Накануне суда

В обычные дни Правомерная Палата, или по-простому судебня, стояла сумрачная, гулкая, пустая. Здесь не искала ночлега коряжинская босота, не шастали вездесущие мезоньки. И это притом что открытый зев Палаты, распахнутый на юго-восток, обходился без стражи. В судебне обитало древнее, хищное, непостижимое чудище – андархский закон. По каменной круче сочилась вечная сырость, толстые капли падали с надписи «Царю правда первый слуга», вырезанной над входом. Внутри, под стенами, шептались, вздыхали тысячи душ.

Ознобиша с худеньким служкой стояли посередине. Задрав голову так, что шапчонку с вихрами приходилось держать рукой, царевна вглядывалась в резные узоры, смутно видимые на сводах. Разбегаясь от середины, до самого пола спускалась замысловатая сеть, изваянная в камне. Узлы не повторялись от ячейки к ячейке: навёртки и желваки, закрепы и захлёсты, репки и репейки…

– Верно ли, Мартхе, что здесь вся как есть Гедахова Правда, записанная узлами?

– Так многие думают, – тоже почти шёпотом отозвался Ознобиша. Говорить в полный голос казалось страшноватым и непристойным, как в храме или в гробнице. – Люди сопоставляют некоторые узлы известным законам, властвующим поныне. Однако я склонен думать, что перед нами всего лишь народное толкование. Ты знаешь лучше меня, как легко растут небылицы в хламинах старины.

У дальней стены, на ступенчатых подвысях, громоздились каменные престолы. Большой – для судьи. Два малых по сторонам – для учеников и помощников, полномочных говорить весомое слово. Эрелис нередко сиживал на малом столе, но завтра будет особенный день.

За седалищами виднелась дверь. Каменная плита без ручек и выступов, углублённая в толщу стены. Сейчас дверь стояла запертая изнутри, холодная, лишённая жизни.

Эльбиз подошла к большому престолу, погладила каменный отслон, скользкий от сырости. Помолчала, нахмурилась.

– Трон-камешек, верными руками обтёсанный, святыми устами благословлённый, справедливость праведных воспринявший! – произнесла она совсем тихо, но как-то так, что Ознобише воочию предстала уходящая во тьму вереница судей. Цари, царевичи, суровые полководцы… – Не выдай, трон-камешек, брата любимого, моего Аро! Дай ума-разума, избавь от страстей, надели зоркостью! Помоги винного покарать, обиженному слёзы осушить, неправого вразумить…

И Ознобиша увидел ещё одну вереницу. Да какое! Толпу! Судебня вмиг раздвинулась от окоёма до окоёма, из сутеми, наполняя пространство, выступили несчётные тени. От явственно узнаваемых до безликих, едва различимых.

Так бывает, когда заговор, творимый от сердца, обретает силу молитвы. Тени молчали, глядя на Ознобишу. Суд судить предстояло Эрелису, но в основание приговора ляжет правда, возглашённая райцей.

«Осудить несудимого…»

Если верить гадалке, однажды это случится, так почему не назавтра?

Было зябко и жутко.

«Младше ветвями, но валял, как щенка…» – плыли бестелесные шёпоты.

«Проспал наследную мощь…»

«На огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти…»

«Меч Державы… по прозвищу Победитель…»

Отзвуки мыслей метались меж стен, никак не складываясь в догадку.

– Всё будет хорошо, – сказал Ознобиша царевне. – Аро с честью займёт судейский престол и с честью покинет его.

«…И заберёт тебя в Шегардай», – хотелось добавить, но было нельзя, ведь тогда получилось бы, что Эльбиз ворожила корыстно, ради себя.

Когда Ознобиша только начал жить у царят, старшинство царевны – пестуньи, защитницы – было очень заметно. С тех пор Эрелис, врастая в царское тягло, успел возмужать не по летам. А у Эльбиз, «старшего братишки», ни дать ни взять подавало голос надолго отложенное девичество.

И вот завтра Эрелис будет стоять за обоих. Победит – сможет приказать сестре собираться. По утверждённому праву брата, государя, мужчины.

– Топтама тоже не сомневается в исходе суда, – сказал Ознобиша. – Он со своими горцами уже думает проситься в охрану царского поезда.

Эльбиз хмуро ответила:

– Он не сказал, что сталось с кошкой, запертой в неразъёмную клетку. И обнимать мечтает Вагурку, а не меня!

Суд о памятном камне

Наступило утро, и Правомерную Палату, залитую огнями, сделалось не узнать. Десятки светильников, заправленных чистым птенцовым жиром, горели без копоти, прогоняя сырость и темноту. Судейские престолы украсились тёплыми меховыми подушками, а вместо сонма теней Палату наполнили живые и говорливые выскирегцы. Порядчикам пришлось потрудиться, выдворяя людей с круга, отведённого тяжущимся.

Прокричали рога, и каменная дверь в стене начала медленно отворяться.

– Шапки прочь! – грянул зык обрядоправителя. – Кланяйтесь третьему сыну Андархайны! Щитоносцу северной ветви, наследному владетелю Шегардая и Шегардайской губы, праведному Эрелису, потомку славного Ойдрига, сыну Эдарга, Огнём Венчанного!

Поди выговори с одного вдоха, но старый Фирин справлялся.

Стих серебряный звон, и по судебне волной разбежалась тишина.

В отблесках десятков огней заискрилась старинная золотая парча. Эрелис вышел в судебню. Поклонился туда, откуда прежде в Палату заглядывало солнце, – и невозмутимо занял средний престол.

Ознобиша поклонился следом за государем и встал позади, чуть сбоку. Скосился, ища свою дружину старателей.

Ардван торчал под стеной, натянутый как струна. Уже помечал что-то на цере, боялся упустить важное. Вагурка-помощница примостилась у ног. Ей было тревожно под неотрывным взглядом Топтамы, сидевшего с Фалтарайном Баной на почётных подушках. Перепуганный Сизарь цвёл красными пятнами над дощечкой для рисования, не знал, куда смотреть, чей облик ловить угольком на чистом листе.

Ознобиша мысленно закатил глаза… положился на милость Владычицы – и через великую силу отодвинул прочь все лишние мысли.

Два боковых стольца так и остались незанятыми. От этого было ещё неуютней.

Эрелис ничем не выдавал волнения. На плече золотого охабня были выдраны нитки. Пока царевича собирали в судебню, Дымка вертелась у ног и требовательно мяукала, а когда застегнули последнюю пуговку – прыгнула на руки хозяину и отказалась слезать. Благочинник Невлин возмутился, вспомнив давний сором, хотел ссадить её, но поди перечь царской кошке! Не уважила седин и заслуг, разнесла когтями ладонь. С рычащей красавицей не было сладу, пока Эрелис сам не отцепил от охабня её лапки и не отдал кошку сестре, наказав запереть.

Теперь Ознобиша смотрел на болтающиеся нитки, и непонятная тревога охватывала его. Царские кошки отличались от обычных не меньше, чем дети праведных – от обычных людей. Неужели Дымка что-то знала? Чуяла наперёд? И рвалась за хозяином не пустой шалости ради?..

Да что теперь об этом гадать.

…Народ слегка зашумел, полетели смешки. Вдоль стены, улыбаясь, пробирался Машкара. Люди охотно теснились, давая дорогу. Городской особенник, уличный мудрец и чудак, всматривался в каменную резьбу. Который год искал узел, облыжный, заветный.

Ознобиша и его отодвинул из своих мыслей. Прочь, прочь!

Вот Эрелис повёл бровью, кивнул. Ознобиша содрогнулся на сквозном ветру судьбы. Принял важный вид, отдал разрешение дальше, правителю обряда. И уж Фирин громыхнул увитым бубенцами жезлом:

– Да начнётся суд справедливый, суд неумытный!.. Истец правды требует, спешит пред очи закона!.. Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны, поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, праведному Гайдияру!

Ознобиша вскинул голову. Вот он, первый подвох!.. Райцу не упреждали загодя, каковы будут тяжбы. Не называли ответчиков и истцов. Почти как на испытаниях в Невдахе, когда уноты до последнего страдали в безвестности. Считалось, праведный всегда разберёт безвинного с виноватым, о чём бы те ни искали. А райца врасплох объявит нужный закон. Если, конечно, праведный достоин государствовать, а райца стоит своего государя. Они не смутятся и не забудутся, даже когда в круг для тяжущихся выйдет великий порядчик:

– Яви правый суд, старший брат! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь пролитая, вопиет к правде!..

Эрелис медлительно проговорил:

– Кто посмел обидеть тебя, доблестный брат?

Ознобише померещилась струйка чада над ближайшим светильником. Что за пролитая кровь? О свежих убиениях мезоньки не доносили…

Эрелис говорил обычным голосом, точно у себя в передней. Гайдияр же – как на широком торгу. По свойству Правомерной Палаты обоих слышали одинаково хорошо. Голоса ясно звучали даже в конце раската, у каменного облокотника над высоченным обрывом.

– Вот злодей!

Порядчики вытолкнули взъерошенного середовича, одетого поверх суконника в потрёпанный кожаный чехол. Такие носили камнеделы, поновлявшие лестницы, разбиравшие мусор после обвалов. Один глаз смотрел с надеждой и страхом, другой не открывался, залитый синяком. Ознобиша сразу вспомнил тяжбу об отринутом сыне, что не сходила с языков во дни его приезда сюда, и помимо воли вздохнул об участи камнедела. Гайдияр, воевода расправы, редко тащил кого-то на суд. Но уж если тащил…

Райца всё сильнее тревожился, нутром чуя волчью яму. «Дел нынче будет не менее двух. Эрелиса метнули в стремнину: хочешь – плыви, хочешь – тони. Почему Фирин сразу выкликнул Гайдияра? Великий приговор – всегда венец представлению. Обещанная заедочка, чтоб позоряне до времени не разошлись. А тут… Что за подклад в этой тяжбе? Хотят сразу остолбушить Эрелиса? Заставить споткнуться, волю утратить?»

Голос с престола прозвучал почти сонно:

– Кто этот человек и в чём его вина?

Гайдияру не требовался ходатай перед законом.

– Это посрамление каменщиков зовётся в людях Латыней, и я предпочёл бы назавтра же забыть его имя. Он был хозяином работ на Верхнем исаде. Его ватага расчищала поле для твоих проводов, великий брат.

«Ишь как подал-то! Для твоих…»

– Здесь говорилось о крови, – с прежней медлительностью заметил Эрелис. – Кто убит?

Гайдияр усмехнулся – больше голосом, чем лицом:

– Досуг ли правителю помнить всякого, кто пал за него…

Ознобиша уверился, что был полностью прав в своих подозрениях. А Гайдияр продолжал:

– Верю, брат, тебе всё же рассказывали, как в первые годы после Беды, знаменитые смутой и неустройством, подлый народишко буйными толпами ломился в города…

«Государь! Государь!.. – мысленно взывал Ознобиша, следя взглядом то жилку, взбухшую на виске у Эрелиса, то хвостики копоти, завивавшиеся уже над несколькими светильнями. – Он выманивает тебя! Искру высечь хочет! Огня добыть!.. Не поддайся!»

– …Были там люди бедные, бесприютные, а были злые, разбойные. Лиходеям мои порядчики давали от ворот поворот, а бывало, что и насмерть вставали.

Ознобиша бессильно ломал пальцы об отслон судейского кресла, в точности как Эльбиз накануне.

Народ слушал Гайдияра в торжественной тишине. На последних словах молчание вскроил женский стонущий вопль. Так, не находя ушедшего моря, рыдали над старым берегом выскирегские чайки. Так бьются в саднящем, только что разразившемся горе.

«Либо по выученному уроку, по тайному знаку…»

– Да, – обернулся Площадник. – Ты права, горькая вдовинушка. Честной муж твой Званко был тогда меж храбрейшими. Он в глаза не видал шегардайского государя, но осиротил своего сына затем, чтобы годы спустя сын Эдарга вдову его рассудил с ненадобным камнеделом! Да! Ибо не я здесь истец! Покажись нам, добрая Званица, встань без страха перед судьёй!

В круг нерешительно вступила женщина в бедняцкой кручине, сопровождаемая выводком ребятни. Старший сын, верста Ознобише, давно перерос мать, младшие цеплялись за подол. Эрелис слегка кивнул своему райце. Ознобиша обогнул ступени трона, вышел вперёд. В груди копилась икота, ум занимался вопросом: если муж давно сгинул, чьи дети? И коли уж от порядчиков такая забота, почему семьяне «храбрейшего» оставлены в бедности прозябать?..

– На четыре ветра тебе, жена бесскверная, – по-шегардайски приветствовал он Званицу. Пусть окажется кружальной непуткой, пусть засмеют. Всё краше, чем доброй вдове непочтение оказать. – Поведай без робости, в чём обида твоя?

Званица открыла рот, но не издала ни звука. С мольбой посмотрела на Гайдияра. «Робеет? И это мать с детьми за спиной?.. Не поверю. Слова наученные забыла?»