Среди трофеев были опознаны роскошный Юзефов жупан и его родовая сабля, с которой он никогда не расставался. Гетману принесли их показать. Состроив приличное случаю лицо, внутри Матьяш радовался. Одной опасностью меньше. А потом он догадался, что, заметив отравление одного из доверенных джур хозяином, Юзеф испугался и драпанул. Да крайне неудачно выбрал время и направление побега. Филипп сбросил эту заботу с плеч, да по закону подлости, работавшему уже тогда, на них немедленно свалились другие неприятности. Конечно же более тяжкие.

Кошмары – тоже сны

25 березоля 7146 года от с. м. (4 апреля 1637 года от Р. Х.) Монастырский городок

Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось со всех сторон, что-то вопило, визжало и свистело, но Филипп ничего не слышал. Совсем. Он весь был в размышлениях о собственной судьбе и божественной справедливости. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый, как цыган, плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы смутно знакомый. Потом бросился в глаза – и здесь от него покоя нет – свистящий сразу в четыре пальца, от натуги аж глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах Филипп ощутил тяжесть в кишках.

«Господи Боже мой! Почему же такие выродки, открыто противостоящие свету истинной веры, могут свободно ходить по земле? Отчего на них не проливается твой гнев? По какой причине самые твои преданные и самоотверженные слуги не имеют на эту землю доступа, вынуждены таиться здесь? Ведь явно с нечистой силой связан этот негодяй!»

Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.

«Нет предела человеческой неблагодарности!» – окончательно осознал Филипп. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения.

Между тем его вели казнить. Филиппов взгляд давно, сам собой, прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно, разодевшийся, как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Филиппа, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.

– Пшепрашам за беспокойство, просим пана гетмана в достойное его место! – услышал-таки Филипп слова своего врага, в момент предпоследнего акта своей казни.

«Подлый предатель! Устроил мятеж, грязно интриговал, о богопротивном колдовстве и говорить нечего! Ещё и издевается над неправедно поверженным!» – возмущался гетман, очень грубо запихиваемый в мешок. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в дерюжное узилище полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило ни в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли его по земле. К реке, куда же ещё? Одни волокли, другие не ленились лупить по мешку палками.

«Больно! Больно же! Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят!»

Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Филипп осознал наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить своего недавнего командира как можно более позорно, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Филиппу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками.

Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но увы, не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его и бросили. Несколько мгновений, пока продолжался полёт, Матьяш надеялся, что в последний момент они передумали и бросили его на песок. Пошутили. Пусть по-дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако мешок плюхнулся в холодную реку и быстро, почти мгновенно – дерюга от воды не защищала – она вытеснила из него воздух. Филипп стал захлёбываться и… проснулся. Весь в поту, с бьющимся со страшной силой сердцем и напрочь пересохшими горлом и ртом.

Хотел выпить воды, но передумал. Понял, что вода успокоиться не поможет, нужно что-нибудь покрепче. Встал с походного ложа, зажёг – не с первого раза, руки от кошмара тряслись – свечу. В её неярком свете Матьяшу стало немного легче. Откинул крышку своего походного винного погребца, сундучка с разрисованными стенками. Потянул оттуда за горлышко начатую бутылку, одновременно подняв свечу, высматривая чарку. Наконец обнаружил её под своей же кроватью. Грузно, будто старик, сел на ложе, поставив подсвечник на ларец у изголовья, уже было намерился щедро плеснуть, когда обратил внимание, что достал из сундучка бутылку с «иезуитским» вином. Отбросил её, как ядовитую змею, отчего бутылка, ударившись о сундучок, где до этого хранилась, разбилась, и её драгоценное содержимое вылилось на ковёр, устилавший землю в шатре.

«Господи! Да что ж это такое! Чуть сам себя не убил. Боженька, за что ж ты, всеблагий и милосердный, меня наказываешь?»

Ох, мало походило реальное бытие в должности наказного гетмана на прежние грёзы Филиппа. Совсем, если честно говорить, не было похоже. В который раз он начал сетовать про себя по этому поводу. Ведь какие грандиозные усилия он приложил к получению заветной булавы, сколько денег на угощение казаков, подкуп старшин потратил. А уж как он радовался, что удалось в самый последний момент опередить уже потянувшегося к булаве старого врага, Васюринского! Тогда он прикидывал, удастся ли отправить характерника в ад (где ему и место!) до прибытия в Монастырский городок или придётся отложить это приятное дело на путь от Дона до Персии.

«Господи ты Боже мой, каким я наивным мечтателем был. Да чтоб его в ад загнать, полк святых во главе с кем-то из апостолов нужен. Или лучше архангелов. Пусть не архистратигом Михаилом, а, например, Гавриилом. Иначе, при такой-то поддержке нечистой силы, он скорее меня с этого света сживёт. Семь покушений и ни одной раны. Зато из покушавшихся при мне никого не осталось. Все сгинули. Если не во время покушения, то, как Юзеф, позже. Иисусе Сладчайший, помоги своему верному рабу! Пошли смерть этому колдуну проклятому, сковородка в аду для которого, наверное, давным-давно перекалилась. Инвентаря для пыток, конечно, у чертей хватает, но он же твоему делу на Земле мешает!»

Всё в этом походе, где Матьяш впервые был главным, пошло наперекосяк. Казаки, избравшие гетманом его, Филиппа, слушались с куда большей охотой проклятого колдуна. И было понятно, прикажи гетман казнить характерника, большинство запорожцев этому воспротивится. Скорее, они своего наказного гетмана по навету знаменитого куренного повесят. Или, не дай бог, в Днепр в мешке бросят.

От этой мысли у него по коже побежали мурашки, будто холодная днепровская вода уже сомкнулась над его головой. Филипп встал и достал из погребка бутылку токайского, отсёк её горлышко ударом сабли и вылил прямо себе в горло сразу половину содержимого. Окатив при этом лицо и одежду и не почувствовав ни изысканного аромата, ни великолепного букета дорогого вина. Не оказало вино на него и пьянящего, успокаивающего действия. Взвинченные нервы требовали чего-то более серьёзного, чем лёгкое пойло, а должность гетмана употреблять одурманивающее в походе не позволяла. Тяжела не только шапка Мономаха, но и гетманская булава.

Успокоиться Матьяш смог только к утру, да и то лишь внешне. Сменил одежду – негоже гетману в залитой вином ходить, казаки не поймут. Это только простым казакам пить в неумеренных количествах позволялось. Да и то сугубо в мирной обстановке. За пьянку в походе могли и казнить. Старшине же и в мирное время злоупотреблять спиртным было негоже и предосудительно, напиваться они имели возможность нечасто.

«Да чего это я так всполошился? Подумаешь, кошмарный сон несколько ночей подряд снится. Кто сказал, что сон вещий? С Божьей помощью и не такие трудности преодолеть можно. Кстати, Днепр от нас теперь далеко и с каждым днём будет отдаляться всё дальше».

* * *

Иван добрался до Монастырского городка к ночи того же дня, когда в него прибыл табор запорожцев. Удивившись про себя такой медлительности товарищей, оставил прояснение этой странности на потом. Сначала стоило поспешить к Татарину, чтобы объясниться лично. Не было причин сомневаться, что друзья-характерники уже рассказали о причинах, вызвавших такой массовый приезд их и сечевой старшины на Дон. Однако по обычаям, да и по старой их с Михаилом дружбе, первым делом он отправился к атаману сам.

Несмотря на позднее время, горница Татаринова была полна людей. Встретил его Михаил, как и полагается встречать боевого товарища. Вышел из-за стола, за которым сидел в компании старшины, не только донской, но и запорожской. Иван успел заметить там Хмеля (надо же, великий полководец!), Остряницу, Кривоноса. У стены, на лавке, примостились несколько молодых парней, допущенных на совет, так сказать, условно, Богун, Сирко, Гладий.

Друзья обнялись и расцеловались. Иван, пользуясь случаем, шепнул Татарину на ухо:

– Лишних ушей в горнице нет?

Тот состроил недовольную мину, но отрицательно мотнул головой. Иван расценил эту пантомиму как свидетельство наличия этих самых «лишних ушей».

– Садись, Вань, мы уже всё обговорили. Анна Тимофеевна, дорогой гость в доме! – вторую фразу атаман прокричал, повернувшись к углу возле печки. Там был проход в другую комнату избы.

Почти сразу оттуда вышла молодая, стройная и красивая брюнетка, супруга грозного атамана. Знавший её Иван немедля поклонился хозяйке дома. Она его узнала и, улыбнувшись, поклонилась в ответ.

– Здравствуй, Иван, сейчас подам тебе что-нибудь поесть с дороги. Иди, сполосни пока руки.

Иван вздохнул и пошёл обратно во двор. Уж если Анна Тимофеевна сказала, что надо мыть руки, стоило немедленно это сделать. Захваченная несколько лет назад в плен молодая черкешенка быстро сама пленила своего хозяина, атамана Татаринова и после крещения, стала его женой и истинной хозяйкой в доме.

Пока Иван умывался во дворе – сливала на руки ему рабыня-полонянка – из дверей избы потянулись старшины. Наскоро вытерев руки, он накинул снятый жупан и подошёл к калитке, попрощаться с уходящими. Большинство из них он знал, со многими участвовал в походах. И ещё ему хотелось расспросить о попаданце, которого он ожидал увидеть среди совещающихся. Весть, что со здоровьем у Аркадия большие проблемы, его расстроила и взволновала. Он и сам не ожидал, насколько будет опечален этим. Характерники решили дать Москалю-чародею отдых, путём погружения его в сон. Одна из ран попаданца загноилась, справиться с этим пока не удавалось. Поэтому известие о татарском нападении на табор Иван пропустил мимо ушей. Отбились без больших потерь, ну и ладно.

С последним гостем, Трясилой, вышел во двор Михаил. Постояли у калитки втроём, покурили, обмениваясь короткими фразами. Сами понимаете, о ком.

– Ну ты, Иван, даёшь, – сосредоточившийся вроде бы на дыме из своей трубки Трясило, имевший огромный авторитет и в Сечи, и на Дону, бросил короткий, острый взгляд на Васюринского. – От кого угодно подобных выбрыков ожидал, только не от тебя. Ты сам-то понимаешь, что теперь никогда уже наша жизнь такой, как прежде, не будет?