– Ноль три. По всему Союзу ноль три. А что у вас? – дежурная прибежала в номер, где жили всего сутки три учительницы из Алма-Аты.

– С сердцем приступ какой-то. Вот у неё, – Майя Аркадьевна кивнула на кровать. Поверх одеяла лежала женщина лет пятидесяти в светло-сером платье, зимних сапогах и в коричневой цигейковой шапке. Собирались часа три погулять по столице, полюбоваться, а Горбунову как раз на пороге и прихватило.

– Мы в час дня вернулись с торжественного всесоюзного собрания учителей, самолёт в Алма-Ату улетает в пять тридцать вечера, – Зимина села рядом с Верой Фёдоровной Горбуновой и посчитала у неё пульс на запястье. – Сто семнадцать толчков за минуту. Плохо. Не надо было вам лететь на это собрание. Стресс же! Только время праздничное теряем. Народ в зале был с похмелья, рожи тусклые. Зато грамоты всем дали почётные. Почти все ради них на собрание и пошли, наверное. Я бы не полетела, но директор наш, змей. Строгий. Выговор влепит.

– Да я вообще дура. – Майя Аркадьевна шлёпнула ладошкой себя по лбу. – Чёрт бы с ним, с выговором. На зарплату не влияет и ладно. А мне вчера надо было в гости. Сегодня тоже. И завтра. Подружек незамужних навалом. Нам с подружками ещё год до тридцати лет. Самый сок – девчонки! И к ним идут праздновать такие парни! Холостые красавцы, – Майя сладко потянулась. – А я обожаю когда в меня влюбляются! Так радостно на душе! Я и замуж не хочу поэтому. Тогда ведь парни будут всё равно липнуть, а мне уже отвечать взаимностью нельзя! Мужа предаю, значит. Хотя, честно, мне вот по фигу. Правильно говорят: муж не стена, можно и подвинуть.

Майя Архиповна искренне захохотала, но глянула на усталую больную Горбунову и смутилась. Затихла.

– Я побежала, – дежурная, тяжело стуча по паркету толстыми ногами в зимних полусапожках, рванула к своему столу, позвонила в «скорую» и во всех номерах услышали её радостный голос: – Минут пять и они приедут. Станция скорой помощи рядом, квартал от гостиницы.

Два врача, на первый взгляд со стажем лет по пятнадцать, сняли кардиограмму, послушали шумы сердца через стетоскоп, пульс, давление измерили, потом поставили на стол три пузырька с разными по цвету жидкостями и тот, что постарше, сказал спокойно.

– Вот это по очереди надо пить. Слева направо. Через каждый час по столовой ложке. Не запивать. Ничего серьёзного у неё. Перенервничала. Где – неважно.

– На всесоюзном собрании педагогов сегодня очень волновалась. Никогда раньше столько учителей в одном месте не видела, – Горбунова сама у себя прощупала пульс. – Всё боялась, что меня министр вызовет на трибуну и попросит поделиться с коллегами, каких успехов я добилась за тридцать лет учительских. – Вера Фёдоровна вздохнула: – А мне и сказать-то нечего. Кроме сорванных голосовых связок и неврастении ничего не получила. Разве что опыт, про который меня никто и не спрашивал ни на собрании, ни в Алма-Ате.

–Ну, в смысле – поделиться с начинающими какими-то секретами, придумками, оригинальными находками. Это же не успех – опыт. Просто больше накопленных навыков. Но городскому отделу народного образования нашему это, видимо, не надо. Школе – тоже. Работаю себе и работаю потихоньку. И вот до самого конца собрания, представляете, сидела и боялась. Но не вызвали. Только грамоту вручили, как и всем остальным. Назвали фамилию, я поднялась и девочка-пионерка прибежала от трибуны, отдала мне бумагу и убежала.

– А на самолёте ей лететь можно? – тронула врача за белый рукав географичка Алтынай Сактанова – Мы учителя из Алма-Аты. Сегодня были с девяти до половины первого без перерыва на всесоюзном собрании-конференции. Министр наш речь произнёс. Вчера прилетели, сегодня в пять тридцать – обратно. Лично мне сегодня край как надо домой вернуться. К нам с мужем завтра родственники из аулов приедут. Так принято у нас. Человек пятнадцать примерно заявятся с подарками. А меня не будет – это же позор. Родственники мужа меня осудят как неуважительную, спесивую. А их больше. У меня только мама и сестра с дочкой. Переживаю. Меня осудят, а вся вина на мужа свалится. Не умеет меня в руках держать, не смог научить, как уважать близкую родню. Вот же влипла я с этим полётом в Москву…

– Это ж какой дурак придумал на второй день после такого праздника согнать людей со всей страны, чтобы послушать умнейшую и так всем нужную речь министра? – врач помоложе сделал Горбуновой укол в вену и уложил на прокол проспиртованную ватку. – Лучших позвали? Лучших, а как же!

– Грамоты дали всем, – улыбнулась Вера Фёдоровна, сжимая руку в локте, – «За высокий профессионализм в области просвещения и школьного образования». Тридцать лет из своих пятидесяти двух я неплохо русский язык преподаю и литературу. На пенсию через три года…

– У вас, наверное, ни на одной стенке места нет, куда последнюю почетную приклеить. Такой ковёр из грамот получше любого персидского, – погладил её по руке врач. – О! Цвет лица оживает, розовеет. Сейчас будет нормально. Давление в порядке. Нервы у вас расшатаны. А тут стресс от собрания всесоюзного. Переволновались. Масштаб! Министр лично сам живьём перед глазами! Учителя все невротики. Примерно после пяти лет работы рвутся нервишки. Насмотрелись мы таких больных. Учителя, врачи, директора магазинов в основном…

– Нет, – Горбунова хотела подняться, но доктор аккуратно уложил её в ту же позу. – Это у меня только вторая Почетная за все годы.

– А у нас первая, – засмеялась Майя Аркадьевна. – Мы молодые ещё. Рано нам две-три иметь. Я десять лет математику преподаю, Алтынай десять лет – географию. Да что грамоты? Про них и не узнает никто. Не будешь же её ученикам на уроке показывать. Да и коллегам, тем более. Они вкалывают не меньше нас. У всех почти близорукость, ларингит обязательно, неврастения, синдром хронической усталости, остеохондроз. И Почётных грамот за болячки никто им не даст. Поэтому нам дразнить их неприлично. На конференцию эту могли кого угодно послать. Выбрали почему-то нас. А почему? Другие не хуже. Ну, да ладно.

– На самолёте вам лететь можно, товарищ Горбунова, – врачи стали складывать свои инструменты в бежевый саквояж с красным крестом на одной стороне. – Только пузырьки взять с собой не забудьте. Ложку попросите у дежурной. Спишут потом как утерянную. И пейте в том же режиме. В Алма-Ате к кардиологу не надо ходить. Сердце ваше нормальное. Спазм был нервный. Ну, поправляйтесь. Через полчасика можно на воздух. Рекомендую в Сокольники съездить. И недалеко, и воздух там – нектар целебный.

И они ушли, оставив за собой смесь запахов спирта, йода, корвалола и ещё какой-то острой жидкости.

– Да мне уже намного лучше, – Вера Фёдоровна села, поправила платье. – Пошли на прогулку. Расскажем дома, какие они – знаменитые Сокольники.

Оделись и неторопливо пошли к метро.

– От станции «Преображенская площадь», а она прямо напротив гостиницы, до станции Сокольники пять минут ехать! – напомнила дежурная по этажу. – Вы не спешите. Приступ хоть и лёгкий, но это сердечный приступ. Вы уж поосторожнее там!

В парке поражало всё. Многовековые деревья, во-первых. Сосны, ели, берёзы, вязы, лиственницы, липы, осины и разные неведомые казахстанцам деревья да кустарники.

– В четырнадцатом и пятнадцатом веках, – говорила на ходу начитанная учительница литературы Горбунова, – здесь был огромный непролазный лес и все царские охоты, да и княжеские тоже проходили тут только с соколами. Отсюда и название. Соколиная охота была любимой прихотью знати не только Московской. В Сокольниках любили проводить время цари. Девочки, сам Иван Грозный и Алексей Михайлович, император Пётр I. тут ходили, где мы топаем! А парк сделали только в конце XIX века. Тут и жильё было для ремесленников, и дачи. Фёдор Шаляпин тут жил, знаменитые художники Алексей Саврасов и Исаак Левитан, посвятившие Сокольникам гениальное своё творчество. Картина Левитана «Осенний день. Сокольники» есть в Третьяковской галерее, но мы туда уже не успеем.

Учительницы побродили по Фонтанной площади, отмахиваясь от мелких брызг, которые не понятно каким образом улетали от зачем-то работающих зимой фонтанов на десятки метров, потом почти час разглядывали множество гипсовых скульптур огромных размеров, которые обозначали собой счастливую жизнь советских людей. Спортсменов, рабочих, крестьян, школьников и студентов. Там были и групповые семейные скульптуры.

Красивые семьи из семи-девяти старых, зрелых и малолетних граждан СССР обедали, вязали спицами, вышивали, делали скворечники, играли в футбол, на гармонях и гитарах, читали толстые книги, газеты и загорали на пляже под жарким, наверно, солнцем. Счастье было написано на гипсовых лицах и удовольствие от жизни. В Алма-Атинском замечательном парке имени Горького такого изобилия скульптурного не имелось. Через час добрались школьные учителя до святая – святых – до огромного и очень белого мраморного барельефа Владимиру Ильичу Ленину. Который глядел прямо перед собой на высеченные в мраморе его собственные слова.

«Не бояться признавать своих ошибок, не бояться многократного, повторного труда исправления их – и мы будем на самой вершине».

– Ну, ёлки, как прав был вождь!– Захохотала, пугая птиц на ближних деревьях, смешливая Майя.– Я вот все ошибки свои признала. Все вспомнила, пересчитала и покаялась перед троицей «Маркс, Энгельс, Ленин» Они у меня на блокноте тиснением выбиты. И многократно делишки свои греховные исправила. Теперь у меня только два любовника и долги я все раздала. До копейки. Даже брату родному. Устранила ошибки. И я наверху! На самом пике вершины! Вижу теперь, что выше-то и некуда! А, девушки?

– Ты легкомысленная мадам, – улыбнулась мудрая Вера Фёдоровна. – Ошибка – это если ты не веришь в советскую власть и лично Леониду Ильичу.

– Да больше, чем себе верю Ильичам обоим. И делаю всё, как учит партия, – Зимина продолжала смеяться. – Потому и живу как в раю. В очереди на квартиру всего триста сорок вторая. К шестидесяти годам получу. На холодильник «ЗиЛ» – сорок шестая. Успею получить. Была у меня ошибка, вышла я из очереди на квартиру. Зойка Латышева прикинула, что я при бурной своей жизни не доживу. Ну, так я через год её, ошибку роковую, исправила с трудом души и тела: опять записалась. Должна теперь дожить до шестидесяти. Обязана! А зарплата! Тоже пик! Сто десять рублей зарплата! Как у нашего министра. Вершина? Вершина!

После этих слов стоять возле памятника Ленину расхотелось всем. Женщины обошли с десяток красивейших каменных беседок, расписанных в бирюзово- голубых тонах и присели на пятнадцать минут в одинокой ротонде, приютившейся возле одного из многих прудов парка. Было тихо, по веткам сосен прыгали белки, стучал дятел и в легкие тугими струями вползал хвойный воздух, несущий в себе аромат вольной и бесконечной жизни земного чуда – парка Сокольники.

На центральной площади построили несколько маленьких закусочных, буфетов и столовых, поскольку обойти даже треть парка на пустой желудок было утомительно и для здоровья не хорошо. Перекусили так серьёзно и недорого, что дальше прогулка пошла медленнее и на ходу тянуло вздремнуть.

Но по пути подвернулся огромный, растущий прямо из земли стеклянный с перемычками купол метров в пятьдесят диаметром. Перед куполом крыльцо и толстая дубовая входная дверь, разрисованная разноцветными розами и отлакированная. Возле крыльца на стойке торчала табличка с буквами. «Большой розарий. Открыт специально к шестому Всемирному фестивалю молодёжи в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году». В розарии они полчаса стояли как верующие в церкви. Молча и благоговейно. Все розы в тепличном климате пахли одуряющее. Запахи разных сортов смешивались в один чудесный аромат, исходящий от каждого цветка, как в церкви исходит благодать от каждого святого лика. Потом дамы переглянулись, сделали глубокий вдох и вышли на морозец с розовым ароматом и нежным теплом в лёгких.