– Вполне возможно, – твердо сказал я. – Джек не любит русских, да и с чего бы ему пылать к нам любовью? Он – чистокровный американец, США – его родина, и он реально переживает за все победы и потери своей страны. Если Даунинг выйдет в президенты, то будет вести разумную, взвешенную политику, без истеричных воплей: «Русские идут!», – вспомнив Путина, я тонко улыбнулся: – Вероятно, это общее свойство людей, пришедших в политику из разведки… Да, Джек – мастер интриг, любит многоходовочки, но он честен, вот что главное. В отличие от основной массы истеблишмента, Даунинг чтит договоренности и держит слово. Не знаю, поможет ли его избранию инфа о мегатеракте, но Джек обязательно попытается предотвратить злодеяние. Ну, или хотя бы поднимет шум!

Я с удовольствием допил душистый морс «Елены Искусницы», смачивая пересохшее горло. Юрий Владимирович многозначительно переглянулся с Борисом Семеновичем, и тот сказал очень проникновенно, с чувством:

– Миша, вы уж простите, но придется вам задержаться до обеда…

Фон Ливен жизнерадостно фыркнула.

– Выложишь всё, что знаешь, что помнишь о мегатеракте в «Гамме», в мельчайших деталях и во всех версиях!

Иванов укоризненно покачал головой, а Ю Вэ рассмеялся, и поманил меня за собой.

– Боря, уведу вашего гостя… – сказал он, извиняясь, и вышел на гулкую веранду. – С возвратом!

За окном в мелкую расстекловку были видны прикрепленные, бдившие под дымки сигарет, и черный, распластанный «ЗиЛ» – прочие машины кортежа не вписались в тесный зеленый дворик.

Я прикрыл дверь за собой, и Андропов улыбнулся мне – тонко и немного печально.

– Знаешь, Миша, – заговорил он, неожиданно переходя на дружеское «ты», – я всегда во всех наших бедах винил не экономику, а разложение партии. И тут одними чистками не обойтись. Ладно, там, взяточник – сняли, да посадили! А с несменяемостью руководителей как быть? А с самим номенклатурным принципом их назначения? Вот, что надо было «чистить», Миша!

– У вас получилось, Юрий Владимирович, – сказал я вполголоса.

– Не совсем, – хмыкнул президент. – У меня вообще в планах было сделать возраст шестьдесят пять лет предельным для членов Политбюро! Не вышло! – развел он руками. – Романову – семьдесят два уже, Шелепину и Машерову – семьдесят семь, мне и вовсе восемьдесят второй пошел…

– Но это оправданно! – заспорил я.

– Возможно, возможно… – мелко покивал Юрий Владимирович. – А, впрочем, главная моя идея, так сказать, основополагающая, заключалась совсем в ином… Я хотел вырастить новое, «социалистическое дворянство»! Уверен, Миша, страну на первое место в мире выведут не «бойцы идеологического фронта», а «технари-головастики», романтически настроенные, внутренне свободные, а потому фрондерствующие… конечно, без покушения на основы социализма, хе-хе… Что-то типа героев фильма «Девять дней одного года»! А что, думаю? Создам соответствующие элитные вузы, подниму респект отдельных действующих… Логика была в том, чтобы выпускники этих вузов получали престижные рабочие места с относительно высокой зарплатой – и становились кадровым резервом партии. А в итоге эти люди и составят элиту власти, в первую очередь – элиту КПСС! И ты – один из них, Миша. Директор института, доктор наук, лауреат Нобелевской и Ленинской премий… Не пора ли к этим регалиям прибавить должность… ну, для зачина – заместителя секретаря ЦК КПСС? В отделе науки и учебных заведений? М-м? Причем, – заторопился он, – сектор науки будет полностью на тебе!

– Эх, Юрий Владимирович! – вздохнул я с отчетливым укором. – Умеете же вы вербовать… Согласен!

– Вот и хорошо! – довольно заулыбался Андропов. – Вот и славно. Встретимся на Старой площади!

Президент шагнул на крыльцо, а я в другую сторону – пред ясны очи Бориса Семеновича.

– Ладно, гражданин начальник, пишите, – меня так и тянуло ухмыльнуться, – только морсику подлейте. Очень уж он у вас вкусный!

Гордая Елена подала мне полную кружку холодного и пахучего малинового настоя.

Воскресенье, 19 ноября. День

Щелково-40, улица Колмогорова

Всю субботу, на радость лыжникам и лыжницам, валил снег. Падал лохматыми перистыми хлопьями, заглушая звуки, покрывая белым мерзлым пухом и двор, и улицу, и всю Московскую область. Запорошенные сосны и ели вдоль по улице выглядели сказочно, а по дворам висел счастливый детский гомон. Зима! Ура!

Разумеется, Рита с Юлькой тут же засуетились, забегали в поисках лыж и ботинок. Пока мама лила чай в термос, доча трудолюбиво рылась на чердаке, и отыскала-таки лыжные палки, утерянные и оплаканные.

А мой удел – лопату в руки, и греби, папусечка…

Снег с дорожки я перекидал вовремя. Погрузчик «Кировец», свистя и клекоча, расчистил улицу до асфальта, а за ним, весело сигналя, подкатила здоровенная «Нива» со строгим листочком пропуска на ветровом стекле. Риткин «Москвич» на фоне джипа выглядел, как котенок рядом с матерым Кошей.

– Приве-ет! – воскликнула Наташка, выпархивая из-за руля. – И-и-и!

Восторженно пища, она облапила меня, и одарила долгим поцелуем.

– На лыжню, небось? – заворчал я по-стариковски, глядя в любящие глаза, светло-синие, как летнее небо.

– Ага! – радостно засмеялась Ивернева, и закружилась, расставляя руки. – Как тебе мой новый костюмчик?

Эффектный лыжный прикид, белый с серебряной вышивкой, сидел на ней очень обтекаемо.

– Как всегда, очень даже, – вздохнул я. – Но тебе куда лучше совсем без костюмчика…

Довольно хихикая, Ивернева чмокнула меня в уголок губ, и запрыгала, замахала руками:

– Ритка! Юлька! Давайте, скорей!

– Бежим уже! – откликнулся Юлиус, волоча свои и мамины лыжи. – Пока, папусечка!

– Пока, Мишечка! – Рита мимоходом поцеловала меня куда-то в нос, и захихикала: – Да ты не бойся, не соскучишься! Встречай гостью!

Ко мне бежала, расплывшись в счастливой улыбке, маленькая Лея. В пухлом комбинезончике она выглядела неуклюжим медвежонком. Я присел на корточки, и поймал заливисто смеющуюся девочку.

– Привет, Лея!

– Пр-ривет, папа! Я соскучилась уже!

– Я тоже! Будем лепить снежную бабу?

– Будем! Будем!

Отъезжающие, мощно сюсюкая, усиленно махали нам с Леей, но мы не обращали внимания на подлиз. Нам надо было скатать большой снежный шар – капитальное тулово снеговика…

Посигналив напоследок, джип убыл в край белых просторов, где вьются синие лыжные колеи, а простенький, слипшийся бутерброд с сыром, да под горячий чаек, чудится изысканным лакомством.

– Ну, что, моя блондиночка? – я подхватил на руки Лею. – Пошли искать морковку?

– И уголечки, – деловито сказала малышка. – Для глазок!

* * *

Снежная баба вышла на славу – роскошной, как кроманьонская Венера. Мы ей и черны очи вставили, подобрав головешки в камине, и морковный нос воткнули, и ведро нахлобучили… Ну, и похулиганили маленько – прилепили спереди два здоровенных снежных кома, изобразивших пышный бюст.

– Так, пр-равильно же! – Лея налегала на разученную «Р». – А то иначе какой-то снежный дед получится!

Подтерев нос варежкой, она окинула изваяние взглядом ценителя.

– На маму похожа, – молвила девочка задумчиво, – только какая-то толстая… А мама кр-расивая. Да, пап?

Я согласно кивнул.

– Очень!

И маленькая ладошка шлепнула в папину пятерню.

Там же, позже

Лыжницы вломились в дом после трех, раскрасневшиеся и чрезвычайно довольные.

– Тихо! – свирепо шикнул я. – Лея спит!

– Ты смог ее уложить?! – шепотом воскликнула Наташа.

– Он и Юльку укладывал, вредину, – похвасталась мать, разоблачаясь.

– Клевета! – возмутилась дочь, стянув лыжный костюм. – Не слушайте ее, тетя Наташа! Я была идеальным ребенком, ангелочком просто!

– Херувимчиком! – фыркнула Рита.

– Обижают? – улыбнувшись, я приобнял Юлю.

– Да вообще! – горестно вытолкнула девушка.

– А что это за произведение искусства во дворе? – поинтересовалась Наташа, собирая в охапку сброшенную амуницию.

– Соцреализм, – просветил я ее. – Ладно, товарищи женщины, идите, мойтесь… переодевайтесь… И буду вас кормить.

– О-о-о! – разошелся общий стон.

* * *

Пронзительно-синие сумерки темнели с недостойной быстротой, словно сдаваясь наступающей ночи. Вся наша улица затихла, пригашая огни, лишь проспект вдалеке, за парком, мельтешил фарами и бликами, да высотки осыпались светлячками желтых окон.

Благодушествуя, я восседал в позе Пилата у камина.

Огонь суетливо подъедал поленья, а я даже глазами не водил, дремотно вслушиваясь в милые домашние шумы.

Лея охотилась за котом, ласково уговаривая зверя примерить кукольное платье, но Коша трусливо сбегал. Рита с Наташей в меховых тапках, затянутые в длинные мохеровые халаты, долго сушили волосы одним феном на двоих, а затем церемонно продефилировали на кухню – дуть чай с пирогом и шушукаться.

– Иди сюда, котик… – запыхтела Лея, выволакивая Кошу из-под дивана. – Хор-рошая киса… Ну, куда ты опять убегаешь? Ну, ко-отик…

Повеяло запахом крапивы и чистоты, и ко мне на колени уселась Юля, прижалась доверчиво. Я огладил ее влажные волосы, и девушка склонила голову на мое плечо.

– Ты чего такой грустный, Юлиус? М-м?

– Да так… – вздохнула доча. Помолчав, подышав мне в ухо, она заговорила, испытывая некое внутреннее напряжение: – Лея – такая лапочка… Прехорошенькая, и умничка. Правда?

– Угу… – вытолкнул я, гадая, к чему эта прелюдия.

– Тетя Наташа жаловалась, что Лея постоянно с ней спорит… Не ругается, а доказывает, да логично так! Она одного тебя слушается… Вообще, с тобой, как шелковая! А на тех выходных Лея меня лечила…

– Лечила? – нахмурился я.

– Да ничего серьезного, папусечка! – заспешила Юля. – Порезалась просто, когда лук чистила. А с Леечкой всё моментом затянуло! Вон, только шрамик розовый. Пап…

Почувствовав глухое волнение в голосе девушки, я притиснул ее покрепче.

– Что, Юльчик?

– Ты будешь любить ее больше, чем меня?

«Бюстгальтер второго размера уже тесен, – подумал я с нежным умилением, – а совсем еще ребенок…»

– Нет, Юлечка, – мягко ответил вслух. – Не знаю уж, где в нас припасено местечко для родных и близких. Говорят, что в сердце, только это ерунда. Скорее, где-нибудь в коре или в подкорке… Да, вот здесь, – пальцами, оглаживавшими дочкины плечи, я дотронулся до лба, – нашелся уголок для Леи, но место Юлии Михайловны не займет никто. Я люблю тебя по-прежнему, и даже сильнее!

Всхлипнув, девушка обняла меня, и сбивчиво зашептала, щекоча ухо:

– Я тоже тебя люблю, папусечка! Сильно-пресильно!

Гладкие Юлины руки сдавили мне шею, затрудняя дыхание, но я улыбался, продлевая драгоценные минуты. Для любви времени не жалко.

Понедельник, 20 ноября. День

Вашингтон, Массачусетс-авеню

Угольно-черный «Линкольн континентэл» мчался по широкой авеню, облюбованной посольствами и застроенной прочими достопримечательностями.

Синти мышкой сидела в уголке, внимательно слушая Вудроффа. Порой она искоса поглядывала на бывшего своего шефа, не позволяя себе даже намечать улыбку.

Фред – мужлан и шовинист, для него признать женское превосходство – нечто немыслимое и позорное. Да и в чем, собственно, ей удалось обойти бывшего резидента из ленинградского консульства? Тем, что вышла замуж за Даунинга? Не смешно.

Вудроффу просто неловко быть рядом с нею в образе подчиненного. О, разумеется, если год спустя Джека выберут, то Фреду уготовано кресло директора ЦРУ. Но ведь и она станет Первой Леди…

Синтиция встрепенулась, отмахиваясь от волнующих мечтаний, и напрягла слух.

– …Информация о Гиндельстерне подтвердилась, – негромко и на пределе серьеза докладывал Вудрофф, примостившись на откидном сиденье. – Похоже, этот прохиндей пересекся с кем-то на званом вечере в «Трамп-тауэр». Сам Трамп вне подозрений – они с Мелани находились в Европе, а прием устраивал кто-то из богатеньких жильцов…

– А чуйка твоя? – Даунинг пристально посмотрел на Фреда. – Подсказывает чего?

Вудрофф хищно прищурился, топорща рыжие усы.

– Я верю русским! – резко сказал он. – Чекисты умеют плести настолько замысловатую ложь, что даже наши финансисты верят им! Всё так, но подставлять своего резидента, чтобы передать сведения о… хм… мегатеракте? – Фред затряс головой. – Нет, сэр! Это уже за гранью!

Даунинг задумчиво покивал.