре, Генрих пребывал в хорошем настроении. Он наконец-то подавил мятеж своего брата Жоффруа и захватил восставшие замки Миребо, Шинон и Лудон. Шинон выбросил белый флаг рано утром, на рассвете, и Жоффруа склонил голову и смирился с неизбежным, пусть и без особой охоты, но с унылой покорностью. Он уже во второй раз бунтовал против Генриха. Братья спорили из-за замков Шинон, Миребо и Лудон и не собирались мириться. Жоффруа уверял, что отец завещал эти земли ему, но после повторного мятежа Генрих никак не мог оставить их брату.

– Сир, будет ли мне позволено высказать некоторые соображения?

Генрих обернулся от амбразуры и посмотрел на своего канцлера. За несколько недель кампании Томас оказал королю неоценимую помощь, занимаясь государственными делами и наполняя казну. К тому же он оставался общительным и интересным собеседником, проницательным и всегда знал, в чем найти выгоду.

– Конечно, не стесняйся, выкладывай.

– У меня есть основания полагать, что ваш брат в обозримом будущем будет сидеть у вас в боку занозой. И едва вы отвернетесь, примется снова разжигать мятеж.

– Я не намерен отворачиваться, – заявил Генрих, – однако продолжай.

– Возможно, если у него будут свои земли, какой-то надел, возможно, выкроенный из другого поместья, в этом будет польза и для вас?

Генрих провел указательным пальцем по бороде.

– Где же именно?

– В Бретани, сир. Они недавно восстали против своего графа, и почему бы не убедить бретонцев, что ваш б-брат станет их правителю хорошей заменой? Он займется сдерживанием б-бретонцев, и в то же время Бретань войдет в сферу вашего влияния. Таким образом ваш брат удовлетворит свое желание получить титул и повысит свой статус. Это его утихомирит.

Глаза Генриха сверкнули.

– Интересная мысль. На задворках, но не в Ирландии.

Бекет элегантно взмахнул рукой в знак согласия, отчего гранаты и жемчуг, украшающие манжету на его рукаве, ярко сверкнули.

– Это нужно обдумать, но мысль неплохая. – Генрих похлопал канцлера по плечу. – Ты заслуживаешь похвалы, Томас.

– Я делаю все возможное, чтобы выполнить свой долг, сир.

– Нет, это больше, чем просто обязанность, тебе это нравится, – многозначительно улыбнулся король.

Генрих бросил взгляд в сторону двери, куда только что ввели гонца. После захвата Шинона царила суета, посланцы сновали туда-сюда, однако Генрих узнал в только что прибывшем придворного Алиеноры. Король первым делом подумал, что королева сообщает о рождении ребенка, и подозвал гонца. Однако, когда тот подошел вслед за дворецким, Генрих понял: что-то не так. На лице гонца не было улыбки, не было предвкушения награды за радостную весть.

– Сир. – Мужчина опустился на колени и достал из ранца только один тонкий свиток с печатью Алиеноры. Затем он склонил голову и мрачно потупился. Генрих взял письмо и сломал печать, не желая открывать, но зная, что должен сделать это, и немедленно – от него могли требовать действий.