Мама любила драматизировать. Возможно, конечно, не любила, но по-другому у нее не получалось. Да любила, чего уж. В детстве Настя думала, что их с мамой окружают одни бандюганы, мошенники, алкаши и – вариантно – педофилы. Сосед из пятьдесят девятой пьет сто-о-олько, ох, бедная жена! А у чеченцев сверху тако-о-ое, он и детей бьет, и ее бьет, в смысле жену, и всех бьет, избил ее, в смысле жену, на прошлой неделе так, что у нее желудок свернулся! Какой желудок, куда свернулся, мама?! Свернулся, свернулся, не спорь, и, знаешь что, с уроков домой когда идешь, не проходи через рынок, там одни черные, еще утащат к себе, поминай как звали!

поминай

поминай

поминай

Блин, мама, хватит!

А я что, я ничего.

Я просто,

– и мама заворачивалась в свой неубиваемый, бесконечный халат и смотрела из его глубины горящими обиженными глазами, пока не отвлекалась на что-нибудь другое.

Драматизировала мама на пару с соседкой, Верой Тимофеевной, что жила двумя этажами ниже. Иногда они собирались днем, когда Настя была на уроках, и сидели за чаем до вечера. Настя приходила из школы, здоровалась с маминой подругой и уходила в свою комнатку, не обедая и спасаясь от мамподругиных вопросов про соседей, подружек, школьную любовь. – Ну нашла, нашла, приметила хотя б кого-нибудь? – спрашивала соседка, кругля глаза и потрясывая лохмотьями седого пучка на голове. Мама тогда закуривала (если в этот момент не курила) и смотрела на Настю, мол, ну, что ответишь, девочка?

– Знаешь, если честно, я с такой радостью всё это вспомнила, – рассказывала Настя внимательным глазам. – Кабинеты, девчонок, стол мой – стоит там, не занят. Ну, был кто-то, но тоже уволился. Даже посидели как-то, ну, не то что душевно, но я рада, рада, что приехала. Такая ностальгия, и чего я так долго не заезжала?

– Я тоже не понимаю.

– В смысле?

– Я вообще не понимаю, чего ты увольнялась.

Настя глазозакатилась и услышала, как скрипят ее зубы.

– Мам, не начинай опять.

– На опять только рыбу копать. Ты сама говорила: детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Ну и что? И чем ты сейчас занимаешься?

Настя попыталась вспомнить, когда это она говорила детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Потом попыталась вспомнить, чем занималась вчера. Потом – чем занималась последнюю неделю. Всё было расплывчатое, неосязаемое, обеды-ужины-Лена-Лена, иногда поздний Сережа, Настя не могла вспомнить никаких особо важных дел, контрольных точек. Чем она сейчас занимается? Крис? Та давно сама в школу, из школы сама. Сережа? Лучше даже не говорить. Ну вот а что Сережа? Ха, Сережа. Дома почти не появляется, всё работа, офис, бизнес-встречи, чемоданчик в руку и поскакал, разъезды, перелеты, вы посмотрите на него, командировки, сил уже нет, сколько можно.

Настя ругалась, кричала, но даже ее ментальный голос осип, будто подкосил внутренний ларингит. И Настя успокоилась. Подзастыла, как еще дряблый, но схватывающийся холодец. Который мама всегда покупала под Новый год, Настя его любила. Сто лет, кстати, не ела. Только под конец прошлого года всё начало выравниваться более или менее. Настин психотерапевт замучил ее вопросами, расспросами, домашними заданиями с табличками по фиксированию эмоций и «письмами гнева». Спасибо, Натан Георгиевич, писем набралось на эпистолярный роман, а табличек – на серию справочников. И вот – Настя с Сережей поговорили спокойно и, впервые за несколько лет, серьезно, как настоящие взрослые люди. Не понравилось. Но Настя была горда, собой преимущественно. И, кажется, до обоих дошло, что именно эта тихо играющая струна – самая опасная, тонкая, порвется, и пальцы исполосует в мясо. И чтобы концерт не завершился вот так, Сережа что-то изменил. Что-то поручил секретарю, что-то из дел передал (хотя любил всё выполнять сам и всё держать под контролем) новому партнеру – Виктории, Виталине, Виолетте, как-то так, что-то такое, приятельнице Лены, кстати. И времени стало больше, и домой стал приезжать раньше. И Настя стала спокойнее, терпимее, и тетрадки с табличками и письмами выбросила. И целоваться стали чаще, хоть и не так тепло, как раньше, и сексом заниматься стали тоже чаще, хоть и не с таким запалом, и стали… и стали… Но Настя всё равно не могла простить мужу эти несколько лет небытия. По крайней мере пока что.

Что еще? Квартира? Не такая большая, чтобы Настя с ней не справлялась, а перед праздниками – специально обученная женщина из клининговой службы. Машина? Не смешите, ТО раз в год, в автомойку раз в пару недель, и то необязательно, учитывая тягучую и липкую грязь от местных благородных горных пород, которая то плещется, то дремлет вперемешку со снегом везде, в том числе на дорогах.

Что делает Настя? Готовит домашним завтрак, потом спит до одиннадцати. Встречается с кем-нибудь в кафе и торговых центрах, ездит на фитнес, пару раз в неделю готовит ужины. Иногда завтрак готов с вечера, иногда спит до двух, иногда ужин – доставкой. Ну!

– Ну-у, я просто живу.

– Ну конечно, – хмыкнула мама, поправляя халат на груди. – Это я уже старая, это я могу так жить – жить и ничего не делать. Только святые ничем не занимаются! А от тебя хоть какая-то польза должна быть. Хоть какой-то, что ли, смысл. Ты ж не святая.

– Мама! – Сама виновата: сама приехала, знала же, что начнется вынос мозга.

– Да мама-мама я. Что мама, просто говорю.

– Ну чего ты хочешь от меня?! – Это сейчас еще ладно, это сейчас Настя еще терпела и не сильно злилась. Долго прорабатывала обиды на мать у психотерапевта, деньги бешеные, но легче стало. Да и переезд от нее помог.

– Я? Я вообще от тебя ничего не хочу. Всё есть, спасибо. – Мама слегка улыбнулась, развела руками, показывая как бы свои владения, и яд средней токсичности растекся по ее бледным послеванным губам. – Мы о тебе говорим сейчас.

– Хочешь, чтоб я обратно устроилась?

– А что? Почему нет?

– Ну, потому что…

Потому что мама не понимала. Это не ей шесть лет назад на мозг капала едкая, дымящаяся кислота жалоб мужа и дочери. Увольняйся, это стыдно, что я скажу бизнес-партнерам. Увольняйся, это стыдно, меня дразнят в школе. Увольняйся, это опасно, помнишь, как ваш дефективный набросился на твою коллегу. Увольняйся, тебя всё время нет дома, я прихожу из школы и скучаю. Увольняйся, тебе платят сплошные копейки. Кап, кап, кап. Увольняйся. Увольняйся. Увольняйся.

Возвращайся.

– Ты не понимаешь.

– Конечно, мама никогда ничего не понимает. – Мама выдувала плотный драконий воздух, и дымовая машина на школьных концертах, когда Крис в них еще участвовала, не справилась бы лучше.

– Не начинай. – Настя знала, как мама легко заводилась и так же легко остывала. Холерик на пенсии, дело страшное. – Что, мне сейчас семью бросить и пойти обратно в школу?

– А почему надо кого-то бросать?

– Э… я…

– Знаешь что? Когда ты работала в школе для отсталых, выглядела ты намно-ого счастливее. И получше, кстати. Тогда ты цвела. И без всех этих побрякушек и причесок. И знаешь почему? Потому что делала хорошее дело.

– Мне и сейчас хорошо.

– Да?

– Ну…

– Ты помогала детям. Людям.

– А тебя-то когда начали беспокоить люди?

– Я бы попросила, девушка!

– Всё, ладно. – Потому что ладно бы еще это говорил кто-то, а не мама.

– Ты работала для мира. И он платил тебе благодарностью.

– Да, я помню, но… – Настя привстала.

– Не перебивай маму, когда она говорит умные вещи. Сядь. Сядь, сядь, давай. Я это всё к тому, что с чего ты взяла, что надо чем-то жертвовать? Я думаю, тебе от этого только лучше будет.

Чего вообще пристала.

– Но у меня сейчас всё хорошо, намного лучше, чем тогда, – села.

– Да? И всё тебя устраивает? – А мама так и сидела, только меняла варикозные ножки, то одну закидывая на другую, то наоборот, пытаясь удержать полы халата, – если заснять и включить ускоренный показ, выйдет почти канкан.

Впрочем, всю жизнь пристает.

Настя задумалась. Нет, конечно. Конечно нет, она уже давно… устала. А ведь и действительно. Кого она подведет, если устроится обратно? Крис? Вот уж кто самостоятельнее всех. Сережу? Ну да, он стал меньше работать, больше бывать дома, часто даже работает дома, но уж переживет, да и он задолжал Насте сколько времени – дней, лет.

Сложно. Сложно.

– А если переживаешь насчет Кристи, то я могу к вам приезжать, сидеть с ней.

– Не надо! Не надо никуда приезжать! – Не для того Настя рвалась из этого прокуренного убранства с гиперактивной мамашей, чтобы всё это переехало за ней. Вздохнула. Помолчала. – Она взрослая. … Думаешь, надо устраиваться обратно?

– Думаю. Надо.

Настя, конечно, и сама об этом подумывала уже весь день. Но нет. Нет. Конечно, нет.

* * *

Я не понимаю пчочему так.

Я не Я не понимаю. Мне не сказали, но я то слышал как они сказали. Плакал всё утро. Вот. Может сказать

Так вот. Сегодня папа сказал, что меня не возьмут в Америку. И он это прямо сказал. Я знаю. Я плакал всё утро и приехал в школу плаканый.

Мне уже целый месяц снится. Америка. Я конечно не знаю как она там. То есть я видел аАмериканские фильмы конечно. Мы с бабушкой смотрим много фильмов. Там есть Американские. Хорошие. Люблю Леон.а.

Я люблю слушать американскую музыку. Я не помню не запомнил названия, но. Бабушка принесла старый прыгры праврыг такую старую штуку в общем и касеты. Сказало, что они дедушки. Я сначала не сразу понял и подумал, что касеты это дедушки. Дедуш

Дедушка спасибо! Хотя я почти не помню. Помню, что ты был большой и серый и белый и любил кидать меня на руках. Да. Мы смотрели на зоопарк и мне очень понравились медведи. А потом мы пошли по ели. А мама нас наругала потому что дома был обед а мы уже там. Да.

Помню твою бритву ты ей брился. Она была похожа на телефон полицеских в фильмах. А потом она ты упал и я взял твою бритву и хотел позвонить и по ней позвать на помощь как полицеские в фильмах но не знал номер. а папа убрал меня тогда в кухню. Вот а больше я тебя почти не помню.

Так вот. И вот я представляю Америку. А сегодня папа сказал, что меня не возьмут.

Я подслушал их как сказали. Они говорили с мамой. Это в кухне. А я стоял за углом у лестницы на против прихожей.

– Нет, мне могут оформить переезд на пятерых, это уже всё нормально, согласовано.

– Да, но что он там будет делать?

Завтракали в обеденном зале – небольшом зале с высокими окнами (как и на всем первом этаже), разделенном с зоной готовки большой панелью. Солнечный прилив плавно катил по обеденному столу, захватывая в свои толщи тарелки, приборы, салфетки, графины.

Скоро должны были спуститься дети, а пока они обсуждали переезд. Ему повезло с работой: и здесь он получал отлично, а там ему пообещали в четыре раза больше на должности замдиректора крупной сети банков.

– Да, но что он там будет делать?

– Ну, то же, что и здесь.

– То есть ни-и-ч…

– Зато там он может закончить нормальную школу! Сейчас, мне Карьцин скинул, там сайт про инклюзивное образ…

– Ты с ума сошел?!

– …зование у них…

– Уже всем рассказал? Хочешь, чтобы и над тобой весь банк смеялся? – Аня отбросила вилку в яичницу, вилка погрузилась в затрепыхавшийся желток, но тот устоял и не расплылся, Аня даже посмотрела на него с уважением.

– Никто не будет. И над тобой никто не смеется.

Отец Димы встал и обошел длинный стол. Взял планшет, лежащий между графином и блюдом с тостами.

– Я не могу скрывать от всех.

– Ох, бога ради, никто и не просит тебя скрывать от всех, – прошипела Аня. Уже которое утро, с тех пор как начались миграционные дрязги, мигреневые вспышки, она была не в духе. – Просто можно не орать об этом. Карьцин для тебя когда стал таким охуенным другом, что ты ему обо всем рассказываешь?

Даня вздохнул. За углом кухни, напротив прихожей раздался какой-то шум, будто удар.

– Сейчас, я… – Даня пошел посмотреть.