– Валентину позови, – сказал, не поворачиваясь, Байрам второму пилоту, стоявшему сзади возле двери. – Скажи, чтоб мазь принесла камфорную. В аптечке она точно должна быть. И бинт.

– Я слышу, – крикнула стюардесса из салона. Дверь открыта была. – Минутку!

Она покрыла часть бинта мазью как хлеб маслом для бутерброда и палец Шарипову аккуратно перевязала с захлёстом на верх кисти. Там и бантик скрутила. Белый и пушистый. Камфора – довольно едкое масло. Резкое. Превращённое в мазь, оно никак не изменилось по запаху. В кабине, когда бинт пропитался, все стали чихать и кашлять. Зато Байраму минут через двадцать полегчало. Прогрела камфора сустав. Шарипов пошевелил пальцем и улыбнулся. Не болело больше. Почти.

В отсеке штурмана и бортмеханика сидели и стюардессы, хотя их «комнатка» была между двумя занавесками. После штурманской и перед салоном. Поэтому они тоже чихали интенсивно и заразительно. Настолько, что к этому скромному хору прибавились голоса пассажиров из трех- четырёх ближних рядов. Летели уже ровненько два часа. Оставалось пятьдесят пять минут и Миша Шувалов стал чаще разговаривать с руководителем полётов Лопатиным.

– Идите лучше сразу на Караганду, – не приказывал пока, а рекомендовал Сан Максимыч. – У нас тут не рассосётся туман, да ещё ветер к пятнадцати метрам на секунду подкинулся. И вряд ли угомонится. Крути рога на Караганду.

Шарипов в своих наушниках это слышал и мотнул головой влево-вправо. Что означало «нет».

–Тебя, Боря, жаргон наш не коробит? В кабинете не забыл как летуны говорят? – Улыбнулся Миша.– «пятнадцать метров на секунду» вместо «в секунду», «рога», а не штурвал, «сидеть на "соске" вместо «пользоваться подсказками диспетчера»?

– Да почти забыл.– Ухмыльнулся Байрам.– У нас свой слэнг. Кабинетный.

–Ну, а ты как вообще будешь от начальника Управления отбрёхиваться? -Серьёзно спросил Шувалов. – Запрет на вылет от руководителя полётами похерил. Второго пилота с работы выгнал. Меня без приказа главы Управы понизил до помощника командира. И командиром тебя только один человек может назначить – сам Рамазан Оспанович. Как ответку будешь держать, Байрам?

– Я официально заявляю и напишу рапорт Главному, что весь полёт от подъёма до посадки я взял под свою ответственность. Отвечу, как будет положено. Хорошо сядем – отвечу приветливо. Плохо приземлимся – готов понести любое наказание, – Шарипов покраснел. Волновался. – Слышишь, Лопатин?

– Ну, меня тоже не расцелуют теперь. Хорошо или плохо сядете, – громко и раздраженно крикнул Лопатин. – Уже за то, что ты, Боря, согнал здорового и работоспособного второго пилота, а командира посадил вторым – «воткнут» сначала мне по полной программе! И то, что ты сам себя нагло назначил командиром корабля – моя провинность по регламенту полётов. Такого я не должен был допустить. Меня и сожрут. А тебя тронут, так ты выкрутишься. У тебя дядя – зам. Главного. Сволочь ты, Шарипов, мать твою. Делай со мной когда прилетишь, что хочешь. Уволь, расстреляй. Но ты всё равно сволочь. Меня поставил между молотом и наковальней. За что? Но имей в виду. Я тебя не боюсь. И дядю твоего. Ты меня оскорбил. Уволите – я тебя отловлю и набью тебе рожу. Понял меня?

– Если дотянешься, – засмеялся Шарипов. – Всё. Конец связи. Включимся на подлёте за полста километров до снижения.

Стюардессы сделали чай и раздали экипажу. Пассажиров покормили раньше.

– Хорошо, что вообще взлетели, – Наташа от смеха поперхнулась чаем и закашлялась.

– А, кстати! – радист осторожно похлопал Наталью ладонью по спине. – Галочка Сёмина, ты расскажи всю эту историю со штурмом пассажирами других рейсов нашего аэроплана. Володя Горюнов мельком сказал, что милиция поднималась на борт. Мы-то со штурманом и механиком позже пришли. Когда уже лишних разогнали.

Сёмина Галина, старшая бортпроводница, поморщилась от воспоминаний и пересказала всю грустную историю с эмоциями от начала до конца.

***

– Короче, дикторша на весь, естественно, зал, доложила, что взлёт дали только рейсу триста седьмому. Нам, значит. Наши все, и я с ними, прыгнули в автобус. Шофер одну дверь закрыть успел, а переднюю с улицы какие-то мужики придержали. И в неё стали лезть не пойми кто! Не наши, короче!

Отложили-то ещё три рейса неизвестно на сколько. Один с шести вечера из Кустаная, второй с семи тридцати – Иркутский. И ещё перед нами должен был по расписанию подняться маршрут из Барнаула. Их вообще два всего. Один через Усть-Каменогорск идёт. Другой – транзит Семипалатинский.

Ну, тех, кто успел втиснуться в автобус, выгнать я не смогла. Подумала, что просто на трап их не пустим. Билеты-то у них другие. Смотрю – от вокзала ещё толпа летит! Я шофёру заорала:

– Ходу, дядь Коль! Мужики, дверь не держите. В автобус уже и кошку не втолкнёшь!

Дядя Коля резко с места рванул и мы через пять минут уже возле трапа были. Все вывалились и бегом в салон. Наташку с Валентиной и Веркой чуть на землю не скинули. Но толпа их к себе всё же приклеила и все всосались в салон. Наши стали на свои места пробиваться. Но получилось не у всех. Кто-то из чужих шустрее был и место занял. Сперва между законными нашими пассажирами и чужими нахалами на словах война началась, а потом уже некоторые и руки стали распускать.

Причём правые и неправые одинаково. Мордобой начался как в парке на танцплощадке или в ресторане. Так почему? А потому, что после встречи Нового года практически все были под мухой. Ну, два дня ещё не прошло. У нас так не празднуют, чтобы потом дня три не опохмеляться. Короче, пошла натуральная пьяная драка. Все что-то кричали и я, дура, орала пока голос не сорвала.

– Предъявим билеты, граждане пассажиры! Всё равно не взлетим, пока билеты не проверим!

Так чего было верещать? Не было слышно меня никому, кроме меня самой. Мужики горланят – кто басом, кто баритоном, женщины визжат и воют пронзительно! Кошмар! А тут вторая порция бедолаг с отложенных рейсов сзади напирать стала. Добежали остальные бегом. И с ходу давай толкать тех, кто в проходе застрял. Несколько человек мимо меня к выходу стали ломиться. Матерятся, всех расталкивают и попутно с разбитых носов и губ стирают рукавами кровь. Короче, забили весь салон, несколько женщин вот тут прижались друг к другу, где мы сейчас сидим. Как у них кости не сломались? А должны были.

Но человек двадцать, которые поумнее, поняли, что в переполненном виде самолёт всё равно не полетит никуда, спустились по трапу и грустно пошли к вокзалу. Тут из кабины Миша выбрался, командир. Он с верхней ступеньки кабины оглядел салон, сказал что-то очень громко и отчётливо про ихнюю мать, про мать ихней матери и про мать матери ихней матери. После этого он боком добрался, рассекая толпу, в центр салона и поднял вверх обе руки.

– Товарищи! – стал кричать он в динамик, который прихватил из кабины. – Самолёт поднимает двадцать девять тонн, считая пассажиров. Мест у нас сто два. Стоять в полёте на проходе нельзя. Центровку нарушать тоже – ни в коем случае. А вы все в хвост убежали. Кувыркнёмся в воздухе сразу, если вообще взлетим при нарушении центровки. А у нас багажа и груза шестнадцать тонн плюс вас тут набилось человек триста. В среднем один человек весит семьдесят пять килограммов. Но есть крупнее. Мельче тоже, допустим, половина. Ну, теперь посчитайте, кто сумеет точно. Сколько сейчас в салоне тонн в виде людей и груза?

– Больше сорока пяти тонн! – закричал на весь салон штурман наш. У него голосище – никакого динамика не надо. – Не взлетит самолёт.

Те, кто бегом прибежал после автобуса, начали, тихо ругаясь, пробираться к трапу и спускались. Но народа в салоне осталось куда больше двухсот человек. Миша наш постоял ещё, снова повторил в динамик всё, что уже все один раз послушали, обозвал всех недоумками и пошел в кабину. Я подслушала. Рядом же с кабиной стояла. Шувалов вызвал по рации наряд милиции. А в салоне всё дрались! Наши пассажиры свои места отвоёвывали, пришельцы не сдавались. Тут, ещё до приезда милицейского наряда, Верка наша попросила штурмана поднять её повыше, чтобы её увидели и услышали. Она же маленькая ростом. Штурман, помнишь? Ты её подмышки подхватил и на вытянутые руки поднял. И вот Верка главное этой толпе сообщила.

– Багаж ваш, ребята и девчата, в тех самолётах, на каких вы лететь должны по билетам. И что, ребятки? Чёрт с ним, с багажом? Как вы его потом заберёте? Будете сидеть в алма-атинском порту! Вы же не знаете, когда ваши самолёты прилетят. Будете ждать. Куда вы без багажа своего? А тем, кто думает, что завтра к вечеру приедет и заберёт чемодан или ещё что – так он зря надеется. Пропадут чемоданы. Кто их охранять будет? Кому это надо?

Народ задумался. Стало тише. И в тишине той как резанула по ушам сирена милицейская! Все вздрогнули. Аж самолёт тряхнуло. Подлетели к трапу две машины с красными полосками. Выбежали из них шесть человек. На ремне у каждого – пистолет в кобуре. Заскочили в салон и вклинились в толпу на проходе.

– Если я в протокол напишу, что был захват самолёта, то имейте в виду – в кассе на копиях билетов есть все фамилии, – капитан, судя по звёздочкам на погонах, главный был в группе. – А это суд и каждому какой-нибудь срок. Если напишу – хулиганство со стороны лиц, не летящих этим рейсом, то им по пятнадцать суток железно! Я, конечно про захват не стану писать, но вам и пятнашку с мётлами помотаться по городу среди знакомых – не лучший вариант.

– Так что, билеты каждому из нашего взвода быстро показали все! И кто с других рейсов – не накликивайте на себя беду, идите на вокзал и ждите. – Капитан говорил и шел обратно. Сержанты остались на местах и проверяли билеты. – Сейчас вы нарушаете закон. Препятствуете вылету с помощью хулиганских действий. Мы вас всех имеем право задержать до приезда спецгруппы из города. Тогда неизвестно – улетите вы вообще сегодня или поедете в город писать объяснительные. А милиция имеет по закону право задержать вас на двадцать четыре часа до выяснения обстоятельств.

– А почему им разрешили, а нашим лётчикам нет? – крикнула тётка из прохода. Её не видно было. Не выдалась тётка ростом.

– Мы к лётным делам не имеем отношения, – сказал капитан. – Наше дело – пресекать противоправные действия. Вот их вы как раз и совершаете. Так что, звать спецгруппу из города или пойдёте на вокзал?

Только после этих слов пассажиры с других рейсов стали медленно, но без слов выходить на трап, а с него на бетонку.

– Пострадавшие в давке есть? – крикнул один из сержантов. – Подойдите ко мне. Оформим протокол.

– Мне, – показала Галя стюардессам и бортмеханику, приподняв юбку чуть выше колена, – мне вот синяк посадил кто-то. Ногами махал. Но кто – не помню. А так… Ну, Валюхе ещё кто-то в ребро локтем въехал, Верке тоже локтем в ухо «засветили», Мише Шувалову, пока он народ уговаривал, обе ноги оттоптали. Не видели, что прихрамывает он?

– Так что – повоевали мы без потерь. Но ранены почти все, – закончила рассказ Галина и засмеялась.

***

Машина летела ровно, легко. В иллюминаторах на уровне глаз было беспросветно темно, а если взгляд поднять – глазам становилось больно от искрящихся переливами звёзд, которых видно было ничтожную малость, но которой хватало, чтобы небо казалось ближе. И звёзды висели близко-близко над салоном самолёта. Все почти спали. Угомонились студенты и лыжники, дремали учителя, врачи, улетавшие со свадьбы. Громко храпел молодой доктор наук Николай Журавлёв, главный инженер фабрики Кызыл-Ту, который каждый раз встречал Новый год в Москве, на родине, с друзьями детства, улетевший по пьянке в чужих ботинках, которые были на три размера больше. Хорошо, уютно было в салоне. Из динамиков плыла мягкая лирическая музыка и пахло крепким чаем из-за шторы, за которой были скрыты красивые стюардессы.

Минут за сорок до снижения Шарипов тронул Мишу за рукав.

– Слушай, давай в последний раз.

– Что? – Шувалов оглянулся. – В какой последний раз? И что?