Но в этот раз, прежде чем запереть, мне дали тонкое одеяло, горшок и кувшин с водой. И еще черствую краюху хлеба, которую я медленно съела, откусывая крошечные кусочки и тщательно прожевывая их, пока слюна не наполняла рот.

Только когда я наелась досыта и мой сократившийся желудок свело судорогой, я обратила внимание на то, что меня окружало. Мне не дали свечей, но высоко наверху была маленькая решетка, сквозь которую пробивались последние отблески угасающего дня.

Каменные стены были холодными на ощупь, и когда я отняла от них пальцы, они были влажными. Откуда-то доносился звук падающих капель, отзываясь предупреждающим эхом.

Солома под ногами была сырой и заплесневевшей, сладковатый запах гнили смешивался с застарелой вонью мочи. Чувствовался еще какой-то запах. Я подумала о всех тех, кого здесь держали прежде меня, как они все бледнели, будто грибы в темноте, ожидая приговора. Запах их страха – вот что я чувствовала, он словно пропитал воздух, просочился в камни.

Страх гудел во мне, придавая сил сделать то, что я должна была сделать.

Я задрала сорочку так, что голый живот почувствовал прохладу воздуха. Затем, стиснув зубы, я принялась отрывать, расцарапывая ногтями, крошечный шарик плоти под грудной клеткой. Под сердцем.

Когда я была уверена, что больше не могу терпеть боль, я почувствовала, что плоть отделилась; побежала густая влажная кровь, воздух наполнился ее сладковатым привкусом. Я пожалела, что под рукой нет меда или тимьяна, чтобы сделать примочку для раны; что ж, я обошлась водой из кувшина. Как смогла, я промыла рану, а потом легла и натянула на себя одеяло. Солома мало защищала от каменного пола, и мои ребра заныли от холода.

Только тогда я позволила себе подумать о доме: о своих комнатках, опрятных и светлых, с банками и склянками; о мотыльках, танцующих по вечерам вокруг моих свечей. О саде за домом. Сердце болело при мысли о растениях и цветах, о моей любимой нянюшке козе, что давала мне молоко и уют, о платане, укрывавшем меня своими ветвями. Впервые с тех пор, как меня оторвали от моей постели, я позволила себе разрыдаться. Могу ли я умереть от одиночества, прежде чем меня повесят? Но в этот момент что-то коснулось моей кожи, очень нежно, как поцелуй. Паук – его лапки и хелицеры отливали голубым в тусклом лунном свете. Мой новый друг, вскарабкавшись по волосам, заполз в ложбинку между шеей и плечом. Я поблагодарила его за то, что он здесь; он поднял мой дух даже сильнее, чем хлеб и вода.

Сквозь решетку проникал лунный луч; я смотрела на его танец и думала, кто же будет свидетельствовать против меня завтра. А потом я подумала о Грейс.

Я была уверена, что вовсе не засну. Но скрип открываемой двери разбудил меня, как мне показалось, сразу, едва эта мысль покинула мою голову. Паук сбежал от света факела, а мое сердце сжалось при виде мужчины в ливрее Ланкастера. Он сказал, что суд скоро начнется. Мне нужно привести себя в приличный вид.

Он подал мне длинное платье, сшитое из грубой ткани и пахнущее потом. Мне не хотелось думать о том, кто носил его до меня и где они сейчас. Я поморщилась, когда жесткая ткань коснулась моей раны, но когда мужчина вернулся, я была рада, что на мне нормальное платье, пусть и сшитое грубо. Мне бы хотелось, чтобы у меня был чепец, или что-то, чтобы я могла прибрать волосы, потому что они падали мне на лицо, сбившись в колтуны. Усугубляя мой стыд.

Мама всегда говорила мне, что чистота вызывает уважение, а уважение порой стоит больше, чем все королевское золото, и для нас это особенно важно, потому что нам достается так мало и того, и другого. Мы тщательно мылись каждую неделю. Даже в самый разгар лета от нас, женщин рода Вейворд, пахло не застарелым потом, а лавандой, сохранявшей нашу чистоту. Как бы мне хотелось, чтобы у меня сейчас была лаванда. Но все, что у меня было, – только мой разум, притупленный отсутствием нормальной пищи и сна.

На время недолгого пути из темницы в зал суда сопровождающий надел на меня кандалы. Я заставила себя не вздрогнуть, когда холодный металл коснулся моей кожи, и высоко держала голову, пока мы поднимались к залу суда.

Обвинитель встал со своего места и направился в сторону скамьи, на которой сидели судьи. Звук его шагов по дощатому полу пробудил во мне страх, и я дрожала в жуткой тишине, прежде чем он заговорил.

И все же я оказалась не готова к тем ужасным словам, что он произнес. Его бледные глаза полыхали, когда он объявил меня опасной, коварной ведьмой, пособницей самого Сатаны. По его словам, я применила дьявольское колдовство и чародейство, чтобы лишить жизни господина Джона Милберна, который был невинным и богобоязненным йоменом. Он говорил, и его голос становился все громче, пока не начал отзываться в моем черепе похоронным колоколом.

Он повернулся и плюнул в меня завершающими словами.

– Я убежден, – сказал он, – что господа присяжные, в чьих руках жизнь и смерть, вынесут вердикт, которого ты заслуживаешь. Виновна.

И добавил, обращаясь к суду:

– Я вызываю первого свидетеля для дачи показаний против обвиняемой.

Кровь застучала у меня в ушах, когда я увидела, кого привела стража.

Грейс Милберн.

8
Вайолет

Вайолет вела себя как нельзя лучше.

Всю неделю она была сосредоточена и прилежна на уроках. Мисс Пул была в восторге от того, что она наконец усвоила предпрошедшее время во французском, и назвала ее рисунок вазы с ирисами превосходным. Вайолет считала, что эти синие цветы – с увядшими головками и поникшими листьями – похожи на трупы. Их сорвала мисс Пул. Вайолет не стала бы срывать цветы, ломать их стебли, просто чтобы посмотреть на них. Но она держала рот на замке и постаралась изобразить подобие ирисов как можно лучше.

Она даже худо-бедно, но поработала над шелковой сорочкой: мисс Пул настаивала, чтобы она сшила ее как часть будущего «приданого». (Вайолет никак не могла взять в толк, зачем это нужно. Няня Меткалф – единственная, кто вообще видел ее в «комбинации», как няня ее называла по старинке, и Вайолет не собиралась это менять).

Твердо решив избежать пансиона, она уже две недели вовсе не выходила из дома. Целых две недели ее кожи не касалось ни одно насекомое. Две недели она не забиралась на свой любимый бук; две недели, как она собрала с подоконника свои сокровища (раковину улитки, кокон бабочки, мохнатый буковый орех) и спрятала их под кровать. Она начала просить мисс Пул закрывать окна – несмотря на то, что в комнате для занятий становилось так жарко, что над губой выступал пот, – потому что она не могла вынести звуков, доносящихся из долины. Ей было мучительно жужжание пчел; стрекотание белки пронзало ей сердце.

Но постепенно звуки утихли. Она была рада этому.

Казалось, что даже Золотце потерял к ней интерес. Обычно по ночам она слышала легкое пощелкивание его лапок, когда он выбирался из шляпной коробки и сновал туда-сюда по комнате – порой, проснувшись, она обнаруживала, что он пристроился у нее в волосах, – но теперь осталась только тишина. Она переживала, что он умер, но не могла заставить себя посмотреть.

Время, свободное от того, что мисс Пул называла ее «совершенствованием», Вайолет в основном проводила в постели, с задернутыми шторами, потея от удушливой жары. Миссис Киркби начала носить ей в комнату подносы: сперва с мастерски испеченными фруктовыми пирогами и тортами с башенками из крема, а потом, когда все это так и осталось нетронутым, миски с безвкусными детскими пюре. Как-то после обеда няня Меткалф даже зашла к ней в комнату и спросила, не почитать ли ей вслух, чего не случалось с тех пор, как Вайолет была маленькой.

– Ты любила ту книгу со сказками, – сказала она. – Братья Слим, или вроде…

– Гримм. Братья Гримм, – сказала Вайолет. Она действительно любила эти сказки, хотя няня Меткалф и коверкала половину слов. – Я уже слишком большая для этого, нянюшка.

Вайолет отвернулась лицом к стене. На цветочных обоях виднелся отблеск золотистого света.

Она услышала шелест платья няни Меткалф, когда та наклонилась над кроватью.

– Может, тебе нужно…

– Нянюшка, задерни, пожалуйста, шторы поплотнее, – попросила Вайолет, пресекая так и не прозвучавший вопрос.

– Хорошо, мисс Вайолет, – сказала она. – Если вы уверены.

Вайолет прикусила губу. Ей просто нужно пережить визит этого родственника. Она должна показать Отцу, что нет необходимости отсылать ее в какую-то душную старую школу. Тогда она снова сможет гулять. А до тех пор ей просто необходимо, чтобы ее оставили в покое.

Тем вечером, дрейфуя между сном и явью, Вайолет услышала за дверью тихий разговор няни Меткалф и миссис Киркби. Миссис Киркби пришла забрать очередной поднос с нетронутой едой.

– Ни разу не видела, чтобы кто-то вот так слег в постель, когда нет признаков болезни, – сказала няня Меткалф. – Но я ничего такого не нахожу. Ни лихорадки, ни сыпи…

– Я видела, – сказала миссис Киркби. – Покойная хозяйка вот так слегла незадолго до конца.

– Но почему? Из-за нервов?

– Так сказал доктор Рэдклифф. Хозяин тогда обратился к нему впервые, при условии, что тот будет держать рот на замке.

– Он смог понять, что вызвало это расстройство?

– В этом не было необходимости. Мы все и так знали причину. Особенно после того, что случилось потом.

Возможно, там они смогут что – то сделать, чтобы ты не стала такой же, как она.

На следующий день, когда вялая Вайолет сидела с мисс Пул за вышивкой, в классную комнату неожиданно ворвалась няня Меткалф.

– Хозяин хочет, чтобы мисс Вайолет вышла на воздух, – сказала она.

Мисс Пул посмотрела на часы; нахмуренные брови усилили ее сходство с рептилией.

– Но мы только начали урок вышивания, – возразила она.

– Приказ хозяина, – ответила няня Меткалф.

– Я бы предпочла остаться, – сказала Вайолет, глядя вниз на пальцы, держащие канву. Руки, как и она сама, побледнели от недостатка солнца. Ногти были в пятнышках и такие тонкие, что, казалось, вот-вот вовсе исчезнут. Интересно, подумала Вайолет, можно ли умереть от тоски?

– Что ж, Вайолет, если этого хочет твой отец, вероятно, ты должна пойти, – сказала мисс Пул. – Но ты можешь продолжить вышивку после ужина. Я очень рада твоему энтузиазму. Где же раньше пряталась эта Вайолет?

Пока они гуляли по саду, няня Меткалф взяла ее под руку. Сад пестрел яркими цветами: голубые колосья гиацинтов, мясистые венчики рододендрона – настолько яркие, что Вайолет перевела взгляд на свои ноги в кожаных брогах.

– Разве не славно погулять, послушать, как поют птицы? – сказала няня Меткалф.

– Да, – сказала Вайолет, – славно.

Но она не слышала птиц. Она вообще почти ничего не слышала, кроме голоса няни Меткалф. Как будто ее уши заткнули ватой.

Мимо пролетела бабочка. Вайолет по привычке вытянула руку, но вместо того, чтобы примоститься на ее ладони, бабочка полетела дальше, будто бы Вайолет вовсе не было.

– Твой отец желает, чтобы сегодня вечером ты поужинала внизу, в столовой, вместе с ним и Грэмом, – сказала няня Меткалф.

– Очень хорошо, – выдавила Вайолет, провожая бабочку взглядом, пока та не превратилась в едва видимую белую точку.

– Няня, – сказала она и замолчала, пытаясь сформулировать вопрос, который беспокоил ее последние дни, – с моей мамой было что-то не так?

– С твоей мамой? Не знаю, с чего ты взяла. Вайолет, я тебе уже говорила и скажу снова: я едва знала ее светлость, упокой господь ее душу.

Но Вайолет заметила, что щеки у няни Меткалф покраснели.

– А… что насчет меня? Со мной что-то не так?

– Ну-ка, дитя, – няня Меткалф повернулась и посмотрела на нее, – откуда у тебя подобные мысли?

– Просто Отец сказал кое-что. И мне не разрешается ходить в деревню, а Грэму можно. И – кроме этого кузена – к нам никто никогда не приезжал.