Вскоре Лета Мондрагон, новенькая, в истории Ястребов ничем не отметившаяся, встает к микрофону и произносит торжественную речь – под нарастающие аплодисменты. Они достигают апогея, когда она уступает свою медаль лучшей выпускницы Элисон Чемберс, потому что «средние баллы при переводе из другой школы никогда не сравнятся с теми, что получены в этих стенах!»

Чем не идеал?

Если у Джейд и были сомнения насчет того, тянет ли Лета на статус последней девушки, с каждым словом ее речи, с каждой волной аплодисментов они все больше и больше тают.

Наконец аплодисменты стихают, и на сцену прогулочным шагом поднимается директор Мэнкс, призывая к тишине (поднимает два пальца в форме латинской буквы V – это волчьи уши, сигнал означает «хватит выть, слушайте меня»). Он шуршит бумажками и сообщает публике, что следующий оратор в представлении не нуждается. В школе Хендерсона он и есть школа, он преподает историю штата Айдахо одному поколению учеников за другим, ведь «всем известно, если мы не знаем, что было раньше, то обречены это повторять».

Под обязательные, хотя и хлипкие аплодисменты к микрофону поднимается мистер Холмс. Первое, что он делает – шуршит листами бумаги, которые оставил директор Мэнкс, держит их достаточно высоко, чтобы стоящие за ним выпускники могли видеть – они пустые, просто реквизит. Мэнкс проводил церемонию столько раз, что вполне может делать это с закрытыми глазами.

Мистер Холмс расправляет бумаги, кладет обратно, поворачивается и слева направо оглядывает выпускников, потом переводит взгляд на гостей. Повисает абсолютная тишина, и он начинает вещать:

– На самом деле цитата звучит так: «Прогресс, помимо того, что состоит из перемен, зависит от способности хранить прошлый опыт. Кто не помнит прошлого, обречен повторять старые ошибки».

Чтобы сделать акцент на непрошеном уточнении, он прочищает прокуренное горло и украдкой поднимает руку, тянет кожу над кадыком, словно пытаясь освободить место для воздуха, который ему понадобится.

– Это Джордж Сантаяна, испано-американский философ первой половины двадцатого века. Ему же принадлежат знаменитые слова о том, что история – сплошная ложь о событиях, которые никогда не происходили, рассказанная людьми, которые очевидцами этих событий не были.

Он обхватывает руками трибуну, подается вперед, смотрит на собравшихся и добавляет:

– Однако мы с вами находимся здесь и сейчас. Пройдут месяцы и годы, и наши рассказы об этом знаменательном дне станут просто рассказами, но здесь, сейчас, в эту минуту, мы, как группа, наверное, в состоянии понять, что именно происходит. Хотя бы частично.

Теперь настала очередь директора Мэнкса уточнять, и он покашливает, видимо, напоминая мистеру Холмсу о разговоре насчет содержания его последней речи перед выходом на пенсию.

Мистер Холмс будто и не слышит.

– Сегодня среди нас гости, – объявляет он, указывая в сторону обитателей Терра Новы, предлагая всем посмотреть в центр трибуны. Он поднимает руки и начинает хлопать, но в его жесте чувствуется насмешка, и жидкие аплодисменты почти сразу гаснут.

– Я говорю «гости», но поймите, мистер Мондрагон, мистер Бейкер, и все остальные, я вовсе не хочу сказать, что ваше пребывание среди нас будет временным. Надеемся, это не так. Вы – спасители нашего городка в горах, озера, долины, округа… всех нас. – Холмс отходит, чтобы прочистить горло, потом возвращается к микрофону и решительно кивает. – Конечно, есть еще один фильтр, который позволяет верно определить «гостей», и о нем знают многие из моих учеников, дошедших до выпуска. В Древней Греции боги спускались с горы Олимп, чтобы побыть среди простых смертных, но являлись как странники, как нищие, и, благодаря такой практике, в тогдашнем обществе сложился этикет, основанный на смиренном страхе. И страх был вполне оправдан. Если люди не вели себя должным образом, не предлагали странникам миску супа, даже будь эта миска последней, тогда… тогда из нищенских одежд мог возникнуть Зевс и поразить их, стереть с лица земли – от них не осталось бы и следа.

Мистер Холмс позволяет фразе дойти до слушателей, потом повторяет, словно нарочно:

– От них не осталось бы и следа.

– Мистер Холмс… – пытается вмешаться директор Мэнкс, вскакивая со стула, но Холмс отводит руку назад – он не просит у директора еще минуту, а сообщает, что будет говорить еще минуту.

«Так его, сэр!» – восхищается про себя Джейд, удивленно улыбаясь.

– Разумеется, мы с вами в Америке, а не на Средиземном море. Мне не стоит увлекаться, лучше использовать образы, которые ближе к нашей с вами земле. Прошу прощения. Позвольте мне… знаю, нужно что-нибудь поближе. Как вам Южная Америка до завоевания? Думаю, в ней мы найдем подходящий пример. Возьмем инков. Не тех инков, какими они были во времена испанского вторжения в Анды, возьмем времена, когда империя поднималась и падала на протяжении тысячелетий, когда принадлежала сама себе. Предваряя ваш вопрос, я вовсе не хочу сказать, что гора, на которой мы живем, – и есть Анды, а среди нас бродят боги и правители. Уровень технического развития у древних инков был таков, что не уступал никому и даже превосходил всех, кто жил в то время на нашей планете, в результате чего инки достигли такого уровня социального расслоения, что по сути обожествили правящий класс, класс богатейших из богатейших, и на то, чем все закончилось, пожалуй, следует обратить внимание и нам, не забывая о Сантаяне. Дело в том, что правящий класс, богатая элита, не просто замкнул все ресурсы на себя, он поверг тружеников не просто в нищету, а забрал у них все, богачи настолько почитали себя, что стали строить для своих превращенных в мумии мертвецов великолепные пантеоны, продолжали отдавать им пищу, назначать слуг, и понятно, что общество, до такой степени заточенное на свою верхушку, обречено, если не найдет более стабильный и справедливый способ для того, чтобы уверенно развиваться и процветать. Если вам не по душе Сантаяна, можно обратиться к Марку Твену: он сказал, что история не повторяется, зато рифмуется. Я лишь надеюсь, что Пруфрок не станет подтверждением этих слов. Поймите, я вовсе не прошу вас сравнивать гробницы инков с прекрасными домами, что возводятся по ту сторону озера, вовсе нет. Мы ведь не инки, правда? И не древние греки. Когда боги стучатся в наши двери, вместо того чтобы предлагать им последний половник супа, нам, наверное, следует поделиться с ними своими наблюде…

– Спасибо, спасибо, мистер Холмс, за ваш захватывающий экскурс в историю! – Директору наконец удалось вклиниться между Холмсом и микрофоном, он поворачивается к публике, приглашая еще раз поаплодировать, проводить оратора прощальными аплодисментами.

На трибунах Тео Мондрагон встает первым и начинает громко хлопать, тут же поднимается и Марс Бейкер, потом и «Мадам» Сэмюэлс, и Мэйси Тодд – все бьют в ладоши, на лицах – ни тени улыбки.

– Им от нас нужен не только суп. – Мистер Холмс обращается к выпускникам, причем достаточно громко.

Джейд первой вскакивает с места и начинает хлопать в ладоши, украдкой поглядывая на Лету во втором ряду – лишь этот ряд сейчас имеет для нее значение. Губы Леты неуверенно шевелятся, но она не может поддержать одноклассников и выступить против отца, и за это Джейд ее ненавидит, но и жалеет, что бросилась хлопать первой. Хотя о чем тут жалеть? Жалеть надо обо всей дурацкой церемонии, обо всех глупостях, связанных с этим городком.

Словно подтверждая нелепость происходящего, директор Мэнкс, пытаясь спасти положение, приглашает на сцену Фарму, чтобы вручить ему грамоту за «инициативу при исполнении своих обязанностей смотрителя». Вновь раздаются аплодисменты, и Джейд знает, что на парковке отец поднимает в честь Фармы банку с пивом – ради того и пришел. Да, не ради единственной дочери, второй индианки за последние двадцать лет, так и не окончившей школу. Этих двоих заботит только одно: Открывашка спросил, куда она переберется летом.

Джейд ответила, что его это не касается. Она не стала говорить, что выберет либо Кровавый Лагерь, либо кушетку в жилище маминого сожителя.

Фарма шаркает к сцене, крепко сжимая телефон, будто спасательный круг, но едва Мэнкс отходит в сторону, чтобы официально вручить Фарме награду, в толпе вдруг поднимается Мисти Кристи и вовсю машет руками, стараясь привлечь внимание директора.

Церемония остановлена, все смотрят на Мисти Кристи. Она отрицательно качает головой и указывает куда-то мимо сцены. Ее палец нацелен на Джейд.

Джейд сжимается, сутулится, облизывает губы – наверное, помада покрывается корочкой, а язык чернеет. Кажется, впервые в жизни она жалеет, что из-за волос ее так легко найти в толпе.

– Это она, а не он! – заявляет Мисти Кристи, и ее голос слышно даже без микрофона.

Директор Мэнкс оборачивается на Джейд, и что ей остается? Она смотрит мимо него, мимо трибун, мимо всего.

– Я тоже видел! – подтверждает Лаки, водитель школьного автобуса, с другой стороны трибуны. Это именно он едва не сбил дочку Мисти Кристи.

– И я видел! – громогласно заявляет Джадд Тэмбор, тоже местный агент по продаже недвижимости.

Джейд на девяносто девять – нет, на сто пятьдесят процентов уверена, что в тот день его там не было, но он тоже хочет встать на защиту беззащитных и ни за что на свете не позволит своему главному конкуренту получить почести за доброе дело, которого тот не совершал.

Вслед за Джаддом Тэмбором и другие жители Пруфрока – Джейд даже не сосчитать, сколько их – заявляют, что тоже там были, все видели и знают. Отчасти это стадное чувство, о котором не раз говорил мистер Холмс, но отчасти дело в том, что люди понимают: не поддержи они сейчас Джейд – и грамоту получит Фарма. Вероятно, о его школьных подвигах и последующих похождениях им известно гораздо больше, чем Джейд.

Она закрывает глаза – посчитать до трех, чтобы все поскорее закончилось, но на счете «два» снова их открывает. И смотрит – не на Мисти Кристи, не на Джадда Тэмбора, который держит на руках свою малышку и размахивает ею, словно доказывая, что Джейд – настоящая героиня, не на тех, кто вовсю ей аплодирует, а на дальний угол трибуны. На маму. Та улыбается сдержанно, как всегда.

Джейд крепко зажмуривается, чтобы не разреветься на глазах у всех. И тут, будто по команде, из-под трибуны – а вовсе не с парковки – выходит ее отец. В руках у него две крышки от мусорных баков, и он стучит ими, как цимбалами, банка с пивом зажата между зубами, жидкость плещет ему на лицо и на рубашку.

Стук крышек перекрывает аплодисменты, но Открывашка продолжает наяривать, пока к нему не направляется Харди, сжав губы.

Джейд опять закрывает глаза, зажмуривается. На каждую радость непременно придется пара гадостей. Такова жизнь. Может, так везет лишь индейцам, может, лично ей – какая разница?

Когда она вновь открывает глаза и выглядывает из-под челки, Фарма уже сидит, директор Мэнкс наклоняется к микрофону и объявляет:

– Пора выдавать аттестаты!

Вызывают по алфавиту, и Джейд выходит к сцене второй, пожимает руку Мэнксу второй, но оказывается первой и единственной, кому не достается ни одобрительных криков, ни аплодисментов, ни взрывов конфетти – отца вывели за территорию, а мама, не выдержав всеобщего внимания, воспользовалась бурными аплодисментами и слиняла.

К директору идет Лета, на сей раз на каблуках – в них она наверняка тянет на шесть с лишним футов, – дрейфующая неподалеку яхта издает протяжный гудок – и ввысь взмывает стая белых голубей, спрятанных до поры где-то на берегу. Кто бы сомневался!

Проходя ко второму ряду, Лета по-сестрински, в знак поддержки, сжимает правое плечо Джейд, и Джейд ненавидит себя за то, как загораются ее глаза.

Где ты была всю мою жизнь, Лета, проносится в голове у Джейд, и вдруг она вспоминает, что когда-то уже говорила нечто подобное.

Стрелковые Очки!

Джейд сканирует толпу в поисках желтого защитного жилета – кое-кто из работяг остался посмотреть церемонию, – да, вот он, подпирает стойку трибун с правой стороны, будто не заслужил права сидеть, после того как украл места у законных владельцев.