– Наемного убийцы, – эхом повторяю я. Значит, я наемный убийца? Я примеряю на себя ярлык и понимаю, что он мне нравится. Мое эго сразу раздувается, чтобы соответствовать новым параметрам. Наемного убийцы. – Да, наемного убийцы.

– Значит, вам нужно что-то практичное, – говорит она, но, видя мою реакцию, смеется и качает головой. – Ладно, не слишком практичное. Но хотя бы брюки. И туфли на плоской подошве.

– Нет, не такой уж плоской, – предупреждаю я.

Женщина окидывает меня холодным взглядом. Я не могу разобрать, какого цвета у нее глаза – серые, или зеленые, или голубые. Мне вообще трудно смотреть ей в лицо. Поэтому я смотрю на ее руки, аккуратные, сухие, лежащие на столе.

– Это ошибка – жертвовать комфортом ради эстетики, – говорит она мне. – Мы настолько полезны и дееспособны, насколько нам позволяет наша одежда. Мы должны выбирать ее очень осторожно, а потом забыть о ней. Мы должны идти по миру беспрепятственно, чтобы нас ничего не ограничивало. Болтающиеся бусы отвлекут наше внимание. Тесная обувь будет тянуть нас назад и портить настроение. Колючий свитер испортит ключевой момент. – Она секунду колеблется. – Нечасто в своей работе мне выпадает шанс побаловать себя практичностью.

– Не такой уж плоской, – снова говорю я, но по голосу слышу, что убежденности у меня поубавилось.

Она какое-то время наблюдает за мной, потом кивает со слабой улыбкой.

– Как хотите. Что насчет цвета? Наверное, белый – ангел милосердия?

Я мотаю головой.

– Трудно чистить.

– О, – говорит она, – вы не хотите заявлять о своей миссии.

– Мне нужно оставаться незаметной.

– Тогда что-нибудь классическое. Костюм.

– Без галстука, – говорю я, но идея мне по душе.

– Без галстука. И без этикеток, если спросят. – В ее голосе слышится гордость. Ее одобрение неожиданно наполняет меня радостью. Я надеюсь, мы придем к согласию по многим вещам. Я решаю сидеть тихо и внимательно слушать, чтобы потом сказать нечто такое, что ей понравится.

Мы некоторое время беседуем, обсуждая фасон и материал. Она в постоянном движении, привозит вешалку с костюмами, перебирает их сильными, гибкими пальцами, легкими, как перышко, прикосновениями к моей спине и плечам побуждает меня встать и раздеться.

И вот я босая, в нижнем белье Лалабелль, стою перед зеркалом. Слышу, как женщина ходит в соседней комнате, и понимаю, что напрочь забыла, как она выглядит. У меня снова возникает впечатление, будто я нахожусь в каменной комнате с эхом; пахнет гранатом. Краем глаза замечаю серые завесы, которые колышутся, хотя воздух недвижим.

Что это? Совсем не похоже на воспоминание. Скорее дежавю. Я допускаю, что в воздух подпустили какую-то химию, как в супермаркетах, где пахнет свежеиспеченным хлебом. Я не чувствую себя одурманенной. Вероятно, Попутчик все понял бы. Вероятно, это нормальное и повседневное состояние ума.

Возвращается модистка, и снова начинается примерка.

Я выбираю черную ткань, самую темную из имеющихся у нее, хотя она и предупреждает, что этот цвет будет бледнить меня. Пока она хлопочет вокруг меня, подкалывая там и закалывая здесь, поток советов не иссякает.

Я должна всегда накладывать солнцезащитный крем, говорит она, и использовать бальзам для губ с ультрафиолетовым фильтром. Если я надеваю украшения, то они должны подчеркивать мои самые привлекательные черты. Золото мне идет, а серебро нет. Если мне трудно засыпать, я должна целую минуту часто моргать, чтобы утомить себя, и только потом ложиться в кровать. То, что я ношу, теряет свое значение, если у меня немытое тело и нечищеные зубы. Я должна всегда, без исключения, говорить «спасибо» и «пожалуйста». Если я попаду в отбойное течение, то должна плыть параллельно берегу, чтобы выбраться из него.

Я пытаюсь все это запомнить, но получается плохо. Слишком всего много. Я стараюсь следить за ней в зеркале. Ее волосы собраны, и я не могу понять, какой они длины. У нее на лице есть морщины, но в ее руках, которые в сложном рисунке движутся вокруг моего тела, чувствуется твердость и сила. Она может быть любого возраста в диапазоне между двадцатью семью и сорока пятью.

Чтобы не смотреть на нее или на картину позади меня, я смотрю на себя.

Я начинаю медленно обретать четкие формы. Мои руки и ноги – четыре выделяющиеся темные линии. У туфель блестящий маленький каблучок. Плечи прямые, и над ними пропорциональный овал лица. Когда женщина наконец отходит, единственным намеком на хаос остаются волосы, ниспадающие на плечи.

– Вам нужно собрать их сзади, – говорит она мне. – Чтобы не мешались.

До настоящего момента я была безвольной и послушной ее командам. Однако сейчас качаю головой.

– Нет, – говорю я. – Мне нравится так.

– Они сразу поймут, кто вы такая, – предупреждает меня она и впервые за все время улыбается.

В восторге от этого знака одобрения, я рассказываю ей обо всем, что со мной случилось. Во всяком случае, собираюсь рассказать. Но вместо этого увязаю в своем раздражении на машину.

– Это несправедливо, – жалуюсь я. – Зачем давать мне руль, который не влияет на управление? Просто куча хлама. – Она молчит, и через секунду я повторяю уже значительно тише: – Куча хлама.

Не знаю, что я ожидаю от нее услышать. Я хочу, чтобы она об этом задумалась. Я хочу, чтобы она сказала нечто такое, что поможет мне понять, почему это меня так сильно расстраивает. Возможно, я хочу, чтобы она рассказала мне, как устранить эту особенность машины.

– Вы не должны быть грубы с неодушевленными предметами, – говорит женщина с невероятной серьезностью. – Это обнажает ваше отношение к тем, кого вы считаете недочеловеками. Если вы грубы с компьютером, то будете грубы с животным. А отсюда всего один маленький шаг до грубости с ребенком или с официантом в ресторане.

Я жду, надеясь, что она продолжит, однако она не продолжает. А я жду. И тут жужжит вызывная панель.

Моя вторая цель прибыла за платьем. Я сразу все вспоминаю, в том числе и то, почему я оказалась в этой комнате.

– Я должна уйти. А вам нужно делать свою работу, – говорит женщина и отходит от меня. Мне кажется, что она сейчас исчезнет в картине, и меня охватывает паника. Я поворачиваюсь и хватаю ее за руку.

– Подождите, – говорю я и слышу, как дрожит мой голос. – Прошу вас, скажите, как мне это сделать?

Ее лицо – долина, укутанная странными туманами, однако я замечаю, что ее помада слегка растеклась и собралась в уголке рта.

– По-доброму, – говорит она. – Вы должны постараться все сделать с добрым сердцем. Если вы вообще обязаны это делать.

– Обязана, – говорю я. Вызывная панель опять жужжит, но мы не двигаемся с места.

– Было приятно познакомиться с вами, Лалабелль, – говорит она и уверенным жестом убирает мою руку со своей руки. – Я буду думать о вас.

Впервые кто-то назвал меня по имени, и почему-то это кажется мне неправильным. Как будто я не должна откликаться на это имя. Однако другого имени у меня нет.

Вызывная панель жужжит.

Женщина подходит к тонкой металлической панели на стене.

– Входите, – говорит она в микрофон и нажимает кнопку.

Я в своем черном костюме беспомощно смотрю на нее.

– Меня зовут Мари, – говорит она. – Вам следует спрашивать у людей, как их зовут. Это важно.

С этими словами она выходит в дверь, которую я раньше не заметила. Мне хочется окликнуть ее, спросить, Мари – это имя или фамилия. Но поздно. Позади меня слышится безрадостное покашливание.

Я поворачиваюсь; в дверном проеме стоит Лалабелль, припав на одну ногу. Ее наряд до невозможности изыскан. Единственное, что выпадает из общего ряда, это завязанный на шее жизнерадостный желтый шелковый шарф в крохотный горошек.

– О, – говорит она, когда видит мое лицо. – Это ты. Что тебе надо?

«Быть доброй, – думаю я. – Я должна быть доброй».

– Лалабелль отправила меня, чтобы… – говорю я и сглатываю. – Сказать тебе, что ты отлично делаешь свою работу. Она гордится тобой.

– Вот как? – спрашивает Портрет без всякого воодушевления и подавляет зевок. – Господи, как я устала… Я хожу весь день.

– Присядь, – говорю я. – Выпей воды.

– Я не нуждаюсь в твоих разрешениях, – грубо заявляет она, но все равно садится за стол. Я подумываю о том, чтобы спросить, как ее зовут, однако понимаю, что это глупость. А что значит быть доброй?

Я вижу, как она поправляет свой желтый шарф, и тут меня осеняет.

– Очень мило, – говорю я, дотрагиваясь до собственной шеи. – Мне нравится горошек.

Ее лицо мгновенно озаряется сиянием, и она наконец-то улыбается мне широкой многозубой улыбкой. Она совсем не похожа на Лалабелль, когда улыбается.

– Серьезно? – спрашивает она, а потом бросает на меня взгляд из-под ресниц и понижает голос, как будто делится со мной сокровенной тайной: – А знаешь, я сама его выбирала. Мне даже пришлось драться за него. Лалабелль ненавидит горошек.

– Хороший выбор, – говорю я, хотя сейчас понимаю, что желтый не идет к цвету моей кожи. – Ты выглядишь просто очаровательно.

Она дважды хлопает глазами и слегка краснеет. Я лезу под жакет и нащупываю маленькую симпатичную кожаную кобуру, которую Мари подобрала для моего пистолета.

– Ну, спасибо тебе, – бормочет она и переводит взгляд на картину. – Послушай, а что ты думаешь об этом…

Она не заканчивает свой вопрос. Пистолет в моей руке легонько вздрагивает, и она оседает в кресле, как роскошное платье, падающее на пол.

Уходя, я замечаю свое отражение в зеркале и растягиваю губы в улыбке. Мари была права. Действительно лучше быть доброй.

Глава 3. Императрица

Она сидит в саду на троне из красных подушек, ее голову украшает корона из звезд. Ее жизнь наполнена изысканной роскошью и изящным богатством. Перед ней растет кукуруза, золотистая и соблазнительная. Она улыбается, и мир улыбается вместе с ней. Бесконечное изобилие.

В переулке стоит, прислонившись к вентиляционной трубе, папарацци.

– Она там? – спрашивает он у меня.

– Да, – говорю я. – Но она уже мертва.

– Ах, черт, – говорит он и мрачнеет. Хлопает по карману брюк в поисках сигарет, достает пачку, но та пуста.

– Но ты же все равно можешь сфотографировать ее, разве нет? – спрашиваю я и достаю свои сигареты, которые лежат в маленьком, отделанном шелком нагрудном кармане рядом с картами Таро. – Бери.

– Спасибо, – говорит он и морщится, когда видит марку «Везучая девчонка». «Интересно, – спрашиваю я себя, – мужские сигареты отличаются по вкусу от женских»?

Он поджигает кончик, выдыхает клуб дыма и говорит:

– В журналах нельзя показывать трупы. Во всяком случае, в тех, с которыми я работаю. А тебе разве не пора?

– С какой стати? – спрашиваю я и подхожу к нему поближе, чтобы лучше слышать. Сейчас шум автомобильного движения стал громче. Баббл-сити просыпается.

Он просто указывает в конец переулка, и я вижу, как в стекле витрины отражаются мигающие синие огни. Это не полиция. Они бы так быстро не приехали, да и не стали бы суетиться из-за Портрета. Я слышу, как отъезжает дверца минивэна, а потом по тротуару стучат каблучки.

Моргаю – и вижу цветок, расправляющий в темноте желтые и белые лепестки. «Митоз». Как им удалось так быстро добраться сюда? Неужели Мари их вызвала? Она мне ничем не обязана, но меня это глубоко задело бы. Мне казалось, мы подружились.

Папарацци уже идет прочь, вглубь переулка; над его плечом, обтянутым вязаным свитером, шлейфом тянется дым от сигареты.

– Эй, – кричу я, а когда он не оборачивается, я бегу за ним. – Эй, подожди!

Он все равно не останавливается, однако оглядывается и затягивается сигаретой с вопросительным видом.

Я намеревалась спросить у него дорогу, но тут слышу сзади голоса и прижимаюсь к стене.

– Сюда? – спрашивает женщина.

– Ага, наверное. Рядом еще один действующий, так что смотри в оба.