У него оказалась свежая стрижка и мальчишеская улыбка; лет тридцать – тридцать пять по моим прикидкам. Поперек груди на куртке – Avirex, из той же патентованной черной кожи, что и его старомодные эйрмаксы. Так и вижу, как ему кто-то отмочил комплимент (наверняка лет десять назад), что, мол, круто выглядишь, и он так с тех пор и ходит. Услышал шаги, повернулся в мою сторону.

– Привет, – я подошла поближе и только потом добавила: – Я – Риа.

И увидела – ноги. Очень скользкие, изворотливые ноги.

Вся эта фишка с «ноги не врут» началась с маминого фото у меня в ящике шкафа. Я про настоящую маму. Ей там лет примерно сколько мне; сидит на парковой скамейке в симпатичном платье, улыбается в камеру. Но дело там в том, что происходит пониже колен – вот над чем я долго ломала голову. Правая пятка оторвана от земли и смазана, будто она ей стучала, когда сработал затвор. А носки, выглядывающие из белых босоножек, смотрят как можно дальше от объектива. Я годы провела, пялясь на нижнюю часть снимка и пытаясь понять, отчего же ей так некомфортно. Я все открытые лондонские парки обрыскала – искала эту зеленую скамейку с перекрестными планками. После того, как платный запрос в даркнете подтвердил, что мамы больше нет (как мне все и говорили – исчезла с лица земли через месяц после моего рождения), я уже почти отказалась от мысли хоть что-нибудь еще о ней разузнать.

Итак, мой новый тьютор стоял столбом, сфокусировавшись на мне, а толпа девчонок во главе с Марией смотрела в нашу сторону и хихикала на парковке. Ясное дело, неловкостью шибало даже дотуда.

Я хоть и сама отнеслась к нему настороженно, но сочувствие все равно промывало себе путь. Где-то между седьмой и девятой приемной семьей я приучилась бояться первого впечатления – и того, что производишь ты, и того, что производят на тебя. Я знала, как этот страх сковывает тело. И насколько не помогает, когда над тобой еще и смеются вдобавок. В свою очередь выключив весь остальной мир, я сосредоточилась на новом человеке и сделала голос как можно мягче.

– А вы, вероятно…

– Извините, моя вина, – он с улыбкой протянул мне руку. – Рад познакомиться, Риа. Можете звать меня доктор Эссо.

Глава 3
Эссо. Сейчас

Четверг (один день назад)

Натянув край рукава на палец, я нажал «4» на панели лифта и потащился наверх, игнорируя вой и вонь, издаваемые чертовой машиной. Площадка четвертого этажа, пара шагов – синяя дверь и номер «469» на ней. Пусто. Я вздохнул, чуть не потонув в этом облегчении. Ничего особенного меня тут не ждало, кроме имбирного запаха маминой жареной тиляпии. Никакой тебе банды. Можно пока о них даже не думать.

Ди сегодня в школу не пришел, но само его отсутствие выкрутило на максимум децибелы вопросов, которые и так гремели у меня в черепушке.

Прежде всего, узнал ли меня Резня? Или я переморочился насчет той полусекунды глаза в глаза? Наверняка же все понимают, что это Спарковы парни перед ним выеживались и подначивали на тему, кто здесь крутой гангста, а не я. Любые сомнения – фактор в мою пользу, так?

А возможно, вся С. П. Д. в полном составе ночь напролет просидела за планами, где и когда они будут меня мочить. Там всего-то и было, что оплеуха и пара тумаков, твердил я себе все утро и день, но кому как не мне знать, какая чувствительная это штука – эго гопника, и если кто-то снимал нашу встречу на проспекте и видео уже просочилось в интернет, социальные сети сделают это самое эго еще в сотню раз нежнее.

Еще я твердил себе, что мы с Ди всегда были крутые; наши ма даже в церковь ходили вместе в годы нашей молодости. Их семья жила в старом многоквартирнике на Рио Фердинанд; я много раз бывал у него дома и каждый раз еще дивился, какая же его мать простофиля. Когда Ди изгалялся над младшим братом или дрался на улице, стоило ей только глянуть на его детский снимок над теликом, как она тут же кидалась его обнимать-целовать, будто он – тринадцатый апостол.

Я познакомился с Ди, когда ему стукнуло тринадцать, и опасного в нем тогда был только язык. Между уроками в рекреации он травил героические байки о том, как какие-то брикстонские ребята с ножом грабанули взрослого дядьку на автобусной остановке или как полиция разгоняла месилово с разными видами оружия прямо возле его дома. Он без устали гнал про то, как пырнули «дворового Лиама», как пырнули Рейчел, как пырнули его двоюродного брата. И еще одного парня с соседней улицы тоже пырнули, и он умер, а потом еще и обосрался прямо посреди этой самой улицы. Вот после этой истории я и узнал, что люди, оказывается, срутся, когда умирают. А Ди после каждой такой кульминации ржал как не в себя, словно чем больше он видел насилия, тем смешнее ему становилось.

Вот так-то.

Роб выдвинул теорию, что с Ди как-то летом что-то такое случилось ужасное, потому что в сентябре, когда он вернулся в Пенни-Хилл, все зубоскальство как рукой сняло. И разбойные байки тоже. Он теперь не рассказывал истории – он в них жил. И с тех пор во всяком его фристайловом видео фигурировали непременно они с Резней: Ди на заднем плане в дыму кидал гангста-распальцовки, а Резня импровизировал концовку с Free Tugz, Free Bounce, Free Maxxy и сыпал именами десятка-другого парней, которые сейчас сидят в Фелтэме. Именами, которые до сих пор наводили страх на окрестные кварталы и чьих владельцев, пожалуй, пока не стоило выпускать. Но если Резня во всем этом был как рыба в воде, с Ди оно сочеталось куда как хуже. Словно его, Ди, туда бросили с берега, а он, вместо того, чтобы плыть обратно, просто перестал бороться, и его понесло течением дальше.

Я выудил из кармана ключ и только успел сунуть кончик в замочную скважину, как дверь сама собой распахнулась внутрь, да с такой силой, что чуть меня с собой не втащила. На пороге стояла ма – такая злая, какой я ее уже много месяцев не видел.

Я выпрямился. Что бы она сейчас ни сказала или ни сделала, хорошего не жди. А вот плохого – точно можно. Даже ужасного. Тут я опустил наконец глаза и увидал у нее в кулаке письмо с эмблемой Пенни-Хилл в шапке листа. Никак у них там марки первого класса завелись!

– «Уважаемая миссис Анжелика Аденон, – громогласно изрекла ма, – извещаем вас, что повторяющиеся нарушения дисциплины со стороны вашего ребенка привели уже ко второму выговору за эту неделю…»

Ключевые слова – «второй выговор» – она повторила еще раз: даже оба «р» раскатила для пущего яду. Моя ба в гробу бы перевернулась, если б увидела, как гнусно ма ее пародирует. Всякий раз, как ма меня ругала, она превращалась из нормальной девчонки из Южного Лондона в африканскую мегеру – но делала это плохо, неубедительно. И французское влияние в ее родном краю (Бенине), из-за которого она вместо «th» упорно выговаривала «z», да еще и плечами машинально пожимала перед каждой фразой, дела отнюдь не улучшало: ма трудно было воспринимать серьезно.

– Эссо Аденон, я последний раз тебя спрашиваю: где ты прятал школьные письма?

Она так и торчала на пороге, не давая мне толком войти в дом. Подождешь на холоде, пока я тебя не впущу, – думал, ты здесь живешь? Ха.

Я таращился на ламинатный пол по ее сторону порога – а конкретно на раздавленное зернышко риса возле тапочка. Материнский глаз – алмаз; слишком он в таких делах поднаторел – только погляди в него и, считай, уже что-то про себя выдал. И вот как, спрашивается, тут объяснишь, что ты сделал, да так, чтобы и себя невиновным выставить, и чтоб она из себя не вышла? Короче, я держал рот на замке и голову повесил пониже, в надежде, что скромность города берет.

– Если ты сейчас же не раскроешь рот, я тебя нашлепаю, – тем не менее сказали мне; фартук на ней так и ходил ходуном на каждом слове, просто от силы слов.

Я такие заходы уже несколько лет как перерос и в свои шестнадцать на ногах стоял твердо, не то что раньше, но она все равно не унималась.

– Думаешь, ты уже такой большой, да?! Вот те крест, я завтра же утром посажу тебя на первый самолет до Котоноу! Когда школьный совет вспомнит тебя проверить, ты уже будешь у дяди в деревне пол подметать. Метлой!

Девчонки из соседней квартиры разразились неистовым хихиканьем – подглядывали через щелку между занавесками на кухне. Сегодня для ма родина была настоящим раем с пальмами и ангелами; завтра Бенин мог превратиться в Алькатрас – и если я немедленно не начну хорошо себя вести, меня посадят на ближайший Ноев ковчег, следующий туда. Но на сей раз было у нее в голосе что-то такое – какая-то убедительность, говорившая, что, не ровен час, она и правда это сделает. Седины у ма в волосах было больше, чем у нормальных людей до сорока, и мы оба знали, кто в этом виноват.

– Мам, да я даже не виноват, мам! Это все учителя, они тупые! Они все время нам проблемы создают, на каждом шагу.

С тех пор, как сломался голос, а по телу хошь не хошь полезли волосы, у меня завелась эта долбаная привычка: всякий раз, как надо было думать о серьезном, мысли сами дрейфовали в сторону чего-нибудь сального.

Вот и сейчас, когда мне полагалось смиренно сокрушаться над своими грехами, в голове играли старую фантазию насчет Надьи. Ту самую, где она с двумя гигантскими кубиками льда и в минималистичном костюме зайчика с длинными ушками и очками ночного видения, и…

– Эссо!!! – ма уже почти посинела. – Сначала тебе хватает дерзости красть мою почту, а теперь ты меня даже не слушаешь?

Стоит ма начать пользоваться литературными словами типа «дерзость» – пиши пропало, сейчас пойдет вразнос.

Она умолкла на секунду, чтобы найти абзац, на котором отвлеклась. Линзы у нее в очках толщиной сделали бы честь и телескопу, а семейный врач годами упрашивал пойти к окулисту – зрение-то портится, – но что он там у себя в кабинете может знать?

Ма поднесла бумагу поближе к правому глазу, набрала воздуху и ударилась в перечисление всех проступков, за которые в Пенни-Хилл полагался выговор (где-то половину их я благополучно совершил за семестр, да только меня не поймали).

– Эссо, – вздохнула она в завершение. – Я-то думала, мы с тобой это уже переросли!

И правда, этот же самый разговор уже имел место в конце прошлого года, когда меня отстранили от занятий. И обещания (с моей стороны) были те же, да. Не лезть в неприятности. Чтоб оценки стали получше. И я в целом тоже.

Но всякий раз, как я честно пытался не нарываться, всякий раз, как клялся маме, вот прямо от сердца, что буду хорошим, неприятности каким-то образом находили меня сами – ждали под дверью комнаты, как лиса с дохлой крысой в зубах. Если б ма знала хотя бы половину того, что мои кореша замышляли или вытворяли в школе, она бы меня на руках носила. Невозможно быть тем, чем она хочет меня видеть. Совсем. И в тех джунглях, куда я отправлялся каждое утро, ничьи советы не были бесполезнее и даже опаснее, чем ее.

А допрос меж тем шел своим чередом.

– Я так и не получила письмо с твоим первым выговором. Думаю, ты его спер, как планировал спереть сегодняшнее.

Вранье. Чистой воды вранье.

Она бы все равно не полезла на самое дно корзины с бельем на первом этаже, где скрывалось от нее понедельничное письмо. И вообще почта в Лондоне пропадает сплошь и рядом. Не пойман – не вор.

– Мам, я реально не знаю, где может быть это письмо. Ну давай я весь дом прочешу – вдруг оно завалилось куда-нибудь между…

– Я не вчера родилась! – письмо полетело на пол. – Пойми, наконец, дурья башка, если тебя исключат, то пошлют в Центр, в компанию ко всякому быдлу на втором этаже. Хочешь свою фотографию на стенде «Разыскиваются»? – Она перевела дух. – Знал бы ты, на какие жертвы я шла, чтобы у тебя была жизнь получше! Лучше, чем у меня! А ты все псу под хвост!

Псу под хвост. Сочно сказано. Я даже задумался, какого черта до сих пор стою тут и выслушиваю это все, когда у меня, можно сказать, вопрос жизни и смерти…

– Ма, мне вот реально не до этого. Ты просто не понимаешь. И даже не хочешь понять. Да я сдохну раньше, чем тебя переспорю.