Елагин, как уже говорилось, ни в какой Севвостлаг не хотел, поэтому решительно отвечал, что врага он никуда не отпускал и, более того, несмотря на все уверения Мазура, ни на секунду ему не поверил.

Майор кивнул: и правильно сделал. Верить не надо никогда и никому. Кроме, разумеется, вышестоящего начальства.

– Так точно, товарищ майор, – почтительно ответствовал Елагин. – Именно поэтому я Мазуру не поверил и никуда не отпустил. Но, поскольку вы отсутствовали, а у нас условий для содержания заключенного нет, я решил отправить его под конвоем на машине в штаб армии. Однако по дороге он сбежал.

– И как же это он сбежал? – протянул Уваркин, не сводя подозрительного взгляда с капитана.

Тот развел руками: юнкерсы налетели, стали бомбить расположение наших войск. Мазур с конвоиром выскочили из машины, спрятались в канаве. Ну а дальше понятно. Хитрый Мазур дал конвоиру по башке, отнял ключи от наручников, пистолет, связал, сломал у студебекера двигатель и был таков.

– И был таков, – зловеще повторил майор. – Понятно. Но если ты думаешь, что это облегчает твое положение, то извини – оно стало только хуже.

Он откинулся на спинку стула и, прищурясь, смотрел на подчиненного. Несмотря на грозный тон майора, капитан почувствовал, что гроза миновала. Отпустить подозреваемого – это одно, а упустить – несколько другое. Быть раззявой – радости мало, однако, в конце концов, раззявой оказался в первую очередь сержант-конвоир, который ухитрился упустить арестованного.

– Кто конвоировал? – спросил Уваркин голосом Зевса-громовержца.

– Пестрюк, – отвечал капитан.

– Пестрюк – дуболом, – заметил майор. – Ему голова дана для украшения, а мозгов в ней никогда не было.

Капитан развел руками, и по лицу его было видно, что ситуация в органах нелегкая, уж больно много из-за войны стало тут людей бестолковых и к благородному их чекистскому делу совсем не приспособленных. С другой стороны, слишком сильно винить Пестрюка не приходится: когда над головой рвутся бомбы, любой голову потеряет.

Майор встал из-за стола и заходил по комнате туда и сюда. Наконец остановился прямо напротив капитана и посмотрел на него с каким-то сложным выражением на лице.

– Пестрюк, конечно, идиот, – выговорил он задумчиво. – Да и бомбежка очень уж не ко времени началась. Но и с тебя вины не снимаю. Одного конвойного мало. Надо было дать еще человека для охраны.

Капитан затоптался на месте: народу и так не хватает, да и кто мог знать, что лейтенант в наручниках справится с конвойным?

– Надо было знать, – отрезал майор. – На то тебе и погоны даны. А на крайний случай и головой подумать не мешало.

Капитан стоял с совершенно неподвижным лицом. Глядя на это лицо, и в голову не могло прийти, что капитан как раз и подумал о том, что даже скованный наручниками Мазур вполне может справиться с вооруженным конвоиром и сбежать. И при этом вся ситуация будет выглядеть как небрежность со стороны Елагина, но не как спланированная операция. И с бомбежкой им тоже очень повезло. Между нами говоря, ведь даже сам Мазур наверняка не догадался, почему так вышло, что вместо того, чтобы оказаться в особом отделе штаба армии, он свободно топчет теперь польскую землю.

– С другой стороны, – продолжал тем временем майор, – совершив нападение на конвой и сбежав из-под стражи, Мазур полностью выдал свою предательскую антисоветскую сущность, доказав тем самым, что следственные действия в отношении него были начаты совершенно правильно.

Уваркин умолк и некоторое время думал, и с каждой секундой лицо его становилось все мрачнее.

– Но есть тут и третья сторона, – наконец проговорил он. – Дело в том, что мы врага не только упустили, но и напугали его. Ты предусмотрительно забрал у Мазура документы, проницательно решив, что без документов он у нас тут был бы все равно как голый. Однако, забрав у него документы, ты подтолкнул лейтенанта к тому, чтобы он переметнулся на сторону фашистов. А это для нас очень плохо, потому что войсковой разведчик уже в силу специфики своей службы о положении наших частей знает не меньше, чем штабной офицер. И вот если Мазур с этим знанием окажется в руках у фрицев, то дальнейшее наше наступление может быть если не сорвано, то по меньшей мере сильно осложнено? Ты понимаешь, в каком дерьме мы оказались благодаря твоей проницательности и предусмотрительности?

Сказав так, он хмуро посмотрел на капитана. То есть, правильнее сказать, не хмуро посмотрел, а как-то… хищно, что ли. Такой взгляд Елагин уже видел у вышестоящих. Взгляд этот обычно означал приговор.

В голове у капитана что-то треснуло. Кажется, это был звук срываемых погон. Или, может быть, даже выстрел из нагана – или из чего там расстреливают приговоренных к высшей мере военным трибуналом. Незначительное ротозейство грозило обернуться тяжелейшим преступлением. Майор молчал, секунды тянулись невыносимо медленно.

– Ладно, – сказал он наконец. – Что сделано, того не воротишь.

Капитан выдохнул было, но оказалось, что рано: Уваркин еще не договорил.

– Верю, что не со зла ты так поступил, – хмуро продолжал майор. – Верю, что не имел преступного умысла. Может быть, просто ошибся. Но оставить твой промах без разбирательства я не имею никакого права. А то ведь так каждый первый начнет ошибаться, а что тогда с армией будет? Пойми, капитан: если я тебя к ответу не призову, то совершу точно такое же преступление. А это уже, сам понимаешь, какими последствиями чревато. Одним словом, Елагин, сдай оружие, пойдешь пока под стражу, а там…

Что будет «там», Елагину объяснять было не нужно. Он почувствовал, как холодный пот потек у него по спине. Еще несколько мгновений – и все, дело будет решено. Он открыл рот и так стоял пару секунд, потом все-таки выдавил из себя хриплое:

– Товарищ майор…

Уваркин даже не посмотрел на него, только рукой махнул досадливо: хватит, прибереги оправдания для суда. Нашкодил – умей отвечать, а иначе какой ты после этого офицер. Следствие разберется.

– Не надо следствия, товарищ майор, – наконец чужими, словно деревянными, губами выговорил капитан. – Надо просто вернуть Мазура.

Майор посмотрел на него с удивлением: как же ты его вернешь? Он, поди, уже в немецком штабе сидит, и эсэсовцы его наизнанку выворачивают, выдаивая из него секреты нашей армии.

– Никак нет, товарищ майор, не сидит, – осмелел Елагин. – Я с ним разговаривал подробно – не пойдет он фрицам сдаваться. Во всяком случае, не сразу. Голова у него холодная, здравая, работает хорошо. А значит, не станет он просто так бросаться этой самой холодной головой прямо в омут. Наверняка сначала захочет осмотреться на местности, взвесить все за и против. Не говоря уже о том, что, между нами говоря, все же он нормальный советский человек. И ему, скорее всего, просто противно будет сделаться власовцем, предателем. Одно дело – говорить чепуху с пьяных глаз, и совсем другое – к фашистам переметнуться.

Майор только головой покачал. Ну, предположим, Мазур не захочет сдаваться в плен к немцам. Тогда что ему вообще делать на оккупированной фашистами территории? Куда податься?

Капитан помедлил секунду. Теперь, чтобы спасти себя самого, надо было сдать Мазура. Открыть его тайну и тем самым навести на его след ищеек-особистов. Но другого выхода все равно не было. Или пан, или пропал.

– К матери он пойдет, – хрипло проговорил капитан и словно бы сам головой в омут прыгнул.

– К матери? Какой еще матери? – Майор поднял на него взгляд, глядел неожиданно внимательно.

– У него мать под Краковом живет. В деревне Залипье.

Майор откинулся на спинку стула, смотрел с подозрением: а Елагин откуда знает, где живет мазуровская мать? Капитан ему отвечал, что Мазур сам ему проболтался. Он, Елагин, хитро допрос построил, сначала вообще никаких обвинений не выдвигал. Ну, старлей расслабился да и стал языком молоть.

Ничего подобного, конечно, Мазур ему на допросе не говорил, это был чистый блеф. Про мать Мазура Елагин узнал еще в школе: приятель решил похвастаться ему польскими марками. Мать слала сыну и сестре письма из-за границы, а на конверт, само собой, приклеивала польские марки. Слово за слово, и Мазур таки выдал другу свой секрет, от чего его строжайшим образом предостерегала тетка Луиза. Но этого, конечно, Уваркину говорить было нельзя.

– Польская мать, – задумчиво повторил майор. – Это интересно. Но почему же у него об этом нет ни слова в личном деле?

Капитан развел руками.

– Ну, товарищ майор, сами знаете, какие у нас были отношение с Польшей в двадцатые-тридцатые годы. Помните, сколько народу село за шпионаж в интересах Польши? А ликвидация агентурной сети ПОВ^[12]? А польская операция 1937 года? Да кто бы в таких условиях добровольно стал бы на себя клепать? Вот и значится он в анкете как круглый сирота, выращенная двоюродной теткой.

– И как же ты его расколол? А впрочем, ладно, потом расскажешь, – спохватился Уваркин. – Сейчас давай ближе к делу. Что там с его матерью?

– Мать его, как уже говорилось, живет под Краковом, – голос капитана несколько окреп. – Тут по прямой немного больше двухсот километров. И вот я думаю, что не будет он никому сдаваться, а почешет прямо к матери в надежде, что та его спрячет. И от нас, и от фашистов. А если так, то мы точно знаем, куда он двинул, перейдя линию фронта.

Майор ненадолго задумался. Конечно, зная, куда Мазур идет, искать его будет гораздо проще. Вот только кто этим будет заниматься?

– Может быть, зафронтовая разведка? – проговорил Елагин раздумчиво.

Зафронтовая разведка НКВД была чем-то средним между обычной войсковой разведкой и разведкой стратегической, которой заведовали резиденты-нелегалы в глубоком немецком тылу. Задачи у зафронтовой разведки были самые разные: от добывания информации о вооружении противника, вербовки и перевербовки шпионов до организации в тылу врага партизанского движения и проведения диверсий. В составе групп зафронтовой разведки почти всегда были люди, говорившие на языке той страны, на территории которой они действовали, и, разумеется, на языке противника, то есть на немецком.

И вот теперь Елагин предлагал использовать зафронтовую разведку для того, чтобы поймать Мазура. Если они точно определили намерения беглеца, то шансы взять лейтенанта в ближайшее же время были у них совсем недурные.

Уваркин хмыкнул: широко шагает капитан, как бы штаны не порвать. Или он хочет, чтобы вдогонку одному беглому старлею отправили целый отряд зафронтовой разведки?

– Специальный отряд снаряжать не нужно, – отвечал капитан. – Просто информируем уже работающие группы, пусть ищут его параллельно с основной работой. Через такую сеть никакой Мазур не проскочит, возьмем тепленьким.

Майор, глядя куда-то в стену, барабанил по столу. Идея не так плоха, об этом можно подумать.

– Вот только один вопрос остается, – голос у капитана был деловито-озабоченным, как будто окончательное решение уже было принято Уваркиным. – Живьем брать будем?

– Как выйдет, – отвечал майор, но вдруг задумался. Подумал недолгое время и мотнул головой. – Хотя нет, надо бы все-таки живьем. Уж больно ловко он от нас улизнул – вдруг у него тут еще сообщники есть?

Капитан через силу заставил себя улыбнуться.

Слова майора Елагину совсем не понравились. Когда Мазура поймают, тот вполне может проболтаться, что они с капитаном знакомы с детства, а следовательно, посеять законные подозрения насчет благонадежности самого капитана.

Что ж, оставалось только надеяться, что если Мазура возьмут живым, то не будут колоть прямо на месте, а доставят в расположение советских войск. Ну а там уж он, Елагин, сделает так, чтобы друг детства не сказал ничего такого, что могло бы ему, капитану, повредить.

* * *

С превеликой осторожностью Мазур пробирался по летнему лесу, пронизанному теплыми лучами августовского солнца.