– Что же, господа, – обвел он взглядом присутствующих, кивком усадил обратно вскочившего с места младшего брата, – коли династия от Петра Алексеевича пресеклась, то надобно подумать о другой линии. Хочу сказать, что хоть о мёртвых-то худо не говорят, а уж о государях, в Бозе опочивших – тем паче, но напомнить хочу, что всем был хорош Петр Алексеевич, токмо, поперли при нем изо всех щелей худородные. Алексашка Меншиков – мурло безродное, сын конюха светлейшим князем стал, генерала выслужил, орденов – ажн пять штук. Алешка Макаров – подьячий сын, тайным советником стал. Шафиров – еврей крещеный, президентом коммерц-коллегии. А сколько штаб и обер офицеров из подлого народа вышло?

О генерале Ягужинском князь говорить не стал из уважения к канцлеру Головкину. Присутствующие недоуменно переглянулись. О чем это Голицын-старший? Может, себя на царство собрался предложить? Дмитрий Михайлович, тем временем, продолжил:

– Ветвь Романовых, от Петра Алексеевича ведущая, пресеклась. А я о линии царя Ивана Алексеича хочу сказать. Он же, таким же царем законным был, аки Петр Алексеевич. Неужто забыли? А ведь государь Иоанн Алексеевич, по матери-то из Милославских будет. А уж они-то повыше сидели, чем Нарышкины худородные.

И, впрямь. Об Иване Алексеевиче, занимавшем трон до тыща шестьсот девяносто шестого года от Рождества Христова, все позабыли. Даже, не величали его, как царей и духовных лиц – Иоанном, а называли просто, царь Иван. Ну, сидел иногда царь Иван на троне, но большей частью коликами да головой маялся. Случай один холопы рассказывали – пошел как-то соправитель туда, куда и цари своими ногами ходят, а кто-то дверь подпер. Так и просидел целый день в нужнике, пока холопы не спохватились. Девок, правда, царь исправно делал. Что ни год – то новая дочка. Выжили, конечно, не все, но трое до сих пор живы-здоровы. Поговаривали, что помогал в этом деле Ивану стольник его, Васька Юшков, но свечку никто не держал…

– Ты, князь Дмитрий, о ком толковать станешь? – осторожно поинтересовался Алексей Григорьевич Долгоруков. – Три дочери у царя Ивана.

– Три дочери, – кивнул князь Голицын. – Младшая, Прасковья Ивановна, что за генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым замужем, так она вся в батюшку покойного – больная да и умом недалекая. К тому ж, супруг ее, хоть и Рюрикович, но не князь. Негоже, чтобы царица мужа имела, ниже себя. Старшая дочь, Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, что в Измайловском проживает, во дворце отеческом.

– А чего она там-то? – удивился сибирский губернатор, давно не навещавший столицы.

– Так от мужа сбежала, – походя пояснил Дмитрий Михайлович. – Супруг у нее, Карл Леопольд, ее смертным боем бил. Он же, на Катерине женился, чтобы дядюшка – Петр Алексеевич, ему деньгами помог, а государь наш, как знаете, деньгами сорить не любил. Вот, герцог обиды свои на Катерине и вымещал. А она вместе с дочерью, к матушке под крылышко и прибежала. Была бы Екатерина Ивановна вдовой – цены б ей не было. И царица подходящая, наследница при ней. Двенадцать лет девке. Крещена, правда, лютеранкой. Элиза-Катерина-Христиана. Но это не беда. Можно ведь и перекрестить. Будет, Елизаветой Карловной. Или – Елизаветой Леопольдовной.

– Нет уж, не надо Елизаветой, одна Лизка уже есть, – заметил сибирский губернатор.

Голицын спорить не стал:

– Тогда, Анной Леопольдовной. Одно плохо, герцог Карл Макленбургский, как узнает, что супруга его царицей станет, так к нам и прискачет.

– Сказка, про белого бычка, – вздохнул фельдмаршал Долгоруков. – Туда-сюда, а вновь на немца-карла напорешься.

– Правильно, князь Василий, – кивнул Дмитрий Михайлович. – Не надо нам немцев. Их и так развелось столько, что солить можно! Посему, в царицы надобно среднюю дочь Ивана Алексеевича позвать, герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну. Виноват – Анну Иоанновну. Мнится мне, что во всем она нам подходит. Роду доброго. Отец – венчаный царь Московский и государь Всея Руси. Матушка – покойная Прасковья Федоровна, из рода бояр Салтыковых. А Салтыковы, всем нам, коли не в родственниках, так в свойственниках имеются. Опять-таки – вдовая она, Анна Иоанновна. Мужа-нахлебника за собой не притащит. Мы с братьями и родом своим – за Анну Иоанновну!

«Верховники», а лучше их сейчас называть по старинке – князья-бояре призадумались. А ведь дело князь Дмитрий говорит. Анна Иоанновна, после смерти супруга, вернулась домой, но долго при матушке не насидела. Дядюшка, Петр Алексеевич, обратно велел ехать, да и сидеть в Митаве. А с дядюшкой не поспоришь! Почти двадцать лет в Митаве сидит, воет, деньги у родичей просит. Позвать ее на царство, будет благодарна сверх меры! Смущало только одно обстоятельство…

– Все бы ничего, да боюсь я, не пошла ли она в породу салтыковскую? – выразил общее опасение губернатор Сибири.

Сидевшие вельможи переглянулись и многозначительно закивали. Хотя они собственноручно пролили столько крови – на добрую роту солдат хватит, до жестокости Салтыковых им было далеко. Чего стоила царица Прасковья, отправившая слуг своих в Тайную канцелярии, а потом, приходившая в казематы? Заместо ката била кнутом, подпаливала волосы. А однажды, так разошлась, что охнул видавший виды Ушаков. А братец ейный, Василь Федорыч? Дворня у него говорила – что ежели, за день зубы не выбили или руку-ногу не сломали, так за счастье! Да что про холопов говорить, если, жене своей законной, урожденной княжне Долгоруковой, неодинажды ребра ломал?

– Так уж хуже, чем при государе Петре Великом не будет, – усмехнулся князь Дмитрий Голицын. – Нешто, дубинку государеву не помните?

При упоминании о палке Петра, у князей заныли разные части тела – у кого спина, у кого ребра, а у кого и все сразу. Даже у Михал Михалыча, коего Петр Алексеевич чрезмерно уважал – даже Кубок Большого Орла не велел наливать! – заломило нижнюю челюсть: увидел как-то государь Всея Руси, как полковник Голицын зубами мается, мигом за клещи зубодерные ухватился, да зуб коренной напрочь и вытащил. А зуб здоровым оказался! Надежа-государь не растерялся, да и второй вытащил… Две недели, если не больше, полковник с распухшей рожей ходил. А боль была такая, что непьющий князь водкой лечился.

Михаил Владимирович Долгоруков, запустив ладонь под парик (цирюльник, коли голову бреет, постоянно бритвой «царские» шрамы срезает, собака этакая!), только вздохнул:

– Хуже, чем при Петре Алексеиче, уж и некуда…

Дмитрий Михайлович, внимательно оглядел сидевших соратников и настойчиво спросил:

– Ну так, что, господа, все согласны? Будем Анну Иоанновну на царство звать? Как, Гавриила Иванович? – обратился князь к канцлеру, как к самому старшему, а когда тот кивнул и сказал «Да!», перевел взгляд на сибирского губернатора.

Михаил Владимирович уже открыл рот, как в дверь застучали.

– Ждите! – рявкнул Голицын-старший.

Но за дверью не унимались – барабанили все настойчивей и настойчивей. Решив дать окорот наглецу позже, Голицын продолжал опрос и все присутствующие, кроме Алексея Григорьевича сказали свое «Да!». Незадачливый тесть царя лишь буркнул: «Я – как все!»

«Верховники» встали и, по обычаю, заведенному государем Петром, прокричали:

– Виват Анна! Виват! Виват!

А дверь, между тем, уже принялась ходить ходуном под ударами.

– Да кто там такой! – разозлился фельдмаршал Долгоруков. – Я его, сукина сына!

Схватив трость, Василий Владимирович отомкнул засов и, открыв дверь, не глядя ударил по невысокой фигуре в проеме…

Ударил, но не попал. Вице-канцлер Остерман – а это был он, каким-то чудом проскользнул под тростью и, как ни в чем не бывало заскочил в комнату, начиная орать громче остальных:

– Виват царица Анна! Виват!

– Выздоровел, немец-то хитрожопый, – покачал головой фельдмаршал, с сожалением глядя на трость. – Вовремя-то как…

Глава вторая
Сирота Курляндская

24 января 1730 года. Герцогство Курляндия. Митава

Резиденция герцогов Курляндских – двухэтажный каменный сарай, обнесенный стеной, с четырьмя полуразвалившимися башнями. Только по недоразумению его называли дворцом. Возможно, во времена Герхарда Кетлера – первого герцога Курляндии и последнего магистра Ливонского ордена, он и был таковым. Теперь в башнях обитали совы, ссорясь с летучими мышами. Кордегардия разобрана, а на крепостной стене, поросшей кустарником, паслись вездесущие козы. Ладно бы просто объедали листву – нехай, так они своими острыми копытцами расшатывали и без того обветшавший кирпич, обрушивая целые куски.

Немногочисленная прислуга пыталась бороться с этой напастью, но все было бесполезно – рогатые животины просто забирались повыше и гнусно блеяли, помахивая бороденками. С хозяевами наглых тварей спрашивать было бесполезно – чухонцы, проживавшие в окрестностях замка, делали вид, что не понимают ни по-русски, ни по-немецки. Пороть чужих холопов нельзя, а других способов воздействия не было. Однажды Анна не выдержала и разрядила мушкет в одну из козочек. Зверюшка, после недолгой агонии, была разделана, зажарена и подана на стол. Раздосадованный хозяин долго орал по-немецки, матерился по-русски и даже пытался подать жалобу в магистрат, но там отказали. Как-никак, частная собственность. С тех пор крестьяне присматривали за своей живностью, а возле стен постоянно околачивались мальчишки, отгоняя коз от стен.

Половина окон «дворца» была забита досками еще в Великую Северную войну, после штурма Митавы армией генерал-фельдмаршала Шереметева, а другая половина затянута промасленной бумагой. Дневной свет бумага не пропускала, зато позволяла сквознякам гулять по коридорам, шевеля обветшавшие гобелены, изображавшие охоты и боевые подвиги герцогов Курляндии.

Анне иногда казалось, что ветры дуют прямо с Балтийского моря, до которого было больше ста верст. Залетают же сюда чайки. На чаек трудно охотиться – слишком невероятные пируэты они выделывают, но для хорошего стрелка (а герцогиня Курляндская была хорошим стрелком!), это не было помехой. Интереснее было охотиться на ворон – пока они каркали, снижаясь над телом погибшей товарки, можно было успеть разрядить все три мушкета, разнося крикунов на перья и рваное мясо. Будь у нее их хотя бы пять, было бы гораздо забавнее! Но для покупки ружей, требовались деньги!

И опять, герцогиня Анна, правительница Курляндии проснулась с мыслями о деньгах. Опять деньги… Кому бы из родственников написать, чтобы подкинули хотя бы десять тысяч талеров? Не своих, разумеется, а из казны. Но писать, вроде бы, некому. Юный царь Петр умер, а с его наследником до сих пор не понятно.

Лучше всего было, пока была жива тетушка-государыня. Еще при живом дядюшке Петре, она могла уговорить мужа прислать курляндской сиротке деньжат или оплатить долги. Петр Алексеевич, хоть и матерился, но деньги давал.

Как всегда, при воспоминании о покойном дядюшке, Анну затрясло. Вспомнилось его любимое развлечение – посадить дочерей покойного брата Ивана на яхту, сунуть в каюту, запереть там и возить по Финскому заливу до тех пор, пока девки не облюются… Когда яхта причаливала, а двери открывались, государю было очень весело. Весело было и остальным, кто терся близ царя.

А как дядюшка-государь орал и бил палкой, за то, что она не хотела возвращаться в Митаву, после смерти мужа! Синяки и шишки не сходили две недели, но Анна сумела остаться в России почти на полгода. Целых полгода! При маменьке, в сытости и довольствии, когда не надо думать о завтрашнем дне, когда вокруг все такое родное и знакомое – деревянный дворец в Измайловском, теплая светлица в тереме, яблони в саду, смешные уродцы, смешившие своими ужимками.

А деньги нужны. Вон, последнее платье покупала с полгода тому назад, а в долг шить не станут. У-у, немчура проклятая! Все бы им деньги, да деньги…