Эти связи формируются благодаря повторяющемуся поведению – такому, как освоение языка с проигрыванием одной и той же записи на магнитофоне, – точно так же, как мы протаптываем тропинку, ходя одним и тем же маршрутом через поле. Информация передается по путям из нейронов, и маршруты, которые создает наша привычка, определяют, на какой тип информации мы обращаем внимание.

Но травматичные переживания и факторы среды, такие как распад семьи, жилищная неустроенность, бедность и неблагополучные родители, могут вызвать глубокие изменения в структуре развивающегося мозга. Так же может воздействовать и разрушительный стресс из-за расизма, колонизации вашей культуры или военного детства, как в случае с моими родителями.

Одно из первых воспоминаний отца – о том, как во время бомбежки в спальне выбило стекло и его плюшевого мишку засыпало осколками. Его отец доставал тела из-под развалин школы в Ист-Энде после прямого попадания бомбы: в школе пряталось 600 человек. Семья моей матери какое-то время считала, что ее отец погиб в море: его эсминец был потоплен в бою. Но отец выжил, хотя 150 его товарищей погибли, и вернулся домой – совершенно чужой, незнакомый моей маме человек.

Мне, как представительнице поколения X и свидетелей секты созерцания собственного пупка, трудно представить такую выдержку. Но привычка «сохранять спокойствие и продолжать», как гласил лозунг военных лет, не означает, что искусству стойкости и самоконтроля учили. Скорее всего, детей военного времени просто предостерегали, чтобы они вели себя тихо, их поколение (1925–1945) даже стали называть «молчаливым».

Бывают и межпоколенческие травмы, как у детей евреев, переживших холокост, или в семьях австралийских аборигенов. Подобные травмы могут вызывать эпигенетические изменения в яйцеклетках и сперматозоидах путем химических меток, которые прикрепляются к нашей ДНК, включая и выключая гены, что повышает вероятность стрессовых расстройств в следующем поколении. Иными словами, стресс воздействует на мозг человека еще до его рождения через программирование зародыша.

Специалист по аддикциям доктор Габор Мате рассказывал в своем докладе «Власть зависимости и зависимость власти» на конференции TEDxRio+20, что он был младенцем, когда немецкая армия вошла в Будапешт. Маленький Мате плакал не переставая, и мать вызвала педиатра, который объяснил, что большинство еврейских детей непрерывно плачут. «Почему? – размышлял выросший Мате. – Что младенцы знали о Гитлере, геноциде или войне? Ничего. Им передавались стресс, ужас и подавленность матерей. А это в буквальном смысле формирует мозг ребенка. Я получаю послание, что не нужен этому миру. Ведь если она не радуется рядом со мной, значит, я ей не нужен». Он заключает, что этот опыт побудил его стать знаменитым врачом, который будет нужен всем. «Вот как это передается. Мы бессознательно передаем травму и страдание от одного поколения к следующему».

Эффект подобного раннего стрессового воздействия на мозг грозит стать для человека двойным проклятием. Это можно продемонстрировать на крысах. В 2002 г. профессор Майкл Мини и его коллеги сделали наблюдение: крысы, разлученные с матерями, впоследствии значительно острее реагировали на стресс и были более восприимчивы к действию кокаина. У людей сенсибилизация к стрессу может привести к долгосрочным нейрофизиологическим изменениям, вызывающим острую тревожность, реактивность и гипербдительность, а возможно, даже стать триггером разнообразных психических расстройств. Если же они пытаются самостоятельно снять эти симптомы с помощью наркотиков, у них проявляется повышенная чувствительность к их воздействию и, соответственно, высокая мотивация принимать их и дальше.

С физическим здоровьем дело обстоит не лучше. Еще в 1995 г. доктор Винсент Фелитти, специалист по лечению ожирения, и врач-эпидемиолог Роберт Анда приступили к опросу 17 000 человек в Сан-Диего. Это положило начало фундаментальному долгосрочному исследованию негативного детского опыта, которое выявило десять типов детских травм и их долгосрочные последствия для здоровья. Чем больше было пережитых травм, тем более участники оказывались подвержены не только проблемам с ПАВ, склонности к беспорядочной половой жизни, депрессии и суициду, но и физическим заболеваниям, таким как ожирение, снижение иммунитета, синдром системного воспалительного ответа, болезни сердца, легких, онкологические заболевания.

На форумах в интернете вечно идут баталии на тему того, что такое наркомания – безумие, вина или беда. Исследование дает ясный ответ. Токсичное сочетание особенностей темперамента и стрессовых условий среды эффективно превращает некоторых людей в бомбу замедленного действия в отношении формирования зависимости.

Возможно, в вашей чашке Петри коварно зреет что-то еще. Растление малолетних – тема, до боли знакомая наркологам. Специалисты, с которыми я общалась, когда писала книгу, говорят, что от 70 до 99,9 % их пациенток подверглись в детстве сексуальному насилию. Однако политики упорно тратят энергию на войну с наркотиками, вместо того чтобы рассматривать зависимости как важную проблему системы здравоохранения.

Мне засунули член в рот, когда мне было семь. Это было не такое уж жестокое насилие в сравнении с некоторыми историями, которые мне довелось услышать в ходе сбора материала для книги, но тем не менее оно запустило катастрофическую цепную реакцию.

Это был соседский мальчишка на пять лет старше меня – дылда с пушком над верхней губой и угрюмым выражением лица в стиле Адриана Моула. «Адриан» знал меня с рождения. Как-то во время игры в прятки мы очутились за одной и той же лоскутной занавеской. Он решил, что я его пощупала, и громко об этом заявил. Я этого не делала, но заржала как конь – я была рада, что меня принимают в компании старших.

Игра закончилась, но, когда я легла спать, он прокрался по лестнице и разбудил меня. Последовала борьба: я прикрывалась руками между ног, а он отрывал мои руки, так что у меня до сих пор осталась фобия прикосновений к бедрам, даже если это всего-навсего кот запрыгивает мне на колени.

«Не надо так делать», – шептал он в промежутках между душными мокрыми поцелуями, терпеливо отыскивая мой рот, в то время как я отворачивалась и прятала голову в подушку. Его следующие визиты стали более смелыми. Лишь через 15 лет я смогу спать спокойно.

Мысль о том, чтобы рассказать матери про «Адриана», была настолько мучительна, что когда я наконец решилась, то смягчила детали, да у меня и не хватало словарного запаса, чтобы их прояснить. Он ходит ко мне в комнату и… многозначительный взгляд. Я думала, что намек поняли, и это недоразумение растянулось на десятилетия: его приняли за озорника – несексуального озорника. «Адриану» разрешили и дальше приходить к нам. Ему велели не беспокоить меня по ночам, и теперь он сверлил меня глазами за обеденным столом или тайком тянулся к моей руке в машине.

Внешне жизнь продолжала идти своим чередом. Я печатала на машинке газету и развозила ее по нашей улице на роликовых коньках. Я освоила магнитофон и погрузилась в мир музыки. Я построила домик для Барби из картонной коробки и папиных сигаретных пачек. Я познакомилась с творчеством Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса. Под взглядами шеренги тряпичных кукол на полке я учила подружку оральному сексу, пока она не заныла, чтобы я перестала. На вкус она была как дырочка от выпавшего молочного зуба.

Но в школе происходили странные вещи. Я старалась сосредоточить внимание на учителе, и моя макушка превращалась в огнедышащий вулкан. Мне приходилось все время по ней похлопывать. Иногда жжение спускалось вниз, к старому рубцу от ветрянки, и я впивалась в него ногтями. Мои пальцы следовали за потоком лавы по губам, через середину горла, вниз по грудине. Вечерами мне приходилось проговаривать все удлинявшуюся цепочку пожеланий спокойной ночи маме в определенном порядке, прежде чем я отпускала ее из комнаты. По утрам зубы у меня болели от скрежета. Идя в школу, я непрерывно осеняла себе крестным знамением, и его симметрия меня успокаивала.

Моя лучшая подруга – родственная душа, как сказала бы Аня из Зеленых Мезонинов^[2], – была изгнана из нашей компании после устроенной мною жестокой и продолжительной травли. Прежде мы всегда настаивали, что во всем одинаковы. Теперь мы не были одинаковы, и я не могла сдержать кипящую, неутихающую злобу. Соседская девчонка рассказала родителям, что я танцевала сексуальный танец (справедливости ради, это было хореографическое воплощение песни группы Bananarama), и ей запретили ко мне приходить. Мальчишка, живший за углом, согласился засунуть в меня ручку отвертки, затем мы по очереди писали за кустами. Это становилось своего рода пунктиком. Иногда, оставшись одна, я писала на ковер в спальне. Я не знала почему.

Но целых три года я не вспоминала об «Адриане». А затем, в 10 лет, вдруг вспомнила то лето – словно вынырнув из тьмы. Я занялась тем, что рекомендовало руководство для девочек-скаутов, – решила убраться в доме до того, как родители проснутся, чтобы они обрадовались тайному помощнику. Кто бы это мог быть? Они никогда не узнают. Скауты не делают добро ради привлечения внимания.

Я, конечно, не отличалась бескорыстием эльфа, потому что открыла кухонный шкаф и потянулась к пылесосу, шум которого разбудил бы родителей и выдал бы мою благочестивую деятельность. Я потянулась к нему и вспомнила все. Что подтолкнуло к этому? Как будто ничего. Но стыд и вина нахлынули на меня.

Мои родители были атеистами, а я начала ходить в церковь. Я искала утешения и надеялась, что Бог, высший судья, даст мне знать, когда я буду свободна. Стыд за игру в «Адриана» со сверстниками заставлял меня чувствовать себя соучастницей. У меня была детская Библия с указателем в конце, который, по идее, перечислял ваши потенциальные проблемы и отсылал вас к соответствующему отрывку, но там ничего не говорилось об оральном сексе. Может быть, просто конфессия была не та. Так или иначе, утешение не пришло и я отреклась от Господа. В моем сердце зажглась упрямая ярость.

Дома я вела себя попеременно то назойливо, то отчужденно. Я стала гипервнимательной по отношению к сексуальному интересу со стороны окружающих меня мужчин, который теперь, когда пелена спала с моих глаз, казался вездесущим и злокозненным. Когда он присутствовал, я испытывала отвращение. Когда его не было, я старалась его возбудить. Восемь, девять, десять лет: я вприпрыжку бегу мимо мужчин, пьющих сидр на кладбище, и сердце у меня замирает, когда один из них бормочет: «Будь я старше, я бы…»; строю глазки солдатам в грузовике на шоссе через заднее стекло нашей машины; катаюсь по полу, когда кто-то подходит к двери поговорить с моей матерью.

Как большинство девочек в 1980-е, я была фанаткой поп-дуэта Wham!. Облегающие шорты солистов, веселые бэк-вокалисты и футболки со слоганами предназначались для того, чтобы воспламенять контуры допубертатного мозга. Но после «Адриана» Джордж Майкл стал вызывать у меня отвращение. У них были одинаковые развевающиеся челки, квадратные лица и разрез глаз. Прошло 30 лет, однако стоит мне заметить, что у кого-то волоски бровей загибаются к центру, или услышать уговоры, произносимые гнусавым голосом, или увидеть вытянутую нижнюю губу, тянущуюся к моей, – я содрогаюсь. А иногда я отмечаю что-то такое в себе самой и испытываю гадливость.

Во мне уже развивалась эта дихотомия: ярость и потребность, две стороны медали. Убедившись, что никто не услышит, я лупила мягкую мебель, грозилась стенам, разгрызала в щепки карандаши. В моем гареме кукол был один мальчик с пластиковыми волосами. Однажды вечером я лупила его так, что глаза у него гремели. Я исчеркала ему лицо карандашами, проткнула его кухонным ножом и оставила лежать трупом в цветочной клумбе.

Хотя австралийский проект исследования темперамента не выявил различий между мальчиками и девочками в том, что касается тревожности, результаты подкрепили гипотезу, что для девочек с 13 лет и старше характерен более высокий уровень депрессии, чем у мальчиков.