Юрьева скончалась от сердечного приступа уже в начале следующего века. Помня сделанное ею добро, я оплатил все расходы по кремации и погребению ее тела. Ведь замуж Марианна Максимовна больше не вышла, а в первом и единственном своем браке детьми не обзавелась. Вот и некому было проводить ее в последний путь, кроме бывшего соседа. Неужели сейчас, отворив дверь квартиры ключом, который лежит в кармане моего пальто, я увижу их обоих, далеко еще не старых, милых людей?

В нашем доме широкие мраморные лестницы, а в проеме между ними, в решетчатой шахте, курсирует старинный лифт. До революции этим зданием владел фабрикант Викентий Аристархович Свирский, которому принадлежал и завод, где я снова работаю. Хозяин сдавал в нем квартиры зажиточным жильцам – торгашам средней руки, заводским инженерам, актерам и прочим «дворянам». После 1917 года дом, как и завод, у Свирского отобрали. В просторные пяти-семикомнатные квартиры заселили рабочих. Разумеется – по несколько семей на квартиру. Так в этом доме оказался мой прадед. В нем родились и выросли дед, отец и я. Дед погиб на фронте. Бабушка – попала под бомбежку во время эвакуации.

И вообще война сильно проредила некогда большое семейство Красновых. Когда я родился, от него оставались только мой отец, тетя Зина, живущая в Куйбышеве, да жена дяди Пети, скончавшегося в Ленинграде, в блокаду. Тот не воевал из-за крайне слабого зрения, но был прекрасным настройщиком музыкальных струнных инструментов. Его супруга, тетя Фира, умерла, когда мне и пяти лет не исполнилось. Сказался блокадный голод. А тетя Зина утонула во время купания в Куйбышевском водохранилище, незадолго до гибели моих родителей. Самое удивительное, что ни у кого из моих родичей не было детей. Так к 1975 году я остался совершенно один на свете.

Лифт вознес меня на третий этаж, который в нашем доме по высоте мог быть приравнен к пятому в «хрущевке». Я мог бы подняться и по лестнице, но мне хотелось воскресить былое чувство. В детстве я обожал наш лифт. Кабину в шахте давно заменили на более современную, но, заходя в нее, я все равно чувствовал себя то космонавтом, поднимающимся к третьей ступени ракеты, то инженером Гариным, который спешит воспользоваться разрушительной мощью Большого гиперболоида, установленного в высокой башне на мысе Золотого острова.

Покинув кабину, я вставил ключ в замочную скважину громадной двустворчатой двери, одна половина которой была навечно заперта. Щелкнул открываемый замок. Я переступил порог и оказался в длинном коридоре нашей коммуналки. В ванной шумела вода, а в комнате Телепнева играла музыка. Видимо, соседи были дома. Я разулся, снял пальто и шапку и почему-то на цыпочках прокрался к своей двери. У меня был ключ и от нее, но, по молчаливому согласию, в нашей квартире комнаты не запирались.

Оказавшись у себя, я не сразу зажег свет. Всего-то чуть больше часа назад точно так же я стоял в темноте на кухне квартиры Дороховых. Уж не знаю – почему? Словно хотел привыкнуть к неоспоримому факту возвращения в прошлое. Однако здесь не чужая, пусть и знакомая кухня, а мое собственное обиталище. Место, где я прожил целую жизнь, покуда не получил собственную квартиру в новом спальном районе. Переселившись в которую, я словно оборвал нить, связывающую меня с историей моего рода.

Вот сейчас прикоснусь к допотопному выключателю, который не нажимали, как современные, а поворачивали, и уже окончательно смогу убедиться, что переместился в собственную юность. Я протянул руку, рефлекторно зная, где находится выключатель, повернул его, и яркое сияние трехрожковой люстры озарило весь бедлам, царивший в моей комнате. Диван, купленный родителями в шестидесятых, взамен кровати, из которой я вырос, был разложен, а постель – не убрана.

На полу валялись скомканные листки бумаги – отходы литературного производства и немые свидетели творческих мук начинающего литератора. На письменном столе тоже лежали густо исписанные и исчерканные листы. Это были пока не отвергнутые варианты. Пишущей машинкой в семьдесят пятом я еще не обзавелся, так что приходилось корябать свои опусы от руки. Я вспомнил, что как раз в этом году силился написать первый роман – нечто среднее между «Мастером и Маргаритой» Булгакова и «Блистающим миром» Грина.

Помнится, там был какой-то вымышленный портовый город, ведьмы и черти, которые днем притворялись добропорядочными обывателями, а по ночам творили разбой и разврат. И вот среди них появился человек, обладающий способностями к левитации, которого нечисть принимает за Сатану, а добропорядочные горожане – за Спасителя. Был там у меня и нищий художник, и любящая его девушка из богатой семьи, роковые тайны и ужасающие преступления.

Могла бы получиться недурная штучка, но мне никак не удавалось добиться легкости стиля и прозрачности языка. Получалось многословно и тяжеловесно. Неудивительно, что постепенно я забросил этот замысел. Наверное, если взяться за него снова, сейчас, когда у меня за плечами изрядный опыт литературной работы и полно здоровья, может что-нибудь получиться. Было бы желание. В любом случае, мне придется писать и публиковаться, дабы обрести свободу и достичь благополучия. Не на заводе же мне всю жизнь вкалывать!

Я взял веник и совок, что стояли у двери, и начал подметать пол. Может, юному литератору Краснову и нравился этот творческий бардак, но меня от него воротило. Собрав сор, я сдернул с дивана простыню, содрал пододеяльник с одеяла и наволочку с подушки. Сложил диван. Теперь нужно было вытряхнуть мусор в ведро на кухне, а заодно разжиться шваброй и тряпками – протереть мебель и пол. Иными словами – выйти из комнаты. А значит, увидеть своих дорогих соседей. И, выйдя, я сразу же наткнулся на соседку.

– Добрый вечер, Тёма! – певучим голосом поздоровалась она.

– Добрый вечер, Марианна Максимовна! – откликнулся я, старательно отгоняя видение лежащей в гробу почти семидесятилетней старухи, какой я видел эту симпатичную, милую женщину в последний раз. – Вот, уборку затеял…

– Похвально.

– И еще… Можно мне воспользоваться вашей стиралкой?

– Можно, – откликнулась она, – но будет лучше, если я сама прослежу за стиркой… Мужчинам этот сложный процесс доверять нельзя!

Глава 4

Я с удовольствием передал ей свое постельное белье – всё-таки заниматься им вручную у меня в любом времени желания мало. Видимо, услышав наш разговор, в коридор выглянул и второй сосед, Савелий Викторович. Мы обменялись рукопожатиями. Радостно было видеть его таким, каким он мне запомнился: чуть лысоватым и полноватым мужчиной, ловко выскальзывающим из сетей, которые расставила Марианна Максимовна, пытаясь затащить холостяка в ЗАГС. Никогда я не вникал в подробности их отношений, но мне кажется, Савелий Викторович все же оказывал соседке знаки внимания, как женщине, но дальше дело у них не пошло.

Телепнев расспросил меня о делах на работе – он всегда это делал, а потом удалился в свою комнату. Для соседей ничего особенного не произошло – Тёма Краснов пришел со смены. Для меня же это было возвращение в прошлое, и как будто вот теперь оно и стало самым настоящим.

Раздобыв ведро и пару тряпок, я навел порядок в своей комнате, а потом подошел к двери, ведущей в комнату родителей, и остановился в задумчивости. Тёма в ней не был лет пять, а я – в десять раз больше. Меня неудержимо влекло туда, и я придумал себе оправдание, что там тоже не мешало бы сделать уборку.

Дверь не запиралась, во всяком случае – с моей стороны. Я просто взялся за ручку и потянул створку на себя. Темно. Повернул выключатель. Люстра озарила небольшое пространство. Кровать-полуторка с никелированными шарами на спинках – в детстве мне нравилось разглядывать в этих шарах свое искаженное отражение. Фотографии предков на выцветших обоях. Зеркало-трельяж. За ним мама наводила красоту. Массивный старинный комод. Будучи совсем малявкой, я любил прятаться там, в нижнем ящике.

Над кроватью висел коврик с рисунком, изображающим оленей на опушке леса. Слезы невольно навернулись на глаза. Я понял, что мне не хватит духу шуршать в этой комнате веником и елозить тряпкой. Погасив свет, я плотно затворил дверь. Пусть все остается как есть. Я помнил, что, освобождая жилплощадь в связи с получением отдельной квартиры, я вывез из родительской спальни все памятные вещи – фотографии, пузырьки с мамиными духами, отцовские книги, ну и письма, разумеется, а мебель оставил новым жильцам.

Спать мне еще не хотелось. Книги, что стояли на полке, лежали на столе и подоконнике я много раз перечитывал. Был, правда, у меня катушечный магнитофон. Я извлек его из тумбы письменного стола, сунул вилку в розетку, включил. Завертелись бобины с пленкой. Задорный голос молодого Робертино Лоретти завопил: «Джамайка, Джамайка!..». Я взял со стола несколько листков, исчерканных моим молодым, еще по-ученически округлым почерком, и завалился на диван, не столько для того, чтобы почитать, сколько – напомнить себе, о чем вообще я писал в этом возрасте.

«Лиззи вздрогнула, метнулась к окну, страх перехватил ее горло, но она уже опомнилась, взяла себя в руки. В мертвенной тишине спальни затихал стон оборванной струны – это лопнул в груди пузырек охватившего ее ужаса. Сердце оплывало в груди девушки, словно догорающая свеча. Она невидящим взором смотрела в окно – на птиц, скользящих под вечерней сутолокой облаков и крутящиеся в прозрачной руке ветра флюгера на городских шпилях, но все это вдруг затмила одна тень. Люц всплыл из многометровой бездны, отделявшей ее окно от мостовой, бледным неулыбчивым призраком…»

М-да, как-то это слабо укладывается в каноны социалистического реализма. Даже если бы я и дописал это в 1975 году, ни один журнал такое бы не напечатал. Следовательно, дописывать этого я не стану. И скучные производственные романы, вроде «Солнцепека» – тоже не буду писать. Пусть все это останется в прошлой жизни. А вот «Откровенные сказки» стоит написать заново. Они народу нравятся. Я с горечью вспомнил свой последний разговор с редактором и задумался над его словами. По меньшей мере, из него можно вынести одну простую истину – если писатель хочет оставаться на плаву до самой смерти, он должен писать то, что востребовано читателем, а не скучную, малопонятную заумь для избранных. В конце концов, если каждый простой читатель от такого будет только рад – что же тут плохого?

Как будто свежий ветер подул в моей простой комнате. Не стоит откладывать дело в долгий ящик. Прежний путь – от заводской многотиражки к коллективным сборникам молодежной прозы, которые не напрасно именуются «братскими могилами», от этих самых сборников к публикациям в толстых журналах, а после долгих мытарств и к авторскому сборнику – слишком долог и мучителен. Надо действовать наверняка. Благо, в отличие от прежнего Тёмы Краснова, который никого не знал в литературном мире, мне точно известно, к кому следует обратиться.

Я вернулся к столу, выключил магнитофон, взял стопку чистой писчей бумаги, ручку и сразу же вывел заголовок: «КОТ, ПЕС, СКРИПАЧ И ПРИВИДЕНИЕ». Это было название самой первой «откровенной сказки», которую я написал в 1979 году, а потом мыкался, пытаясь ее пристроить то в «Москву», то в «Новый мир». Только потом я понял, что такому непритязательному рассказику, с юмором и фантастикой, самое место в журналах-многотиражках, типа «Сельская молодежь» или «Смена», ну или на худой конец – «Искатель».

«Откровенными» эти сказки были названы на волне гласности и то только потому, что в последних историях этого цикла, над которым я работал примерно пятнадцать лет, стали появляться элементы эротики, а первые-то были просто сатирическими. В них я высмеивал грубость и хамство продавщиц в магазинах и официанток в ресторанах, глупость и бюрократизм мелких чиновников, невежество и вещизм городских обывателей и прочие имеющие место в нашей советской действительности отдельные недостатки.