На прощание Белла Абрамовна обняла ее и произнесла несколько слов. Наверное, на древнееврейском языке, потому что Вероника их не поняла, хотя идиш понимала хорошо, как и многие на Полесье, да и повсюду в Беларуси, где еврейские местечки соседствовали с деревнями, а синагоги, костелы и церкви в городках стояли поблизости друг от друга.

Сердце у нее защемило, когда она вспомнила хлопотливую Беллу Абрамовну, которая вечно ругала ее за то, что она оставляет в чашке последний глоток компота, и печальные Яшины глаза, и Лазаря Соломоновича с его разумными речами… Однажды Вероника сказала, что такой доктор, как он, должен быть богат как Крез, а он засмеялся и ответил, что богат тот, кто рад своей доле…

Вот ведь странно: в последние годы жизнь ее проходила в жестоких обстоятельствах, а между тем как же много ей встретилось людей, мысли о которых составляют лучшее, что в ней есть. Даже Сергей Васильевич, который сегодня утром без малейшей неловкости принял у нее деньги с учетом вчерашнего ужина, не вызывает неприязни.

Он тем временем достал из своего сидора хлеб и сало, нарезал ровными ломтями. Финский нож казался продолжением его руки, хотя пальцы у него были длинные, тонкие, и то, что зловеще связывается в обычном человеческом сознании с желобками для крови на лезвии финского ножа, трудно было с такими пальцами связать.

– Вы готовите форшмак? – спросил он, когда Вероника развернула очередной свой пергаментный сверток.

– Это Белла Абрамовна сготовила, моя квартирная хозяйка, – ответила она. – Знаете, какая она кулинарка! Когда почти никакой провизии не было, и селедки тоже, она из мерзлой капусты форшмак делала. И все равно получался очень вкусный. Редкая кабета так сумеет. То есть женщина, выбачайте, я вставляю наши слова.

– Вы волнуетесь, – заметил Сергей Васильевич. – А не о чем. Скоро прибудете к жениху.

Неизвестно, какие телодвижения ее выдавали, но угадал он и на этот раз верно, она действительно волновалась.

– Извините, – по-русски повторила Вероника.

Теперь она именно волнение свое имела в виду. Вдруг оно вызывает у него недовольство перед предстоящим переходом границы?

– Можете не извиняться, я говорю по-польски, – сказал Сергей Васильевич. – И по-белорусски тоже. Я в Ракове родился.

– Да? – удивилась Вероника. – А выговор у вас совсем не тутэйший. – Все-таки она не могла унять волнение, и это сказывалось на ее речи. – Необычный какой-то.

– Вполне обычный. Московский.

И что же это за человек? Промышляет, как какой-нибудь селянин, тем, что людей переводит через границу, в поддевке походит на мастерового, в пиджаке на лондонского денди из книжки, хлеб режет бандитской финкой, в ресторане ножи для рыбы и для мяса при этом не путает, о контрабандистах говорит «у нас», говор московский, в Англии бывал…

– Знаете, Сергей Васильевич, ведь я должна вас бояться, – сказала Вероника.

И в ту же секунду поняла, что не только не боится его, но именно с ним связано ее спокойствие. То есть она, конечно, волнуется, но если бы не было рядом этого непонятного человека, то сейчас не просто вставляла бы в свою речь белорусские слова, а дрожала бы мелкой дрожью, как заяц под кустом, и вообще ни слова не могла бы вымолвить.

– Но не боитесь, – догадливо заметил он.

– Не боюсь. Сама не понимаю почему.

– Потому что вы разумная барышня. И разум говорит вам, что при моем промысле мне нет нужды в неприятностях. А они могли бы возникнуть, если бы мне вздумалось вас убить.

– Если бы вам это вздумалось, никто и не узнал бы, – вздохнула Вероника.

«Зачем я говорю ему такие вещи?» – мелькнуло при этом у нее в голове.

– А ваш жених? – Он невозмутимо пожал плечами. – Тетушка Альжбета сообщит ведь племяннику, с кем вы отправились к нему.

– Матка Боска, что мы с вами говорим, Сергей Васильевич! – поежилась она.

– Ночью пойдем молча.

Замолкли и сейчас. Вероника встала на колени и наклонилась, чтобы напиться. Из родника она не пила с тех пор, как перед войной последний раз приезжала на летние вакации в Багничи. Вода показалась сладкой. А может, и была такою. Листья с чуть слышным шорохом облетали с деревьев, падали на воду. На пригорке за ручьем росли простые белые цветы, гроздьями на высоких стеблях. На одном стебле гроздей было семь, и в сгущающихся сумерках стебель этот был похож на менору. Вероника вспомнила Цейтлиных, и печаль снова коснулась ее сердца.

– Замерзли? – спросил Сергей Васильевич. – Кажется, я застращал вас насчет вещей. Слишком вы налегке.

– Совсем нет. – Она покачала головой. – Фуфайка теплая, платок тоже. Да я и вообще не мерзну. У нас на болотах мороз сильнее пробирает, чем в Минске. Потому что влажность высокая. Я с детства к холоду привыкла.

– Все же глотните.

Он отвернул крышку армейской фляги. Вероника сделала большой глоток и закашлялась: коньяк обжег горло.

– Выбачайте, – утирая слезы, проговорила она. – Извините. Слишком крепко для меня. – И объяснила: – Я только вино пила, которое ксендз давал на споведи.

– Тогда это я должен извиняться. Думал, в войну даже юные барышни привыкли пить все, что горит. Ну, зато согреетесь. Скоро пойдем. Как только стемнеет.

Темнело быстро – черты его лица были уже едва различимы. А может, просто голова у Вероники закружилась от коньяка.

– А вам приходилось убивать, Сергей Васильевич?

Финский нож в его руке не шел у нее из памяти – так же, как невозмутимость, с которой он сказал, что не стал бы ее убивать, потому что это привело бы к неприятностям.

Она спохватилась, что не следовало бы задавать вопрос, на который собеседник вряд ли захочет отвечать. Но он ответил с той же невозмутимостью:

– За эти годы всем приходилось.

– Не всем.

– Речь не о вас. Что ж, пойдемте?

– Да.

Он шел по лесу будто по улице, хотя меж унылых облетевших ольх не было видно даже тропинки. Приходилось то подниматься вверх, то спускаться вниз, но поспевать за ним было для Вероники нетрудно. Он слегка ускорил шаг – она тоже. Зашагал совсем быстро, несмотря на крутой подъем, – и она не отстала.

– У вас и дыхание даже не сбивается, – не оборачиваясь, негромко произнес Сергей Васильевич. – Хотя ландшафт как в Швейцарии.

Ей казалось, она дышит тихо. Странно, что он различил, сбивается ее дыхание или нет. Впрочем, Сергей Васильевич начеку, конечно, потому и слух у него обострен, и ее дыхание он слышит так же, как сама она расслышала взмахи крыльев совы, пролетевшей меж темными ветками.

– А вы о чем-то сосредоточенно думаете, – так же негромко проговорила Вероника.

И удивилась своим словам. Ведь мысли не полет совы, как можно расслышать, что они вообще есть?

– Не думаю, – ответил он. – Балладу повторяю.

Это сообщение так ошеломило ее, что она даже приостановилась. Но тут же нагнала Сергея Васильевича.

– Что за баллада?

Не хотелось, чтобы любопытство в ее голосе показалось ему детским, но и сдержать свое любопытство не могла.

– Гете. «Ольховый Король», – ответил он.

– Я только «Лесного Царя» знаю.

– Это она и есть. Жуковский неправильно перевел на русский. Нельзя было ольху из названия убирать.

– Почему?

– Потому что Гете не случайно про нее написал. В средневековой Европе ольха считалась деревом несчастий.

– Почему? – повторила Вероника.

– Потому что растет у болот и сгорает так быстро, что не согреешься.

Что ольха растет на болотах и дрова ольховые быстро сгорают, Вероника, конечно, знала. Но слова Сергея Васильевича словно вывели ее простое житейское знание в какое-то другое пространство, где все было необычно и значительно. Как отец показывал ей когда-то созвездие Волосы Береники и читал стихи Катулла.

Вероника удивилась, поняв это. Тогда она не чувствовала ничего, кроме желания, чтобы папины объяснения поскорее закончились и можно было бежать на речку с багничскими хлапчуками и девчатами. А теперь все то не просто вспомнилось, но так странно и сильно связалось с происходящим сейчас…

– А все-таки красиво Жуковский перевел, – поскорее прогоняя странные мысли, сказала Вероника. – «Кто скачет, кто мчится над хладною мглой…» – шепотом продекламировала она. – А вы, значит, по-немецки повторяете?

– Да.

– Почему?

– Способствует концентрации.

Вероника шмыгнула носом. Что ж, к сонму связанных с ним загадок добавляется еще одна. А к перечню известных ему языков добавляется немецкий.

Она вдруг вспомнила, как в последний свой приезд в Баг-ничи плыла, стоя в челне, сквозь затопленный весенним половодьем лес, и дубрава незаметно перешла в ольховник, и стало казаться, что вокруг сказочное королевство, хотя про Ольхового Короля она тогда не думала.

– Надо отдохнуть? – спросил Сергей Васильевич.

– Как считаете нужным.

– Но вы устали?

– Нисколько.

– Если бы я знал, что вы так хорошо ходите, вообще не стал бы брать фурманку.

– Обычно не берете?

– Из Польши нет, конечно. А обратно – только если есть необходимость.

– На этот раз не было.

– Теперь вижу.

После часа ходьбы Вероника уже видела все вокруг если не как днем, то не хуже, чем в сумерках. Хотя было новолуние и тьма стояла кромешная. Поэтому, когда Сергей Васильевич предупредил:

– Осторожнее, справа берлога, не провалитесь, – она едва удержалась, чтобы не ответить ему что-нибудь снисходительное.

Берлогу под корнями раскидистой ели, стоящей над оврагом, Вероника заметила и сама. Подумала с интересом, есть ли там медведь, устыдилась своего неуместного любопытства – ведь вот-вот выйдут к границе, о медведях ли нужно беспокоиться! – но говорить обо всем этом ему не стала. Пусть сам скажет, что считает необходимым.

Все необходимое Сергей Васильевич действительно сказал сам, это уместилось в три слова:

– Делайте как я.

Глава 5

Вероника думала, что граница проходит по огромному пустому полю. Но когда вышли на опушку леса, оказалось, что пройти открыто придется лишь через малое пространство. Она бы такое за пять минут перебежала.

– Вон там уже Польша, – сказал Сергей Васильевич.

Ничем то место впереди, на которое он указал, не отличалось от того, где они стояли сейчас.

– А… полосы перекопанной разве нет? – удивленно спросила Вероника. – И колючей проволоки…

– Здесь ничего нет. Пограничники редко ходят, и то днем. Недавно из Польши целая сельская свадьба на советскую сторону перешла.

– Зачем? – не поняла Вероника.

– Да низачем. Напились и повалили.

– И их не задержали?

– Поляки только рады – меньше дурней останется. А советские решили, потом разберутся, кого расстрелять, кого… – Он заметил, что она от его слов поежилась, и добавил: – Не бойтесь.

– Я не боюсь.

– Отрадно.

Блестела сбоку неширокая речка. Вероника спросила, как та называется, и он ответил:

– Манюня.

Она не удержалась и прыснула от такого смешного названия. Но тут же закрыла себе рот рукой – показалось, что этот глупый звук далеко разнесся в ночной тиши.

– Идите рядом. Если хотите, можете взять меня под руку, – сказал Сергей Васильевич.

– Нет, что вы! Я и так не отстану, – заверила она.

Низину, в которую они вышли, окутывал туман. Очень кстати он сгустился – Вероника обрадовалась ему, как доброму человеческому присутствию. Земля была кочковатая, но ходить по такой она привыкла: на болоте-то еще и не такие кочки бывают. Вероника инстинктивно знала, куда ставить ногу, чтобы не запнуться и не упасть, и Сергей Васильевич точно так же это знал, она чувствовала. Они шли рядом шаг в шаг.

Плечи у него были неширокие, но то ли из-за легкости его походки, то ли из-за чего-то необъяснимого он казался ей сказочным богатырем и еще – частью тумана этого, и луга, и темного неба.

Страх ее прошел совершенно. Она подняла голову. В просвете между тучами проглянула Большая Медведица. И Коса Береники где-то рядом, значит. Она вспомнила, как папа показывал ей это созвездие с багничского крыльца, объясняя: