Нет, узоры не стали понятны, просто… просто я вдруг почувствовала, какой из них и для чего надобен. И пожалуй, я бы смогла повторить.

Или создать свой?

Правильный.

Поэтому и ненаучные они, что нет правил, как и нет вовсе одинаковых. У каждой ведьмы своим выходит.

Комната одна. И две кровати. С высокими спинками да на пружинах. Они еще скрипели жутко, помню, когда ворочаешься. И провисали в центре. Мама под свой потом доски подкладывала. А мне на них было жестко.

Мне нравился скрип.

И что провисала эта сетка, особенно, если в кровать кирпич положить. Зачем? Понятия не имею. Но я одно время так, с кирпичом, обернутым в полотенце, и спала.

– Знаешь… я приезжала на кладбище, а не сюда… то есть после детдома как бы поехала, но… почему-то не вошла. Дом снаружи выглядел так, будто вот-вот развалится. А тут на самом деле и жить можно.

Вполне.

Пусть пол в кухне земляной и неровный, я помню, как мела его, пытаясь выцарапать из яминок мелкий сор. А здесь, в единственной комнате, одну стену которой занимает печь, пол дощатый и досочки скрипят. Туалета нет.

Ванны тоже.

Мама мыла меня в тазу, поливая сверху прохладной водой.

Воды тоже нет.

Мы ходили к колодцу, который там, во дворе.

Я огляделась.

– И пыли почти нет… немного паутины. За годы все должно было бы разрушиться.

– Не всегда, – Лют не спешил заходить, так и остался в дверях. – Раньше тоже умели использовать силу, пусть иначе, чем сейчас. Но бывает, что старые вещи выглядят так, будто их вчера сотворили.

– И почему… почему здесь ничего не тронули?

Подушки вот осели. Пуховые некогда, они были тяжелыми и огромными, но пух давно превратился в прах. Однако… здесь, в деревне, подушки – ценность, как и одеяла. Их должны были бы забрать из опустевшего дома. Но не тронули.

Из жалости к сироте? Что-то крепко сомневаюсь.

Одеяло… пуховое и большое. Мама принесла его откуда-то и, помню, это одеяло было легким, а еще невероятно жарким. За годы оно слежалось, превратилось в тонкую тряпочку. И ситец пододеяльника пожелтел. Но опять же, оно есть.

Как и покрывало.

И полка с книгами… да, не читать, но на растопку сгодились бы. Мебель старая, но добротная. А скатерть расшита васильками. Мамина работа. Я погладила эти цветы, мысленно попросив прощения за то, что так долго ехала.

– Возможно, войти не смогли? – предположил Лют. – Тут же заговор…

От гостей незваных.

Надо… закрыть глаза. Вспомнить. Больницу вот помню распрекрасно. Ту женщину в темном костюме с юбкой, которая еще норовила перекрутиться, тоже помню. Социальный работник. Она говорила тихо и как-то виновато, хотя уж точно в моих бедах её вины не было.

Запах её духов.

Поминки…

Похороны. Гроб. Могила. И не здесь, не на деревенском кладбище, что логично было бы, а там, в райцентре. Доктор сумел получить место на муниципальном кладбище. И многое другое…

Надо бы его найти.

Спасибо сказать.

И не только ему… в детский дом тоже. Можно ведь и не просто заглянуть. У меня деньги есть, с которыми я понятия не имею, что делать. А там постоянно что-то да нужно было. И в больнице тоже наверняка найдется что-то, на что бюджета не хватает.

Они ведь не обязаны были со мной возиться. Ни доктор тот, ни… другие.

Я провела пальцами по старенькому комоду с зеркалом. Стекло помутнело, как и полировка комода.

– Хотя будь что-то и вправду ценное, это бы не остановило, – произнес Лют.

Нет ничего ценного. В старом шкафу, двери которого запираются на ключ, хранится белье. Белые простыни. Наволочки. И пододеяльника два, самых простых, ситцевых. Ниже – мамина одежда. И моя тоже. Юбки. Пара блузок… а ведь не помню, чтобы я в школу ходила.

Странно.

Я должна была бы, ведь возраст… но в упор не помню. И одежды школьной нет. А вот учебники на столе лежат, стопочкой. Тетради опять же. Я пролистываю. Надо же, какой аккуратный у меня был почерк.

Неграмотной я не была. Читать и писать умела. И что-то знала, если в детдоме в школу как раз-то пошла и со всеми… четвертый класс, кажется?

Или третий?

Главное, что тогда мне было неуютно. Хотя… это детдом, мне там в принципе было не слишком уютно, да и мамину смерть я переживала. Первый год вообще как в тумане.

Не понимаю.

Газеты какие-то. Да, мама выписывала. И снова книги. Пушкин. Толстой почти полное собрание. Потрепанные обложки, и значит, читали их… точно, читали. Помню, как мама сидела у окна с книгой. И я еще крутилась, что-то спрашивала, а она вздыхала и отвечала.

Ни на одной нет библиотечного штампа.

Я потрясла головой и вернула книгу на место.

Документы…

Нет ничего. А я ведь знала, где папка лежит. Мама уже потом, как заболела, не раз и не два показывала мне её. И все повторяла, что там документы. Но в больницу она поехала сама и уже с этой папкой. Значит, забрала с собой?

Вот все-таки что я хочу найти?

Свое прошлое?

Себя, настоящую?

Я закрыла глаза и потянулась. Дом… тут моя память. Родовая? Матушка не рассказывала ничего… а и вправду. У меня ведь должны были быть родственники. Или она тоже сирота и о своих родителях ничего не знала? А родители отца? Две сироты? В деревенском доме… нет. Откуда же этот дом взялся…

Помню.

Вдох.

Солнце помню, что пробивается сквозь трещину в стекле. И бумагу эту. И еще ту, что клеили по осени, пытаясь хоть как-то утеплиться. Я и мама.

Всегда вдвоем.

И когда она уходила, мне… мне становилось одиноко. Это тоже помню. Пол. Пылинки, что танцуют в свете. И тени под кроватью. Вообще-то там стояла коробка, куда мама складывала куриные яйца. И еще простынь лежала, старая, на которой сушилась мать-и-мачеха.

Другие травы.

От трав вкусно пахло…

Кошка на подоконнике, трехцветная и с глазами странными. Один голубой, второй желтый. Сидит, щурится, смотрит на меня. А когда я начинаю хныкать, не от страха, почему-то одиночество нисколько не пугало, она лениво спрыгивает и идет. Кошачий хвост вьется лентой, и касается ладоней. И я начинаю ловить его, но ухватить не получается.

Обидно.

И смешно еще.

И я смеюсь, громко…

Сколько мне? Разве дети помнят себя в таком возрасте?

А вот уже старше, да… я разглядываю картинки. И еще мама принесла карандаши. Они далеко не все новые, некоторые вообще сточены наполовину, но зато рисуют. И листики. Не альбом, но старые обои, которые мама нарезала квадратами. Я ложусь на пол и тоже пытаюсь рисовать.

Кошку.

Та привычно лежит на подоконнике, снисходительно наблюдая за моими попытками.

Кошка…

В деревне кошки – это же нормально. Они в любом доме были, а то и не по одной. Они выходили гулять и возвращались, когда им вздумается. Они ловили мышей, а порой и крыс. Они… куда подевалась наша после маминой смерти?

Или… еще раньше?

Почему память такая странная? Нет бы сразу и все выдала, желательно в хронологическом порядке, а она тут подсовывает картинки-ребусы. Разгадывай, как хочешь.

Мама плачет.

У нее на платье грязь. А платье новое, я помню, как мы его вместе выбирали. В город ездили. А это событие. И в магазин зашли, он еще мне огромным показался. А там платья. Мне тоже купили, и еще курточку удивительной красоты. А маме вот это, бледно-голубое с вышивкой по подолу. А теперь на нем расплывались уродливые пятна.

И я не знаю.

Мне страшно. Я спешу обнять её, успокаиваю, шепчу, что отстираю, обязательно…

Откуда пятна?

Нет, она могла бы вымазаться случайно, наверное, но… точно. Пятна были на спине, и такие… округлые? Будто… будто кто-то бросил в нее чем-то… грязным.

А она гладит меня по волосам.

И кошка, та самая, трехцветная с глазами, который один желтый, один голубой, втискивается на руки. Она мурлычет, громко, как трактор. И боль отступает.

Наша боль.

Я выдыхаю.

И руки убираю. В этом доме нет ничего. Ни тайников, ни погреба. Точнее погреб как раз имеется, я в него загляну, просто, для порядка, раз уж вернулась.

Но… чувствую, ответы надо искать не там.

Глава 3

В погребе, как я и предполагала, было пусто. Ну, как… банки стояли, трехлитровые и поллитровые, некоторые даже закатанные, но здесь, внизу, заговоры то ли работали хуже, то ли их вовсе не было, главное, что банки эти напрочь заросли жирной темной пылью. А потому разглядеть, что же в них хранилось, было сложно.

Тем более при свете фонарика.

Сам погреб представлял собой глубокую ямину, чуть расширяющуюся внизу. С одной стороны полки с этими вот банками, с другой – отделенное досками пространство с остатками мумифицировавшейся картошки.

И запах соответствующий.

Лют, сунувшийся было следом, поморщился, но ворчать и возмущаться не стал, только выбраться помог. И еще платка подал, хотя толку-то… изгваздалась я знатно.

Что дальше?

– Надо… – я поморщилась, потому что даже думать о таком было неприятно. – Надо с соседями поговорить. Может… может, они что-то да знают.

– Тогда стоит поискать старосту… председателя. Кто тут за главного? Или… – Лют задумался, явно пришел к той же мысли, что и я, и она ему тоже, что характерно, не понравилась. – Я церковь видел… если кто чего и будет знать, то там.

Он поежился.

Упыри церквей не любят.

Да и у ведьм с ними отношения своеобразные весьма. Но я же не на службу, я же так, поговорить… да элементарно, если мама из местных, там будет информация о её родителях.

Семье.

Если она есть.

Но… если и есть, мне там вряд ли обрадуются, иначе бы не бросили. Сложно все. Запутано.

Только киваю да вздох давлю. А Лют берет меня за руку.

– Хочешь, я с ними поговорю?

– Спасибо, но… это же мое дело.

– И что? Знаешь, когда я пытался мудро управлять корпорацией… – Лют кривовато усмехнулся. – То тоже пребывал в уверенности, что все надо делать самому. И во все вникать. И вникал. Старательно весьма. Так вот мой старший брат потом сказал, что мне нужно учиться делегировать полномочия.

– Предлагаешь делегировать тебе…

– Почему нет?

Ни по чему.

Наверное, просто раньше… раньше я была одна. И справлялась со всем сама. И сейчас справлюсь. Пострадаю немного, затем пойду и сделаю. В конце концов, я же не подвиг совершить собираюсь. Просто найти кого-нибудь, кого можно расспросить.

– Вместе, – я поняла, что отказ его обидит. Нет, не потому, что Люту так уж хочется покопаться в тайнах моего прошлого. Просто он ведь искренне помочь хочет.

И предлагает без задней мысли.

Без того, чтобы записать на меня призрачный долг этой помощи.

– Вместе, – он согласился и дверь прикрыл. А потом, спустившись на тропинку, отряхнулся. – Все-таки… жаль дом. Таких почти не осталось.

– Чтобы без водопровода и канализации?

– Нет, чтобы заговоренные от погреба до крыши. Да и раньше такие мало кто позволить себе мог… разве что ведьма.

Ведьма?

– У моей мамы дара не было.

– Возможно. Но дом этот очень старый, и та, кто жила до твоей мамы, вполне себе…

Он замолчал.

– Извини.

– Ничего. Я бы сама хотела понять, что тут было. И кем она была.

Церковь местная ничем-то не отличалась от иных деревенских церквушек. Ни уникальной архитектуры, ни особой красоты. Каменный куб и синие купола, совсем недавно чищенные и крашеные, а потому именно купола эти и приковывали взгляд. На фоне их сами стены, побеленные, гляделись неказисто, даже грустновато. И цветы, высаженные вокруг, странным образом подчеркивали эту, пошедшую пятнами, побелку.

Пахло… цветами и пахло.

– Доброго дня, – сказал Лют, и только тогда я увидела женщину в темных одеждах.

Княжич улыбнулся.