Любой ценой – уже само подобное заявление стимулирует творческие силы. И вскоре после объявления войны к султану приходит человек, которого считают самым изобретательным и самым опытным литейщиком пушек на свете. Урбан, или Орбан, мадьяр. Правда, он христианин и совсем недавно предлагал свои услуги императору Константину, но, справедливо ожидая, что Мехмед заплатит щедрее и поставит перед ним более дерзкие задачи, выражает готовность отлить великую пушку, равной которой в мире нет, если, конечно, ему предоставят неограниченные средства. Султан, как всякий одержимый одним-единственным замыслом, понятно, за ценой не постоит и тотчас отряжает Урбану потребное число работников, на тысячах телег везут в Адрианополь руду; целых три месяца пушечный мастер с бесконечным тщанием, используя секретные методы обжига, создает глиняную форму, куда с трепетом душевным заливают расплавленный металл. Удача. Огромный ствол – мир такого еще не видывал! – выбивают из формы и охлаждают, но прежде чем произвести первый пробный выстрел, Мехмед рассылает по всему городу глашатаев, чтобы предупредить беременных женщин. Когда же с чудовищным грохотом и яркой вспышкой жерло извергает здоровенное каменное ядро и этот единственный пробный выстрел разрушает специально возведенную стену, Мехмед незамедлительно отдает приказ изготовить побольше таких гигантских пушек.

Итак, первая большая «камнеметная машина», как греческие писатели будут позднее со страхом называть эту пушку, благополучно построена. Но возникает еще более сложная проблема: как доставить это чудовище, этого чугунного дракона через всю Фракию к стенам Византии? Начинается беспримерная одиссея. Целый народ, целая армия на протяжении двух месяцев тащит неподатливого длинношеего монстра. Впереди постоянно скачут конные дозоры, чтобы защитить сокровище от любого нападения, следом за ними сотни, а может, и тысячи землекопов с лопатами да тачками трудятся день и ночь, устраняя неровности на пути непомерно тяжелого груза, который опять разрушает дороги, так что на восстановление понадобится не один месяц. Пятьдесят пар волов впряжены в многоосную платформу, а на нее – как некогда обелиск, отправленный из Египта в Рим, – точно распределив вес, уложили гигантскую металлическую трубу; справа и слева две сотни мужчин все время подпирают трубу, не позволяя ей скатиться под собственной тяжестью, а пять десятков тележников и плотников непрерывно меняют и смазывают маслом деревянные катки, укрепляют опоры, прокладывают настилы; все понимают, что лишь мало-помалу, самым медленным воловьим шагом, исполинский караван может одолеть дальний путь через горы и степи. В изумлении крестьяне высыпают из деревень и осеняют себя крестным знамением при виде чугунного страшилища, которое его служители и жрецы, словно бога войны, везут из одной страны в другую; но вскоре таким же манером повезут его собратьев, рожденных из такой же глиняной утробы; человеческая воля вновь сделала невозможное возможным. Вот уже два-три десятка этаких монстров разевают свои черные пасти на Византию; в мировую историю вступила тяжелая артиллерия, начинается поединок меж тысячелетней стеной восточно-римских императоров и новыми пушками нового султана.

Снова надежда

Медленно, упорно, однако неодолимо гигантские пушки плюются огнем, обгрызают, обкусывают валы Византии. Поначалу каждая может за день выстрелить всего-навсего шесть или семь раз, но султан постоянно подтягивает все новые, и теперь с каждым ударом среди туч пыли и обломков в осыпающейся стене открывается новая брешь. Ночью осажденные хоть и успевают худо-бедно залатать пробоины деревянными палисадами и тряпками, сражаются они уже не за давней крепкой, как железо, несокрушимой стеной, и теперь восемь тысяч человек за валами с ужасом думают о судьбоносном часе, когда сто пятьдесят тысяч магометан ринутся на решающий штурм уже пробитых укреплений. Пора, давно пора Европе, христианскому миру вспомнить о своем обещании; в церквах толпы женщин с детьми целыми днями стоят на коленях перед ковчегами-реликвариями, со всех сторожевых башен солдаты день и ночь высматривают, не появился ли наконец в Мраморном море, кишащем турецкими кораблями, обещанный спаситель – папский и венецианский флот.

И вот 20 апреля, в три часа утра, вспыхивает сигнал. Вдали высмотрели паруса. Это не огромный христианский флот, о котором мечтали, но все-таки: медленно несомые ветром, подходят три больших генуэзских корабля, а за ними четвертый, поменьше, византийское зерновое судно, которое три больших корабля взяли под свою защиту. Тотчас весь Константинополь, ликуя, собирается у береговых валов, чтобы приветствовать помощь. Но в то же время Мехмед вскакивает на коня, во весь опор мчится от своего пурпурного шатра в гавань, где стоит на якоре турецкий флот, и отдает приказ любой ценой не допустить корабли в гавань Византии, в Золотой Рог.

Сто пятьдесят кораблей, правда не слишком больших, насчитывает турецкий флот, и сию минуту тысячи весел опускаются в воду. Вооруженные абордажными крючьями, огне- и камнеметами, эти сто пятьдесят каравелл идут в атаку, однако не могут сдержать несомую крепким ветром четверку галеонов, обгоняющих и рассеивающих турецкие суда, с которых летят ядра и доносятся крики. Величественно, на раздутых парусах, оставляя атакующих без внимания, они идут к надежной гавани Золотого Рога, где знаменитая цепь, протянутая от Стамбула до Галаты, надолго обеспечит им защиту от нападений. Четыре галеона уже совсем близки к цели: тысячи людей на валах уже различают на палубах каждое отдельное лицо, мужчины и женщины уже падают на колени, чтобы возблагодарить Господа и святых за славное спасение, цепь в гавани с лязгом опускается в глубину, чтобы пропустить подмогу.

И вдруг происходит нечто ужасное. Ветер стихает. Словно остановленные магнитом, четыре парусника застывают посреди моря, хотя до спасительной гавани уже рукой подать, и вся орда вражеских гребных судов с дикими ликующими воплями набрасывается на четыре оцепеневших корабля, которые, словно четыре башни, недвижно замерли среди волн. Подобно псам, вцепившимся в матерого оленя, мелкие корабли цепляются абордажными крючьями за борта больших, рубят топорами дерево обшивки, чтобы их потопить, все новые и новые матросы карабкаются вверх по якорным цепям, швыряя факелы и горящие головни в паруса, чтобы их поджечь. Командир турецкой армады решительно направляет свой адмиральский корабль к транспортному судну, идет на таран; и вот уж оба корабля намертво сцепились друг с другом. Поначалу генуэзские матросы, в латах и шлемах, защищенные высокими бортами, обороняются от карабкающихся врагов, отбивают их секирами, и камнями, и греческим огнем. Но скоро схватка закончится. Обороняющихся слишком мало, атакующих слишком много. Пропали генуэзские корабли.

Ужасное зрелище для тысяч людей на стенах! С соблазнительно близкой дистанции, с какой народ на ипподроме следит за кровавыми схватками, с мучительно близкой дистанции они сейчас невооруженным глазом следят за морским сражением, в котором своих, кажется, ждет неизбежная гибель, ведь самое большее через два часа четыре корабля на морской арене будут повержены вражеской ордой. Напрасно стремилась к ним помощь, напрасно! Отчаявшиеся греки на валах Константинополя, всего лишь на расстоянии полета камня от своих братьев, кричат, сжимая кулаки в бессильной ярости, оттого что не в силах помочь спасителям. Одни стараются бурной жестикуляцией подбодрить сражающихся друзей. Другие, воздев руки к небу, призывают Христа, и архангела Михаила, и всех святых заступников своих церквей и монастырей, что многие века защищали Византию, сотворить чудо. А на противоположном галатском берегу турки ждут, и кричат, и так же горячо молятся о победе своих: море обернулось ареной, морское сражение – гладиаторскими играми. Во весь опор прискакал сюда и сам султан. Окруженный пашами, он на коне заходит в море, так что полы халата намокают, и, сложив ладони рупором, гневно выкрикивает приказ любой ценой захватить христианские корабли. Снова и снова, когда одна из его галер отброшена, он бранится и грозит адмиралу обнаженным кривым клинком: «Если не победишь, живым не возвращайся!»

Четыре христианских корабля пока держат оборону. Но бой подходит к концу, метательных снарядов, которыми они отгоняют турецкие галеры, уже почти не осталось, после многочасовой схватки с пятидесятикратно превосходящими силами противника у матросов устала рука. День клонится к вечеру, солнце опускается к горизонту. Еще час – и корабли, пусть даже не взятые на абордаж, все равно отнесет течением к занятому турками берегу за Галатой. Погибель, погибель, погибель!

И тут происходит то, что отчаявшимся, рыдающим, жалующимся византийским толпам кажется чудом. Внезапно возникает тихий шорох, внезапно задувает ветер. Он тотчас туго наполняет обвисшие паруса четырех кораблей. Ветер, желанный ветер вновь пробудился! Носы галеонов победно поднимаются, внезапным мощным рывком они устремляются вперед, раскидывают и топят атакующие галеры. Они свободны, они спасены. Под бурное многотысячное ликование на валах первый, второй, третий, четвертый корабль входит в надежную гавань, опущенную запорную цепь опять с лязгом поднимают, и за нею, рассеянная по волнам, остается бессильная орда турецких суденышек; ликующая надежда вновь пурпурным облаком воспаряет над мрачным, отчаявшимся городом.

Флот идет через гору

Всю ночь осажденные предаются безудержной радости. Ведь ночь всегда волшебно возбуждает чувства и примешивает к надежде сладкую отраву грез. Всю ночь осажденные верят, что они уже в безопасности, уже спасены. Раз эти четыре корабля с солдатами и провиантом благополучно причалили, то теперь неделя за неделей будут подходить новые и новые, мечтают они. Европа не забыла о них, и в своих скоропалительных ожиданиях они уже видят осаду снятой, а врага – павшим духом и побежденным.

Но и Мехмед – тоже мечтатель, правда, мечтатель иного, куда более редкого толка, что своей волей умеет претворить мечты в реальность. И меж тем как галеоны уже полагают себя в безопасности в гавани Золотого Рога, он разрабатывает план такой фантастической дерзости, что в военной истории его поистине можно поставить в один ряд с самыми смелыми деяниями Ганнибала 5 и Наполеона. Византия лежит перед ним, как золотой плод, – близко, а не достанешь: главное препятствие для нападения – врезанный глубоко в сушу морской залив, Золотой Рог, похожая на аппендикс бухта, с одной стороны прикрывающая Константинополь. Проникнуть в эту бухту практически невозможно, потому что у входа расположен генуэзский город Галата, с которым у Мехмеда договор о нейтралитете, а оттуда до вражеского города протянута запорная железная цепь. Фронтальным ударом его флот в бухту не пробьется, захватить христианские корабли возможно только из внутреннего бассейна, где кончается генуэзская территория. Но откуда ему взять флот для этой внутренней бухты? Конечно, можно бы построить. Только ведь на это уйдут месяцы, а ждать так долго нетерпеливый султан не намерен.