Надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь и его расколотит. Грязный цыганский выродок! Ненавижу… Я весь день проревела. И даже сейчас ещё. Не могу успокоиться. Никак не получается. Мне пришлось отойти в нужник, иначе стукачи доложат учителю, и он накажет меня за припадок. Но я никак не могу перестать. Мне так больно!»

«11 февраля

Сегодня я в первый раз вытащила из тулупа склянку с лекарством. Оказалось, на ней есть махонькая бирка с карандашной подписью. Там написано «Поцелуй Императрицы». По мне, так престранное название для лекарства. Но не значит ли это, что господарочка всё-таки наврала? И всё равно мне всё ещё ужасно стыдно. Она всё-таки помогла мне. Да как помогла! Все пальцы целёхонькие! А я поступила как последняя крыса. Гадина.

А что, если она не наврала? Что, если её дядюшка… Какой кошмар.

Я – гадина.

Ещё сегодня утром Володю пороли. Стукачи нашли его тайник с табачными крошками. Я сначала было даже обрадовалась, честно скажу. Думала, пускай это будет его наказание за то, что разбил мою горлицу. И до третьего удара я глядела на его пепельное лицо, чувствуя, как всё внутри трепещет. Я торжествовала. Но потом… Порка – это…

В общем, на самом-то деле… даже врагу не пожелаешь. Володя молчал. Он всегда молчит, когда его секут. Ума не приложу, как ему удаётся. Я верещу, будто поросёнок. Надеюсь, когда-нибудь я тоже смогу терпеть это молча. Вся спина у него блестела от крови. А борозды от хлыста казались чёрными. Мальчиков хлыстом секут чаще, чем розгами. А девочек наоборот.

Последний удар пришёлся ему на шею, и кончик хлыста задел щёку. Теперь Володе долго ходить с закрученной полосой на лице. Он с ней ещё больше похож на цыгана.

Всё равно он ублюдок…»

«14 февраля

Моя склянка пропала. Её нет ни в тулупе, ни в наволочке. Нигде! Её украли. Украли! Но я никому про неё не рассказывала. Не показывала даже. Это кто-то из девочек. Кто-то увидел, как я её разглядываю, не иначе. Но ведь я вынимала её всего пару раз!

Ненавижу их всех. Вдруг кто доложит господину учителю? А вдруг это лекарство или не лекарство предорогущее? Тогда мне точно отрубят палец! Дерьмо!»

«15 февраля

Сегодня к нам приходил господин доктор. Заглядывал всем в горло и в уши. Осматривал руки и ноги. Ума не приложу, что он пытался обнаружить… Но вчера вечером стало очень плохо Варваре. Она упала в обморок прямо за ужином и по слухам, до сих пор не очнулась. С утра её отвезли в госпиталь.

Учитель боится, как бы это не оказалось какой эпидемией. Надеюсь, что нет. А Варвару мне совсем не жалко. Она дрянь, так пусть хоть издохнет – мне вообще нет до того дела!»

«20 февраля

Володя полная скотина. Перед классами он бросил мои тетради в снег. Те вымокли, и страницы теперь ни на что не годны. Ни читать, ни писать на них теперь невозможно. Учитель наказал меня, и все занятия я простояла за партой вместо того, чтобы сидеть на скамье…»

«7 марта

Володина свора стащила мой дневник. Потом отдали, но теперь все смеются. А Володя обещал отлупить за то, как я его обзывала. И рассказать учителю про лекарство. А я так его и не нашла… Думаю, это последнее, что я напишу здесь. Вести записи в приюте опасно».

«27 октября

Я всё же вернулась к записям. Уже скоро год минует, как я начала их. Столько страниц исписала про ярмарку… Зачем?

Вообще, всё дело в том, что кое-что случилось сегодня. И ежели б не записи, наверное, я б ни в жизнь и не разобралась, что к чему. Всё же права была Анна Леопольдовна. Есть в этом всём что-то полезное. Хотя и опасного тоже предостаточно. Уж в приюте точно.

За завтраком было всё как всегда. Бобовая каша и иван-чай. Володя плевался в меня комочками, и за то его оттаскали за уши. А ещё за завтраком я кое-что услыхала:

«Слышали, сегодня новенького привезут?» – шушукались Варварины подружки.

Я сразу навострила уши. В последние годы новенькие у нас появлялись нечасто. Думается мне, дело в том, что приют наш забит до отказа – ни одного свободного местечка. Слишком много малышей, а выпускник в этом году всего один.

«Взрослого?» – спросил Володя.

Конечно-конечно. Ему ведь взрослого придётся обхаживать. А коли мелюзга – можно просто отлупить, чтоб слушался.

«Не ведаю», – отозвалась Саяра. Каково же было моё удивление, когда на первом уроке нам представили не новенького… а новенькую. Девочку, может, ровесницу, а может, чуть старше. Хорошенькую, несмотря на то что уже коротко остриженную, в форменном коричневом платье… Долго-долго я не могла понять, отчего она так странно на меня глядит. И отчего сама она кажется мне смутно знакомой.

Когда кончились занятия, новенькая приютская подошла ко мне и сказала:

«Я… я Настя, – и протянула мне руку. – Я… где-то видала тебя, вот только никак не пг'ипомню…»

Я тоже всё не могла припомнить… её глаза… казались мне какими-то хорошо знакомыми. И эта её странная «р»… Теперь-то я понимаю. И всё благодаря записям. Подумать только, в приютском платье, стриженная под мальчишку, она была вовсе на себя не похожая. Взгляд обыкновенный, говорит живенько. И всё-таки я сумела разглядеть в ней полоумную богачиху с ярмарки. Смешно.

Я рада, что она здесь. Я рада, что она… никакая больше не богачиха. Обыкновенная нищенка приютская. Как я.

И косы при ней больше нет.

Как же славно!»

Крысы

– На кой вам понадобилось тащить её с собой?!

– Тащить?! – в темноте Маришка близоруко щурила глаза. – А не ты ли сам говорил, что…

– Да завалите же!

Ковальчик резко обернулась на голос, уже открывая рот, полный запретных словечек, чтобы послать Александра куда подальше… Но повисшее молчание наконец отрезвило её.

Они были не одни.

И Маришка была готова продать Нечестивым душу, лишь бы обладателем туфель с металлическими набойками, что выдавали себя остротой стука, было умертвие, упырь или какая угодно иная нечисть.

«Кто угодно, – мысленно молила она. – Только не учитель, пожалуйста, только не учитель!»

А перед глазами уже стоял – совершенно не к месту – старый приютский сарай. И Настино ручное зеркальце, прихваченное из теткиного дома, свечи, мизинец, проколотый швейной иглой… И пальцы, сцепленные в замок на груди. И мольба, беззвучно слетавшая с губ: «Только бы не учитель, пожалуйста, только не учитель!»

Всё это уже было. Было. Великое множество раз.

И в один из таких, к примеру, там, в тёмном сарае – где свеж ещё был запах задутых свечей – вжавшихся в угол девчонок обнаружил именно Яков.

Такое лучше бы и не вспоминать никогда.

Они гадали на женихов в ночь новолуния, в странно бесснежный и промозглый январь. Их было четверо: две старшие – Марья и Лукерья, и две тогда ещё младшегодки – Настя и Маришка.

Их отлупили. Сильно, иначе и не бывало. Сначала прямо там, в сарае. Лошадиный кнут с десяток раз прошёлся по тощим девчачьим ладошкам. Но то было только началом.

Порки на манер казней приходились всегда на раннее утро. До завтрака и до занятий. На них собирали весь приютский выводок: от малышей – вчерашних беспризорников до выпускников. Приглашали и кого-то из совета попечителей. А ещё весь преподавательский состав, конечно. И всех прислужников… Даже сторожа, вечно охочего до бутылки. Это был ведь целый ритуал.

Особым движением учитель срывал с осуждённых сорочки. Особым узлом привязывал к позорному столбу. Особым жестом обмакивал в котомке с ледяной водой розги.

И хоть лупили их тогда уже с одинаковой силой – младшим воспитанницам приходилось далеко не так худо. Ведь их тела ещё не успели поменяться, «опошлиться». И оголённые груди ещё удавалось спрятать за тонким Позорным столбом. И старшие мальчишки не улюлюкали им вслед ещё с добрых полгода. И пьяница-сторож не отпускал про них сальных шуток. И совет попечителей на них не косился, ежели им приходилось посещать приют по делам…

Звук шагов, только сделавшись совсем громким, оглушительным, сумел вырвать Маришку из непрошеных воспоминаний. Пришлось сморгнуть наваждение, вновь обнаружить себя в кромешной темени.

Маришка не боялась темноты. Просто она, пожалуй, её ненавидела…

Ступени скрипнули совсем близко, и Настя, стоявшая в четверти аршина от галереи, отступила назад. Каблук её вонзился в ногу Ковальчик, и у той перед глазами вспыхнули белые пятна. Стиснув зубы, Маришка вцепилась в Настино плечо, пытаясь её отпихнуть.

– Да прекратите же! – едва слышно прошипел Володя.

И воспитанницы, опомнившись, замерли.

Стоило возне их стихнуть, как стало ясно: с лестницы не доносится больше ни звука.

«Дерьмо-дерьмо-дерьмо!»

У Маришки над губой выступил пот.

Арка, скрывающая сирот, была к лестничному пролёту совсем близко. Благодаря изгибу галереи был хороший обзор. И глаза Маришки – всех их наверняка – беспокойно бегали по нему. Да что толку? Площадка, что в тот миг, что мигом ранее, оставалась пустой.

«Там никого нет. Никого, пустота». – Ковальчик теребила подол форменного платья.

Грубая шерсть колола пальцы. Тишина. Ни звука, ни шороха.

«Выжидают? – думала Маришка. – Почто же?»

Настя снова заёрзала рядом. Мимолётное, нечаянное прикосновение её ледяной руки едва не заставило Ковальчик дёрнуться. Настя вечно была такая – словно шило в зад воткнули. И чем сильнее она тревожилась, тем хуже удавалось ей быть неподвижной.

«Прекрати», – едва не зашипела Маришка, когда плечо подружки мазнуло по её собственному. Но глаза в тот миг уловили наконец кое-что впереди. И Настя была позабыта.

Темнота на лестнице шевелилась. Престранное зрелище – вроде возможно различить это движение, а в то же время будто бы и нет. Как едва заметная рябь на спокойной воде.

От темноты отделилась угловатая тень. Она скользнула на свет. И заставила Маришку непроизвольно попятиться, шумно втянуть воздух.

Лунный луч блеснул в кирзовых сапогах, застывших в каких-то тройке шагов от злополучной арки. Настя вцепилась в подружкину руку, и как по команде обе они вжались в стену. Высокая и сутулая фигура стояла теперь в узком прямоугольнике оконного света. И обе воспитанницы в той мгновенно признали смотрителя усадьбы. И хоть темень надёжно обеих их укрывала, ни одна не могла отогнать от себя жуткое осознание: стоит ему сделать хоть шаг в сторону галереи, как его глаза, привыкшие ко мраку, вмиг различат тощие девчачьи фигурки под арочным сводом.

– Неужто вы солгали мне, Терентий, и повсюду попрятали здесь умертвий? – раздался насмешливый голос.

Голос, слишком хорошо всем знакомый.

Маришкины глаза тут же метнулись смотрителю за спину: на перила, на лестницу. А пальцы быстро нашарили выбившуюся прядку. Ковальчик быстро заправила её за ухо.

К смотрителю, вальяжно ступая, поднимался учитель.

– Никак нет-с, господин. В этом доме обитают только… сиротки.

– Все мои подопечные давно в постелях.

– Конечно-с, конечно-с, господин. – Терентий обернулся и отвесил быстрый поклон. – Должно быть-с… А-а-а, должно быть-с, это крысы. Да-да, здесь полно крыс… Изволите-с продолжить осмотр? С грызунами я разберусь позже…

– Изволю, – протянул Яков голосом недовольным, холодным. В лунном свете лицо его светилось нездоровой белизной. – Поторопитесь. Прогулка затянулась.

Смотритель поклонился и резво двинулся к ступеням. Яков Николаевич неспешно последовал за ним, прежде одарив беглым взглядом зияющую черноту арки.

Маришка прикрыла глаза, зачем-то веля себе считать до двадцати. Резкие черты лица, вздёрнутые дуги бровей учителя так и врезались во внутреннюю сторону её век. Глядели на неё с них.

Сироты стояли неподвижно до тех пор, пока один из верхних флигелей целиком не поглотил эхо учительских шагов. И только после тишина вокруг разродилась шорохами и шепотками.

Маришка прерывисто выдохнула, вытирая влажные ладони о подол: