Глава 5. Соблюдать дистанцию

Я начинаю входить в ритм, но по утрам это просто жесть. Из кровати себя вытаскиваю в пять утра, чтобы успеть на автобус в пять сорок пять, а потом всю дорогу в автобусе еле держусь, чтобы не уснуть. Вчера пришлось зевнуть раз сто, глаза закрывались. А от автовокзала до «Бель-Эйр» еще минут десять пешком. Замотаюсь в шарф почти с головы до ног и иду на автопилоте.

Синий парик сменила на светло-каштановый. Каре до подбородка, просто и практично. Я заметила, что старичков этот цвет меньше шокирует. Даю им время ко мне попривыкнуть, приручаю.

В шесть тридцать начинается смена, и нужно быть в полной боевой готовности. Сначала – прием дежурства: те, кто ишачил всю ночь, передают пост следующим. И дальше уже ни минуты отдыха. Побудка, умывание, помощь с туалетом лежачим, завтрак, обход всех комнат, вниз в столовую, обед (помочь тем, кто сам есть не может), обратно в комнаты – укладывать всех на послеобеденный сон, сдача дежурства.

И так без конца по кругу.

Я пыталась вспомнить разочарование, которое испытывала в первые дни, когда ничего не делала, а только смотрела. Как же давно это было! Теперь-то у меня ноги чуть ли не дымились от того, с какой скоростью приходилось носиться туда-сюда всю смену.

В то утро я помогала Патрисии с ее пятнадцатью подопечными, из которых десять – лежачие. Я решила проявить инициативу и – была не была! – спросила у нее, можно ли мне самой помыть одного лежачего господина. Месье Пупляра, 94 года по счетчику, весом не больше пятидесяти килограммов. Она кивнула, и я приготовила тележку для мытья, положила туда все необходимое. И повторяла себе под нос, как мантру: «Нежность и эффективность».

– Не забывай предупреждать его обо всем, что собираешься делать, – напомнила Патрисия. – И не забывай про стыдливость.

Стыдливость.

Интересно, чью – этого тощего старика со сморщенной кожей или мою собственную?

На мгновение меня прямо парализовало. Абсолютная паника. Я подумала: «Нет, ни за что не смогу!» – и через секунду: «Какого черта я здесь вообще делаю?» Но резкий голос сиделки привел меня в чувство:

– Маргерит! Ты что, заснула?

И тогда я сказала себе, что, если не смогу принять эту реальность, мне здесь действительно не место. Сделала глубокий вдох и принялась объяснять дедуле, что сейчас буду его мыть. Если вода вдруг слишком холодная, или слишком горячая, или если где-то больно, пускай обязательно мне скажет.

Он никак не отреагировал.

Медленными и мягкими движениями я накрыла его до пояса простыней и намочила варежку-мочалку. Стала нежно протирать ему лицо, а он тем временем не мигая смотрел в потолок. Будто замкнулся внутри себя, окопался и спрятался в убежище, куда не добивали никакие ощущения.

Омывая высохшее тело, я думала о том, что ведь это мог бы быть мой дедушка, который давно умер. Под совершенно белой кожей пульсировали вздувшиеся вены, а взгляд поблек: ни за что не догадаешься, что там за ним скрывается.

– Давай скорее! – поторопила Патрисия. – Нам еще четверых полностью помыть и двоих частично.

Я не ответила, но увидела, что ее замечание не осталось незамеченным. Старик перевел взгляд на меня, в потускневших глазах блеснула веселая искорка.

– Вообще-то юная барышня занята – не отвлекайте ее от общения со стариком-развалюхой.

Патрисия не нашлась что ответить.

– Не такая уж и юная, – поправила я его. – Скоро восемнадцать.

– А, ну тогда совсем другое дело!

Он не скрывая насмехался надо мной, но зато меня вроде отпустило.

Я промокнула кожу-да-кости полотенцем, и Патрисия помогла мне дедулю одеть. Он потянулся к тумбочке и знаком попросил меня выдвинуть ящик.

– Там блокнотик, подайте-ка.

Я вытащила блокнот, потертый от долгого использования, с крошечным карандашиком, прикрепленным сбоку резинкой.

– Не будете ли вы так любезны назвать мне дату своего рождения? – попросил он, открывая блокнот на чистой странице.

– Весной, – ответила я. – Пятого мая.

Он неровным почерком записал мое имя и дату рождения. Патрисия вздохнула – достаточно громко, чтобы услышали и я, и месье Пупляр. Я расчесала его поредевшие волосы и пошла в ванную. Я еще раньше заметила там рядом с раковиной флакон одеколона. Патрисия уже толкала тележку к выходу, и тут я подхватила флакон.

– Мы не уйдем без заключительного штриха! – воскликнула я, пшикнула из флакона себе на ладонь и от души похлопала месье Пупляра по шее.

В чистом свитере, слегка помятом, и с волосами, расчесанными на боковой пробор, он стал похож на мальчишку, только с морщинами. Патрисия ждала меня с недовольным видом. Я поскорее вышла, но перед тем, как закрыть за собой дверь, подмигнула дедуле, и тот тихонько рассмеялся. Он попытался подмигнуть мне в ответ, но вышло так себе. Ничего, главное – намерение.

После этого Патрисия стала еще холоднее, чем обычно. Даже немного меня проработала. Нельзя терять время зря, каждая минута дорога, и теперь по моей вине мы выбились из графика.

– Неужели непонятно, как важна в нашей работе эффективность? Мы не можем себе позволить часами болтать с подопечными – как мы тогда все успеем? К тому же… – Она понизила голос. – Надо соблюдать дистанцию. Вот увидишь, это самый ценный совет из всех, что я могу тебе дать.

Она остановилась посреди коридора и посмотрела на меня со значением:

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я пробормотала, что понимаю, но это было неправдой. Я не понимала. Почему у нас нет времени на то, чтобы поговорить с подопечными? А этот бред про дистанцию… Мы же, в конце концов, не роботы! Разве можно совершать настолько интимную процедуру, как мытье, и не установить с человеком дружеского контакта? Я проглотила свои мысли и решила, что завтра надену парик блонд. Превращусь в кудрявую медовую блондинку с небрежной косой до середины спины.

Мед – чтобы быть ласковой, а кудри – чтобы не забывать делать все только так, как я хочу.

Глава 6. Черный кот – к несчастью

Аппетит пропал напрочь. Комок, вставший в горле, проскользнул вниз – в желудок. А какая уж тут еда, когда желудок заполнен комом?

Вчера вечером, как всегда по воскресеньям, звонил Антуан.

– Как ты? Все хорошо?

Его голос показался мне невозможно далеким, не знаю, дело в большом расстоянии или во мне – в том, что я уже где-то не здесь.

– Да, все хорошо.

Но он хотел знать наверняка:

– Точно хорошо?

У меня не было сил сочинять, как проходят здесь мои дни. Медсестра, которая вчера приходила измерить давление, отчитала меня, как ребенка. «Мадам Флоран, вам нужно есть, нельзя себя так распускать!» Я дождалась, пока буря уляжется: знай она, скольких учеников я за свою жизнь сама отругала, поняла бы, что меня так просто не проймешь. Пообещала ей, что постараюсь. Сказала то, что она хотела услышать.

В конце концов я все-таки задала Антуану вопрос, который меня беспокоил. Кляла себя за то, что не спросила раньше.

– Новостей нет? Он не вернулся?

Смешно, наверное, так переживать из-за кота. Голос Антуана стал как будто еще бесцветнее.

– Нет, – ответил он и сделал выразительную паузу. – Мама, он, может быть, вообще не вернется.

Я не стала спорить. Я знаю, о чем он думает. О том, что в каком-то смысле именно из-за кота я тогда упала. Поскользнулась на ровном месте, когда нагнулась, чтобы поставить на пол его миску.

Но Антуан ошибается.

Он не знает, что за последний год я уже несколько раз так заваливалась. Вот вроде только что стояла и все было нормально, а через секунду лежу на полу. Ну и ничего страшного. Надо просто подождать, пока контуры предметов снова станут четче, и можно потихоньку подниматься. Синяки на руках прятала под длинными рукавами, так что никто и не догадывался. Старушки ведь вечно мерзнут.

Репейник сбежал в день переезда. Антуан приехал, чтобы помочь мне определиться с тем, что брать с собой в «Бель-Эйр». У меня от одного только взгляда на вещи, упакованные в коробки, сердце переворачивалось. Вся моя жизнь – в нескольких картонных коробках. Остальное – мебель, книги, цветы в горшках – я взять с собой не могла. Мало места. Ну а тут еще и кот пропал – чтобы уж все сразу.

Антуан пытался меня утешить. Соседка Женевьев обещала позаботиться о коте, как только он объявится. Она вот уже несколько лет вела в моем доме хозяйство. Немного болтливая, но зато сердце доброе, и я знала, что она сдержит слово.

Когда я уезжала, дом стал почти нежилым. Репейник так и не вернулся. Я сказала себе: «Ну что ж, его, по крайней мере, никто не отправляет в хоспис».

Но все равно очень жаль, что я не смогла с ним попрощаться.

Мне вспомнился тот день, когда я его подобрала. Я тогда пошла вынести мусор, предназначенный для переработки, и вдруг услышала плач младенца. Так мне сначала показалось – будто младенец плачет. Я порылась в желтом мусорном баке, из которого доносился звук, и тут увидела его – в обувной коробке. Маленький дрожащий комочек, нежный как шелк. Не представляю, кто мог такое сделать. Я где-то читала, что от черных котов часто избавляются. Якобы они приносят несчастье. Но я не суеверна. Ни секунды не раздумывая, взяла коробку и внесла в дом. По-моему, все несчастья – как раз от тех, кто способен выбросить животное на помойку.

Потом я сунула коробку в велосипедную корзину, котенок лежал там, завернутый в одеяло. Я крутила педали и думала, что долго он не продержится, а я просто выжившая из ума старуха, раз так ради него стараюсь. Ветеринар сказал, что это мальчик, весит восемьсот граммов и до утра, скорее всего, не доживет. Посоветовал кормить его из шприца молочной смесью, и я ушла с коробкой под мышкой, со средствами от блох и от глистов и с кошельком, который стал гораздо легче, чем прежде. Несколько недель я вскармливала котенка, как новорожденного младенца. Скоро он окреп и теперь повсюду ходил за мною словно тень. Я говорила: «Ну надо же, прилип как репей!» – да так имя к нему и прицепилось. И месяца не прошло, как он уже носился по всему дому и драл когтями большое кресло – то, что перед камином. Вечером, стоило мне прилечь, чтобы почитать, он тут же усаживался прямо на раскрытую книгу. Я его тогда гладила, и он устраивался за подушкой рядом с моей головой и урчал там, пока я не усну.

Это было у нас что-то вроде ритуала.

С тех пор как я переехала сюда, мне очень трудно засыпать. Скучаю по его урчанию, и место за подушкой кажется слишком пустым.

Я каждый день звоню Женевьев и спрашиваю, не вернулся ли Репейник. Она пытается меня успокоить. Она его не видела, но мисочка с кормом, которую она оставляет за домом, каждое утро оказывается пустой. «Виолетт, не волнуйтесь, он вернется», – обещает она и сразу же меняет тему разговора. У нее ведь всегда так много новостей.

Но вот уже неделя, как мисочка с кормом стоит нетронутой.

– Тебе надо свыкнуться с мыслью, что он больше не придет, – осторожно проговорил Антуан.

Интересно, что означает эта перифраза, скругляющая слова, будто реальность чересчур уродлива или жестока, чтобы озвучивать ее как есть?

«Он больше не придет».

Это означает, что он мертв? Довел себя до голодной смерти? Попал под машину или просто ушел, потому что я оставила его одного в доме со всей этой громоздкой мебелью?

Антуан сменил тему. На работе у него сейчас все непросто, но команда вроде мотивированная, так что он надеется довольно быстро добиться результатов. Он инженер и часто уезжает за границу. Лично мне кажется, что из-за этого у них брак и распался. Я сама теперь его почти не вижу. Ну ладно, в конце концов, мы же не для себя детей рожаем. Думаю, он счастлив, и мне этого достаточно.

Я слушала, как он говорит о работе, о своих внуках (я стала прабабушкой уже три раза), и думала, что у него все в порядке. Жизнь идет себе потихоньку своим чередом, без меня. Когда я положила трубку, она показалась мне ужасно тяжелой. Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, скудные и горькие, и в гневе их утерла. Не может быть и речи о том, чтобы заплакать. Я никогда не плачу.