Я передал дяде, что он обязан спасением жизни своей дочери одному из своих невольников, и он обещал отпустить его на свободу, если мне удастся найти его в толпе несчастных.

VIII

До того дня я держался всегда вдали от плантаций, где работали негры. Мне было тяжело смотреть на страдания людей, которым я не мог ничем помочь. Но когда на следующий день дядя предложил мне обойти вместе с ним работы, я поспешил принять его предложение, надеясь отыскать среди рабочих спасителя моей Марии.

Во время этой прогулки я мог убедиться, какую власть имеет взгляд господина над невольниками, но также и в том, как дорого покупается подобная власть. Негры, дрожа в присутствии дяди, удваивали, когда он проходил мимо, свои старания и свое рвение; но сколько ненависти было в этом страхе!

Вспыльчивый по привычке, дядя готов уже был рассердиться из-за того, что придраться было не к чему, как вдруг его шут Хабибра, всюду следовавший за ним, указал ему на какого-то негра, заснувшего от усталости под группой финиковых деревьев. Дядя подбежал к несчастному, грубо разбудил его и приказал вновь приняться за работу. Испуганный негр вскочил, обнаружив молодой кустик бенгальских роз, на который он нечаянно лег и который дядя выращивал с особенной любовью. Кустик был измят. Уже взбешенный тем, что он считал леностью со стороны невольника, дядя пришел при виде измятого куста в окончательную ярость.

Вне себя, он снял с пояса кнут из ремней с железными наконечниками, который всегда носил с собою, и поднял уже руку, собираясь ударить негра, упавшего на колени. Но поднятый кнут не опустился. Я никогда не забуду этой минуты. Могучая рука остановила руку колониста, и другой негр (тот самый, которого я искал) крикнул ему по-французски:

– Накажи меня, оскорбившего тебя сейчас, но не трогай моего брата, прикоснувшегося только к твоему розовому кусту.

Это неожиданное вмешательство человека, которому я был обязан спасением Марии, его жест, его взор, повелительный тон его голоса повергли меня в оцепенение. Но его великодушный поступок не только не заставил дядю покраснеть, а, напротив, удвоил его ярость, обратив ее с негра, измявшего розовый куст, на его защитника. Совершенно не помня себя, дядя осыпал угрозами высокого негра, и поднял вновь свой кнут, чтобы ударить его. На этот раз кнут был вырван у него из рук. Негр, точно соломинку, сломал кнутовище, усеянное гвоздями, и растоптал ногами это гнусное орудие мести. Я застыл на месте от удивления, а дядя от бешенства; подобное оскорбление его власти было для него чем-то неслыханным. Глаза его, казалось, были готовы выскочить из орбит, посиневшие губы дрожали. Невольник посмотрел на него с минуту со спокойным видом и вдруг, подавая ему с достоинством свой топор, сказал:

– Уж если ты хочешь меня ударить, белый, то возьми, по крайней мере, топор.

Дядя был в таком бешенстве, что, конечно, исполнил бы его желание и уже был готов схватить топор, как в дело вмешался я. Быстро отняв топор, я швырнул его в соседний колодец.

– Что ты делаешь! – сказал мне запальчиво дядя.

– Я избавляю вас, – ответил я, – от несчастья ударить спасителя вашей дочери. Вы обязаны жизнью Марии этому невольнику; это тот самый негр, которому вы передо мной обещали дать свободу.

– Ему-то свободу! – возразил он мрачно. – Да, он заслуживает того, чтобы его рабству пришел конец. Ему свободу! Посмотрим, какую свободу подарят ему судьи военного суда.

Мольбы Марии и мои остались тщетными. Негр, небрежность которого была первой причиной этой сцены, был наказан палками, а его защитник брошен в тюрьму форта Галифе, как виновный в том, что поднял руку на белого. А для невольника это было уголовным преступлением.

IX

Вы можете себе представить, господа, до какой степени все эти обстоятельства должны были пробудить во мне участие и любопытство. Я стал собирать сведения о заключенном и узнал много странного, особенного. Мне рассказали, что товарищи этого молодого негра относились к нему с самым глубоким уважением. Хотя он был таким же невольником, как и они, все повиновались ему по первому его знаку. Он родился не в невольничьем поселке, никто не мог указать, кто его отец и мать; говорили даже, что на берег Сан-Доминго его высадило какое-то негроторговое судно всего несколько лет тому назад. Это обстоятельство делало еще более замечательной власть, которую он имел над всеми своими товарищами. Этот негр, охваченный какой-то тайной мрачной грустью, отличался необычайной силой и удивительной ловкостью. Случалось, что он исполнял за один день работу десятерых товарищей, чтобы спасти их от наказания за небрежность и леность. А потому невольники его боготворили; благоговение, с которым они относились к нему, совершенно отличное от суеверного страха по отношению к Хабибре, тоже, По-видимому, имело какое-то тайное основание; это было нечто в роде культа. Странно было также, как говорили мне, что он был настолько же мягок и прост с равными себе, считавшими честью повиноваться ему, насколько он был горд и высокомерен со своими надзирателями. По правде говоря, эти привилегированные рабы, представлявшие собою, как бы промежуточные звенья, связывавшие цепь рабства с цепью деспотизма, присоединяли к низости своего положения дерзость своей власти и с каким-то особенным удовольствием обременяли его трудом и преследовали дурным обращением. Тем не менее и они как-то невольно уважали в нем чувство гордости, которое заставило его оскорбить дядю. Никогда ни один из них не посмел подвергнуть его какому-либо унизительному наказанию. Если же им случалось приговорить его к такому наказанию, то десятка два негров сами вызывались стать на его место, и он присутствовал при их экзекуции, не шевелясь, точно они только исполняли таким образом свой долг. Странный человек этот был известен во всех хижинах под именем Пьерро.

X

Все эти подробности воспламенили мое молодое воображение. Мария, полная благодарности и жалости, поддерживала мой энтузиазм, и Пьерро до того овладел нашими думами, что я решил повидаться с ним и помочь ему. Теперь я обдумывал средства поговорить с ним. Несмотря на мою молодость, я был уже, в качестве племянника одного из самых богатых колонистов Капа, капитаном местного ополчения. Форт Галифе находился под охраной ополчения, а также под охраной желтых драгун, начальник которых, обыкновенно унтер-офицер, командовал фортом. Случилось так, что в ту пору командиром был брат одного бедного колониста, которому мне посчастливилось оказать большие услуги и который был всецело предан мне…

Здесь слушатели прервали д’Овернэ восклицанием: «Тадэ».

– Вы угадали, господа, – продолжал капитан. – Вы понимаете, что мне было нетрудно получить его согласие на посещение в темнице негра. Как капитан ополченцев, я имел право бывать в форте. Тем не менее, не желая внушать подозрений дяде, гнев которого еще не остыл, я отправился туда только в час послеобеденного отдыха. Все солдаты спали, кроме караульных. Тадэ привел меня к тюремной двери, открыл ее и удалился. Я вошел. Негр сидел, потому что низкий потолок не позволял ему выпрямиться во весь рост. Он был не один: при моем входе с пола поднялся огромный дог и, рыча, направился ко мне.

«Раск!» – крикнул негр. Молодой дог смолк и снова улегся у ног своего господина, доедая остатки какой-то жалкой пищи.

Я был в мундире; слуховое окно, освещавшее эту тесную темницу, давало такой слабый свет, что Пьерро не мог рассмотреть меня.

– Я готов, – сказал он мне спокойным тоном, наполовину приподнявшись.

– Я думал, – сказал я, удивленный свободой его движений, – я думал, что вы в оковах.

Мой голос дрожал. Узник, казалось, не узнал его. Он толкнул ногой железные обломки, которые зазвенели.

– Вот мои оковы, я разорвал их.

В тоне его последних слов звучало что-то неуловимое, как бы говорившее: «Я не рожден для цепей». Я заговорил снова:

– Мне не сказали, что к вам пустили собаку.

– Я ее сам впустил.

Удивление мое все возрастало. Дверь тюрьмы была заперта извне тройным засовом. Слуховое окно было всего в шесть дюймов шириною и снабжено двумя железными перекладинами. Очевидно, он понял, о чем я думаю, выпрямился, насколько позволял это слишком низкий свод тюрьмы, вынул без усилий огромный камень из слухового окошка, снял обе перекладины, и таким образом получилось отверстие, в которое легко могли пролезть два человека. Отверстие это выходило прямо в банановую и кокосовую рощу, покрывавшую гору, к которой примыкал форт. Я просто онемел от удивления; вдруг на мое лицо упал луч света: узник выпрямился, точно наступил нечаянно на змею, и стукнулся лбом о каменный свод. В глазах его быстро промелькнуло неуловимое сочетание тысячи противоположных чувств – странное выражение ненависти, доброжелательства и скорбного удивления. Но он сейчас же овладел собою, в одно мгновение лицо его приняло холодное, спокойное выражение, и он остановил на мне равнодушный взгляд. Теперь он глядел мне прямо в лицо, точно на незнакомца.

– Я могу прожить еще два дня без пищи, – сказал он.

У меня вырвался жест ужаса, и в эту минуту мне бросилась в глаза худоба бедняги. Он добавил:

– Собака моя ест только из моих рук; если бы я не мог расширить окошко, бедный Раск умер бы с голоду. Пусть лучше умру я, чем он, так как я все равно должен умереть.

– Нет, – вскричал я, – нет, вы не умрете с голоду.

Он меня не понял.

– Разумеется, – заговорил он, горько улыбаясь, – я мог бы прожить без пищи еще два дня; но я готов, господин офицер: сегодня лучше, чем завтра; не делайте только зла Раску.

Тогда я почувствовал, что значили его слова: «Я готов». Обвиненный в преступлении, наказуемом смертью, он думал, что я пришел за ним, чтобы вести его на казнь; и человек этот, одаренный колоссальной силой, имевший под рукой все средства к бегству, спокойно и кротко повторял стоявшему перед ним юноше: «Я готов».

– Только не делайте зла Раску, – повторил он снова.

Я не выдержал.

– Как, – сказал я, – вы не только принимаете меня за своего палача, но сомневаетесь даже в моем человечном отношении к этой бедной, ни в чем неповинной собаке?

Он растрогался и сказал изменившимся голосом, протягивая мне руку:

– Прости меня, белый, я люблю свою собаку; а твои сородичи, – добавил он после короткого молчания, – сделали мне много зла.

Я обнял его, пожал ему руку.

– Разве вы меня не узнали? – спросил я.

– Я знал, что ты белый, а ведь для белых, как бы они ни были добры, всякий негр – ничтожество. Впрочем, я имею кое-что и против тебя.

– Но что же? – спросил я удивленный.

– Не спас ли ты мне два раза жизнь?

Это странное обвинение заставило меня улыбнуться. Он заметил это и продолжал с горечью.

– Да, я должен бы сердиться на тебя за это. Ты спас меня раз от крокодила, другой раз от колониста и, что еще хуже, ты отнял у меня право ненавидеть тебя. Как я несчастен!

Странность его речей и его образа мыслей почти уже меня не удивляла. Она вполне гармонировала с его личностью.

– Я обязан вам более, чем вы мне, – сказал я. Я обязан вам жизнью моей невесты Марии. Он вздрогнул, точно пронзенный электрическим током.

– Мария, – сказал он глухим голосом, и голова его упала на судорожно стиснутые руки, тогда как широкая грудь его вздымалась от тяжких вздохов.

Признаюсь, что заснувшие было во мне подозрения пробудились вновь, но без гнева и ревности. Я был слишком близок к счастью, а он слишком близок к смерти, для того чтобы подобный соперник, если он был им, мог возбудить во мне иные чувства, кроме доброжелательства и жалости.

Наконец он поднял голову и сказал.