Нечеловеческий фактор (страница 27)
И они воткнули первому пожарному странный кусок сзади за ремень, чтобы потом своим показать, и пошли к кабине, которую унесло на семьсот метров вперёд. Еще бы немного и она могла перевалиться через заваленный снегом метровый оградительный вал земляной и впиться в ограждающий лётное поле бетонный забор. Повезло. Кабина с тремя метрами салона, странно, что не обломившегося почему-то, в котором были кубрик стюардесс, отделение для бортмеханика, штурмана и три ряда кресел пассажирских, слегка наклонилась на левую сторону и смяла входную дверь. Сзади, за кабиной, дюраль потолочную после крепкой переборки при разрыве как листок фольги согнуло вниз, сплющило, перерезав в этом месте два ряда кресел с людьми.
От них остались кровь и кости, удерживающие на себе фрагменты кожи и обгоревшего, покрытого пятнами дыма и масла мяса. Кресла превратились в крупную пыль и обломки, похожие на строительный мусор. В мусоре этом, смешанным с кровью, хаотично утонули головы без волос, носов, ушей и глаз. В дыру сзади, где потолочный дюраль неплотно сошелся с полом, взобрались пожарный и два милиционера. Они вытащили волоком нечто, бывшее ещё недавно людьми. Это были разные ноги, два женских туловища с головами, но без рук и ног. Милиционер держал на локтях два голых черепа и четыре берцовых кости. В ладони у него лежали два аэрофлотовских значка с пилоток стюардесс.
– У вас в кубрике кислородный баллон был?
– Был, – кивнула Валя. – На случай разгерметизации.
– Штуцер сорвало, – милиционер вздохнул. – Раскалённый газ всё сожрал. Вот что осталось от девчонок. Голые черепа. Он положил кости на снег.
– Нас четверо было, – сказала Галина Сёмина.
– Кроме Галки и меня с нами работали Вера и Наталья.– Добавила Валя.
В момент неудачной посадки Валя с Галиной ещё до падения успели забежать в кабину. Убегая, они волоком вытащили из кубрика Шарипова, развязали ему галстуки на ногах и руках. Спасли. Человек же. Следом за Шариповым должны были выскочить Вера и Наташа, которые помогали подругам вытолкать большого начальника. Помогли. Но как раз в этот момент самолёт состыковался с землёй, вылетел штуцер из кислородного баллона и струя пламенного газа за пять секунд оставила в выжженном тесном кубрике только их кости.
Спасённый Шарипов поднялся и когда кабина впилась носом в сугроб, и когда застыла, выпрыгнул вслед за лётчиками и стюардессами в разбитое окно со стороны командирского кресла. Он поимел от аварии только царапину на шее. Порвался тросик, на котором висела шторка, и задела Байраму плечо да шею от уха до кадыка.
Через окно пилота Миша Шувалов, командир, вытаскивал уже третьего. Двое были мертвы, но их не раскрошило, не размазало и не порвало. Можно было хоронить в обычном гробу. Рядом стоял второй пилот Горюнов Вова, который только что с правой стороны кабины через окна разбитые вытащил на землю двух мёртвых мужчин, побитых об стены до неузнаваемости. А один, который выбрался через выбитое окно кабины самостоятельно, был не просто живой. Грязный, оборванный и ободранный, он поднялся, полез в кабину и тоже вытащил молодого парня в синей спортивной куртке и вязаной шапочке. Парень был жив, но его крепко помяло. Сломалась рука, вылетели почти все зубы и по лбу через глазницу падала на щёку кровавая расщелина, из которой уже вытекла вся кровь и торчало неровными кусочками розовое с синевой мясо.
–Батурин, бортмеханик погиб, рядом Желябин, штурман. Не повезло нашим ребятам. Царство им небесное. – Миша показал кивком головы на трупы, которые с трудом вытащил, и хотел снять шапку. И пилот Володя Горюнов хотел снять. Но шапок не было. То ли в кабине сгорели. А, может, ветром унесло когда выпрыгивали.
Шарипов закряхтел, поднялся и полез через левое окно в кабину. Не было его минут десять. Потом в окно протиснулись чьи-то ноги в серых модных ботинках, затем черные спортивные штаны и кусок синей куртки.
– Тяните. Он очнётся сейчас, – кричал Байрам.
– Миша с Горюновым потянули аккуратно и вызволили из дюралюминиевого гроба ещё одного лыжника. Он был без сознания, но дышал. Его растерли снегом. Он открыл глаза. Посмотрел вверх на звезды и тихо сухими губами прошептал три раза.
– Живой. Я живой. Живой.
– Что-то мне нехорошо. Голова разламывается и тошнит. А надо идти к центральной части фюзеляжа, – сказал Шувалов и присел на снег. – Все там. И живые из города, и мертвые из самолёта. Пожарные, милиция, труповозки из морга и ещё вон «скорые», и встречающие все. Да и летуны наши свободные с диспетчерами туда тоже пошли. Это центр, все места спереди и сзади от крыльев очень пострадали. Основная мясорубка и Гиенна огненная там были.
Миша, да и вся уцелевшая команда экипажа, включая приблудившегося Шарипова, идти в это пекло побаивалась. Там были почти невменяемые родственники погибших, которые ещё даже не все нашли своих мёртвых, а многих и не смогут найти, потому как будет им опознавать нечего… Руки валялись обгоревшие дочерна, пугали разбросанные головы без лиц, куски ног вокруг, всё ещё горящая одежда, которую не тушили пожарные, пальцы с кольцами под ногами пожарных и милиционеров, куски тел, разлетевшиеся на десятки метров в степь, которых дальше прожекторов уже никто до утра не найдёт.
Галя Сёмина достала из кармашка синего форменного жакета маленький пузырёк нашатырного спирта. Всегда с собой носила. Многие пассажиры иногда нуждались. Шувалов нюхал его долго как воду, но минуты через две закашлялся и из глаз вырвались широкими ручейками слёзы.
– Нормально. Теперь идти надо. Может, не забьют до смерти встречающие. А им ещё своих искать в этом месиве. По частям тел, и всяким предметам целым. Милиционеры, наверное, разрешат. Сами они вообще тут никого не опознают, – сказал Миша. И все медленно, склонив головы, побрели к дымящемуся салону, черпая ботинками снег и спотыкаясь об обломки пластмассы, дюралюминия и бледные от света прожекторов кости. Шарипов Байрам Ахатович, «виновник торжества», тоже медленно двигался, прихрамывая и сгорбившись. Тоже с опущенной головой.
Последним шел.
Глава шестнадцатая
– Все живые, соберитесь возле кабины самолёта, – командир милицейского взвода Рычков набрал в грудь много воздуха и в мегафон эту фразу прокричал пять раз.
– Надо все билеты забрать, – вспомнила на ходу стюардесса Сёмина. – Они в кубрике нашем, в сейфе где деньги, документы на полёт. В отдельной коробке лежат. Сейф несгораемый. Значит всё там целое. А по билетам будем уточнять что и как, да отделим погибших от счастливчиков вроде Шарипова.
И она побежала, прихрамывая, и держась рукой за шею. Сразу, пока шок не прошел – боли не чувствовала.
– С Валюхой вдвоём бегите, – остановил её Горюнов. – Как ты одна в кабину влезешь? Ключ от сейфа дать?
– Есть у нас, – Валентина хромала сильнее, но Сёмину догнала быстро.
Люди послушали указание милиции и двинулись к воткнувшейся в сугроб кабине. По скрипу снега, шарканью ног, кашлю и чиханию было понятно, что к точке сбора идёт не так уж и мало народа.
– Ну, там ещё и встречающих приползёт навалом. Те, у кого родные или знакомые, да друзья-подруги разбились, они тоже подойдут. Откуда им точно знать: погиб их человек или где-то сидит тихо. – Стресс ведь. Ступор. Человек живой, но при глубоком потрясении может замереть и не шевелиться какое-то время, – сказал старый пожарный. – Я такого насмотрелся за тридцать лет работы.
– Вы вокруг всех трёх частей самолёта покатайтесь и внимательно посмотрите. Есть живые, встать помогите и скажите – где сбор. Если кого подвезти требуется – говорите мне по рации. И уточните координаты. Тогда я направлю туда машину. – Командир милицейского взвода инструктировал пятерых мотоциклистов. – Мёртвых, кого не разорвало, тоже отмечайте. Я пошлю туда труповоз с прицепом. Их можно собирать и увозить в морг. Утром народ встречающий пойдёт туда на опознание. Я отдельно объявлю, когда всё проясним. Ну, а фрагменты туловищ, документы, куски одежды и предметы, по которым можно потом личность установить, с утра искать и сортировать будем, при дневном свете. Всем ясно? Вперёд.
Лопатин Мишу Шувалова увидел раньше остальных, подбежал к нему, когда экипажу ещё метров двадцать оставалось топать к хвосту.
– Живой! – он обнял Мишу и молча уткнулся ему в плечо.
– Половина экипажа уцелела, – Миша говорил ему прямо в ухо. -Штурман разбился, бортмеханик и Вера с Наташей, проводницы. Шарипов, глянь на него, целее всех. Молодец, мля! Простил Аллах по ходу дела ему подляну, какую он нашему самолёту и нам с тобой подсунул. Вишь, Максимыч, у него даже на самом верху свой «блатной» в лице самого Аллаха. Другого гада за такое злодейство покарал бы бог немедля, да? В степи раскидал бы по кусочкам его, поганца.
– Без бога разберутся, – прошептал Лопатин. – Все мы теперь без трёх минут зеки. Через месяц-полтора следствие пройдёт и мы все, кроме стюардесс, сядем. Если под расстрел не попадём.
От хвостовой части пошли двадцать шесть уцелевших пассажиров, экипаж ополовиненный, Шарипов, солдаты с лопатками и милиционеры с пожарными. Когда эта маленькая толпа проходила мимо центральной, самой несчастной части бывшего аэроплана, все прожекторы кто – то сообразил выключить. В темноте не так жутко было наступать на обломки рук и ног, часы, портсигары, черепа, пальцы рук с кольцами и перстнями, на сумки дамские, из которых целыми вывалились пузырьки духов, расчёски и тюбики помады.
Наконец перед кабиной полукругом расположились и те, кому повезло остаться жить дальше, и все, кто никуда не улетал, а потому и не рисковал. Снова врубили прожекторы. Стало как днём светло и тепло по-весеннему. Образовывался этот полукруг из людей долго. Час, не меньше. Это потому, что живым, но израненным и чудом уцелевшим, помогали медленно, тихо добираться солдатики и милиционеры. Так им надо было не просто помочь дойти, их сначала ещё найти требовалось. Многие лежали плашмя и живых издали никак не напоминали. Только проезжая мимо, мотоциклисты лучами фар упирались в тела и, если замечали в них шевеление или даже слабый намёк на дыхание, то сразу по рации звали на это место солдат, которые кого под руки, а кого на горбу доставляли к остальным. К полукругу.
Если бы в эти моменты возле разрушенной кабины оказались посторонние люди, которые в тот час мирно спали в домах и квартирах своих, они, точно, эмоциональное потрясение поимели бы такое, что вряд ли смогли вообще в следующую ночь уснуть. И радостно и больно было бы им смотреть на то, как в грязном, потрёпанном, окровавленном, но случайно выжившем человеке встречающие узнавали свою маму, сына, отца, мужа, жену, сестру, брата или друга. И невыразимо страшно довелось бы видеть встречающих, сидевших на снегу возле изувеченных трупов родственников или друзей. Кто-то рыдал, кто- то нежно обнимал неживое тело, а некоторые глядели в лица погибших, уже бледные, бескровные, но ещё не восковые лица и молчали так скорбно, что ни с каким ужасным стоном или более страшным зрелищем уравнять это молчание было нельзя.
А те, которым повезло на твёрдые сто процентов, ликовали, не смотря на окружавшую их со всех сторон разруху и смерть. На убитых горем людей и уничтоженные жизни они не обращали внимания так же, как хирурги во время операции никак вообще не реагируют на кровь или переломанные кости.
– Алтынай, милая ты моя! – обнимала с причитаниями учительница Вера Фёдоровна Горбунова учительницу Сактанову, с которой летела вместе с однодневной конференции из Москвы. – Радость ты моя, как хорошо, что ты…А Майю не видела Зимину? Она впереди сидела.
– Майю увезли в морг, – Алтынай плакала одновременно от горя и от радости. Смешались два этих чувства и стали неразделимыми. С одной стороны и сама живая, и Вера Фёдоровна.А Майи теперь нет, и не будет. Ужасно. И муж пока об этом не знает, и сын её.
Мужичок в валенках и телогрейке, ждавший жену и дочь из Семипалатинска, раньше никогда не думал о том – счастливый он или просто так живёт, коли мама родила. А тут осенило его: счастливый! Родные-то без царапинки прилетели в этом гробу. Они в хвосте сидели. Дочка Машка только сумочку потеряла в разрушенном салоне, заваленном снегом. А в сумочке было аж десять рублей и бабушкина фотокарточка.
– Да вы ж мои птички-ласточки! – тискал их мужичок изо всех сил, целуя каждую попеременно десятки раз. – Дома и денежка есть, и карточка бабушкина.