Товарищ капитан только вздохнул в ответ на эти глупые и даже просто-таки идиотские слова. Судя по всему, старший лейтенант до сих пор не понял, в каких стальных челюстях он оказался. Так, бывает, праздная рыбешка заплывет уже акуле в пасть, уже между ней и миром – частокол острейших зубов, а все ей кажется, что она в чистом море и вольна плыть, куда захочет. Однако вздыхай не вздыхай, а дело само по себе не двинется, дело делать надо, каким бы неприятным оно ни казалось, потому что служба превыше всего, и это не мы придумали, а придумали задолго до нас, притом люди куда более умные и в серьезных чинах к тому же.

– Ну, лейтенант, говори: с какой стати вдруг ты у нас оказался? – Голос друга показался Мазуру каким-то очень неприятным, почти что загробным.

Старший лейтенант только руками развел: а ему-то откуда знать? Это же не он себя в особый отдел вызвал, это он, Мишка… то есть товарищ капитан, его вызвал. Вот пусть теперь и скажет сам, зачем и почему.

– Мы скажем, – с какой-то странной угрозой заявил Елагин, – придет время – обязательно скажем. Ну а ты-то сам какое-нибудь на этот счет имеешь мнение?

Настойчивость Мишки неприятно поразила Андрея. Какое он может иметь мнение, кроме того, что ни в чем не виноват, а, напротив, верно служит родине, каждый день подставляя голову под пули. Вот сегодня, например…

Тут его нехитрую уловку прервал капитан. Про пули, сказал, бабушке своей покойной расскажешь, мы тут, между прочим, тоже не розы нюхаем. И под пулями походили, и с контриками не первый год воюем, да и вообще… Что именно вообще, капитан уточнять не стал, а, видя, что собеседник категорически не желает колоться, открыл лежавшую перед ним папку и вперил суровый взгляд в первую страницу.

– Сигнал на вас пришел, гражданин Мазур, – сказал он сухим официальным тоном. – Согласно этому сигналу вы, находясь в узкой компании военнослужащих, отказались пить за здоровье товарища Сталина, публично предпочтя ему компанию мертвецов…

Загорелое под летним солнцем лицо лейтенанта вдруг побледнело.

– Что это, каких мертвецов, – заговорил он растерянно, – ничего я не отказывался!

– Не отказывался, значит, – недобро усмехнулся Елагин. – Ладно, посмотрим, как было на самом деле.

Он вытащил из папки разлинованный листок из ученической тетради и, держа его в вытянутой руке, прочитал:

– «…а также сообщаю вам, что, когда в пролетарский праздник Первого мая был поднят тост за полководческий гений товарища Сталина, вышеназванный Мазур не только не пожелал пить за Верховного главнокомандующего, но еще и сказал, что сначала выпить надо за мертвых разведчиков, потому что без них ничего бы не было и мы бы с вами тут сейчас не сидели… Сравняв таким образом товарища Иосифа Виссарионовича Сталина с мертвецами и даже поставив его ниже».

Мазур стоял с открытым ртом, на лице его установилось потрясенное выражение.

– Да что за чушь! – во весь голос закричал он, едва только вернулся к нему дар речи. – Какие еще мертвецы?! Я только хотел сказать, что есть у нас такая традиция – первый тост поднимать за павших товарищей, вот и все.

Капитан посмотрел на него с сожалением, лицо его как-то странно дернулось.

– Да какая разница теперь, что ты хотел сказать? – заговорил он, почему-то понизив голос. – Важно, что ты сказал и что люди вокруг услышали. А услышали они вот что! – И Елагин в раздражении потряс листочком.

Мазур только за голову схватился.

– Да что же это такое будет? – сказал он мертвеющим голосом. – Ведь это каждое слово можно перевернуть и против человека направить.

– Можно, – согласился капитан, болезненно кривя губы. – А ты что, младенец новорожденный? Ты раньше этого не знал? Если не знал, то вот тебе еще один перл.

Он перевернул листочек другой стороной и опять зачитал с брезгливой гримасой, словно ему под нос сунули гадюку или иное столь же противное земноводное.

«Другой раз старший лейтенант Мазур также произвел террористический и антисоветский выпад против главы нашего государства. Когда старшина Протопопов изловил в поле крысу, то, вместо того чтобы удушить ее или отравить, стал дрессировать и назвал Гитлером. Указанный Мазур стал насмехаться над старшиной, говоря: “Ты бы ее еще Сталиным назвал!” Уравняв тем самым товарища Сталина одновременно с крысой и с Гитлером…»

Мазур издал сдавленный звук. Капитан поднял на него глаза.

– Смеешься? Ну, посмейся, посмейся, может, легче станет…

Тут старлея словно прорвало.

– Да не смеюсь я, – закричал он, – не смеюсь, да и как я могу смеяться! Но ты же сам видишь, это идиот писал, патентованный идиот!

Капитан молчал, наверное, с полминуты и все глядел в лицо Мазуру взором темным, словно осенняя ночь.

– Может, и идиот, – сказал он наконец. – А может, и нет. Ты мне лучше скажи, было это или не было. Или, может, все до единого слова тут выдумано?

Андрей отвел глаза.

– Насчет тоста про Сталина – я уж тебе объяснял. А насчет крысы – не помню такого.

– Что, не было, значит, у старшины крысы? – прищурился капитан.

Мазур закусил губу. Нет, конечно, был у Протопопова дрессированный пасюк, и действительно звали его Гитлером. Вот только он, лейтенант, не мог припомнить такого, чтобы предлагал он звать крысу Сталиным. Не помнит он!

– Ты не помнишь, а люди помнят, – вкрадчиво произнес Елагин. – А раз остальное правда, то почему бы и этому правдой не быть? А если это правда, то это, выходит, не просто пьяная болтовня между своими, а антисоветская агитация и пропаганда, статья пятьдесят восьмая, пункт десять, вплоть до высшей меры. И насчет пропаганды, заметь себе, не я сказал. Это есть вот в этой бумажке.

И он тряхнул листком и снова стал читать.

«А кроме того, была у Мазура шпионская и антисоветская пропаганда, когда он, преклоняясь перед Германией, призывал пользоваться ее трофейной техникой заместо нашей, отечественной, говоря: “Что немцу здорово, то и русскому сойдет”. Может быть, имея в виду не только технику, но и господство Гитлера над нашей советской землей, которую тот намеревался захватить, как всем это хорошо известно».

Он положил листок в папку, поднял глаза и спросил холодно:

– Ну и кто у нас теперь, выходит, патентованный идиот?

Андрей молчал, да и что тут скажешь… Было дело, ляпнул сдуру, но совсем же в другом смысле.

– Болван! – Самообладание изменило капитану, он вскочил со стула, заходил по комнате из конца в конец мимо сжавшегося лейтенанта. – Дубина стоеросовая! Бестолочь, остолоп – как еще прикажешь тебя называть? Или ты не знаешь, что имя Сталина только в одном смысле должно употребляться – как величайшего гения всех времен и народов!

Он уловил в глазах Мазура искру сомнения и повторил, чеканя:

– Величайшего! Всех времен и народов! А кто этого не понимает, тому прямая дорога в места не столь отдаленные… И истлеет он там лагерной пылью, и никто его добрым словом не вспомнит.

С этими словами он сел обратно за стол, откинулся на стуле и неотрывно глядел теперь в лицо лейтенанту. Тот, не в силах выдержать этот осуждающий, прямо огненный взгляд, снова отвел глаза в сторону. Так они молчали минуту-другую. Наконец Мазур шевельнулся и слегка откашлялся.

– Ну и что теперь со мной будет? – хрипло спросил он, по-прежнему не глядя на капитана.

Тот забарабанил пальцами по столу, отвел взгляд, смотрел теперь лейтенанту за спину и куда-то вбок.

– Что будет, что будет… Следствие будет. Суд будет – строгий, но справедливый. Если очень повезет и найдут смягчающие обстоятельства, дадут десять лет и отправят куда-нибудь на Колыму.

– А если не повезет, – голос у Мазура сорвался… – не повезет если?

Елагин развел руками: если не повезет, то не взыщи. Кто встал на скользкий путь предательства и терроризма, пусть пеняет на себя. Советская власть при всем ее гуманизме всегда боролась с врагами до полного уничтожения.

Лейтенант прикусил губу. Он, конечно, мог сказать, что он не враг никакой и все это просто глупое недоразумение, но понимал уже, понимал, что эти жалкие попытки его не спасут, как никогда они никого не спасали до него. И это понятно: разве враг сам признает, что он враг, разве предатель покается в своем предательстве? Вот и он то же самое… Сказано – враг, значит, будешь враг. И точка на этом, и кончено.

Здравые эти, хоть и печальные рассуждения, однако, привели к совершенно неожиданному следствию. Мазур открыл рот и негромко проговорил:

– Может, отпустишь?

Фраза была настолько фантастическая, что капитан поначалу даже не понял, о чем речь. Что? В каком это смысле – отпустишь? Как это он себе представляет?

– По дружбе, – еще тише отвечал лейтенант.

Елагин уставился на него, во взгляде его сквозило изумление и злость. По дружбе? Что за детский сад? Да он понимает, что несет? Это ведь не то что устное заявление, дело уже заведено, он его что, в сортир спустить должен?

– Дело и затеряться может. – Мазур наконец поднял глаза на собеседника.

– Затеряться, – криво усмехнулся капитан, – затеряться, значит…

Он не стал объяснять, что не может дело просто так затеряться, потому что каждому делу свой номер. Хотя, конечно, дело можно было бы и закрыть. Сам-то капитан очень бы этого хотел, он понимал, что никакой Мазур не враг, а обычный болтливый дуралей, хоть и войсковой разведчик. Вот только закрыть дело никак было нельзя, потому что уже заинтересовался доносом его непосредственный начальник, майор Уваркин, тот самый, который приезжал сегодня в разведывательную роту капитана Апраксина и который так не понравился лейтенанту Мазуру.

Так вот, Уваркин, прочитав донос на Мазура, хмыкнул и сказал, что дело ясное, даже и думать нечего – пятьдесят восьмая статья.

Капитан, уже понявший, что за птица попалась им в силки, пытался отвести гром и молнии от бедовой мазуровской головы. Он осторожно заметил, что никакой конкретики в доносе нет, это ведь не антисоветская организация и не подготовка теракта. А сболтнуть сдуру какую-нибудь ерунду по пьянке может всякий, это же только слова…

Майор нехорошо прищурился на капитана и со своими лисьими ушами и вытянутой мордочкой сразу стал похож на крысу – может, даже на того самого пасюка Гитлера, которого дрессировал старшина Протопопов и о котором речь шла в доносе.

– Удивительную проявляешь политическую близорукость, Елагин. – Капитан не мог оторвать взгляда от крысиных резцов, которые выглядывали из-под верхней губы Уваркина. – Что значит – всего только слова? Слова, к твоему сведению, это будет оружие посильнее любой гранаты. Помнишь, как у классика сказано: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат»? Взять, например, сочинения и речи товарища Сталина. Они для мирового империализма страшнее всех на свете танков и самолетов. А тут – противоположный случай. Мазур этот с помощью слов пытается принизить всемирно-историческое значение великого вождя, агитирует за немецко-фашистскую технику, не говоря уже про всяких там крыс. С виду он свой, советский человек, а сам, может, спит и видит, как бы весь наш социалистический строй обрушить. И то, что он не простой солдат, а офицер-разведчик, только усугубляет его вину. Так что давай, капитан, рой землю, если не хочешь оказаться на его месте.

После такого напутствия пришлось на дело приналечь. Меньше всего капитан хотел на передовую или в лагеря, а то, что это очень даже возможно, видел он не раз на примере своих же собственных сослуживцев из НКВД. Именно поэтому положение лейтенанта Мазура было таким безвыходным, и ни о какой утрате или закрытии дела и речи быть не могло.

Пока капитан думал обо всем об этом, в голову Мазуру пришла новая мысль.

– Слушай, – сказал он, – а кто это написал?

И он кивнул на папку, куда Елагин уже положил листок, исписанный ломаным, словно паучьи лапы, почерком.

Капитан прищурился на него. А ему-то что? Ну, написал ответственный гражданин, патриот нашего советского отечества. Но Мазур не отступал. А фамилия патриота какая? Он имеет право знать, или это анонимка простая?

– Если надо будет, узнаешь и фамилию, – отвечал особист, захлопывая папку и связывая тесемки. – Ты не о доносчике думай, а о себе.

– А я о себе и думаю, – не уступал разведчик. – Я, может, хочу с ним очной ставки. Пусть мне в лицо повторит все, что он тут написал. А иначе отрицаю все до единого слова, поди докажи, что это было на самом деле, без свидетеля.