Фаина Фёдоровна пришла мне на помощь. Тут уж не до разногласий по поводу краковской колбасы. Она достала из шкафа непонятно откуда взявшийся рулон белой ткани. (Он, как я потом узнала, был предназначен для новых простыней на кушетку.) Фаина с треском оторвала приличный кусок. Подошла к женщине и ребёнку и неожиданно набросила на них ткань, ловко обмотала несколько раз наподобие смирительной рубашки. Мальчишка был не дурак. Он сразу понял, что его обхитрили, и завизжал троекратно сильнее. Однако рот у него при этом широко открылся. Мне только этого и надо было. Я тут же прижала его к матери и надавила шпателем на его язык.

Ну вот, я так и думала. В ротовой полости было всё чисто, но в носоглотке я увидела алый ручеёк.

Так он эту кровь ещё и глотает?

– Фаина Фёдоровна, где у нас самое маленькое носовое зеркало?

Она уже добыла детский инструмент где-то в своих беспредельных запасах. Протирала его спиртом, когда я спросила.

Тут вступила мамаша:

– Ой, а ребёнок от спирта не задохнётся?

Её сыночек в отместку за то, что его связали, начал плеваться. Мать сделала вид, что этого не замечает.

Вот всё-таки гадёныш!

– В ясли, что ли, он у вас ходит?

– Бабушки у нас нет. Дома не с кем оставлять.

Удивительно, но, попав мне на лацкан халата и, возможно, смирившись, парнишка дал осмотреть нос. То ли пары спирта подействовали на него расслабляюще, то ли просто измучился и устал.

Вот оно что! Глубоко в носу, в пузырящемся комке розовой слизи виднелось что-то инородное – оранжевое, круглое. И слизистая оболочка кровоточила из этого места.

– Пинцет, Фаина Фёдоровна.

Снова безумный визг и мотание головой.

«Взрослый» пинцет слишком толстый, я не могу развести его бранши в маленьком пространстве детского носа.

– Дайте ушной пинцет. Самый тонкий!

Чёрт, ушной пинцет без цапок. Им не захватывается инородный предмет.

Парень извивался даже под простынёй.

– Да крепче же держите ребёнка!

Нет, не захватывается! Концы пинцета скользят и впустую клацают друг о друга.

Кто это придумал, что врачи должны любить пациентов? А лётчики обязаны любить пассажиров самолётов? А сантехники ЖЭКа должны обожать жителей домов? Или патологоанатомы любить трупы? За столько лет прошедших в медицине я убедилась: самое главное в профессии врача – это предвидеть. Предвидеть то, что должно случиться, если ты что-то сделаешь. Или то, что случится, если не сделаешь. Или сделаешь не так, а по-другому…

Удивительно, но рядом с ними, то есть с Дашей, Олегом и Павлом и уж тем более заведующей, я не чувствую себя старой, я чувствую себя другой. Они-то, наверное, считают, что я далека от «современной» жизни, как ребёнок с отставанием в развитии. Они с удивлением наблюдают, что я не доверяю интернету и, когда мне что-то не ясно, лезу в книжки или в медицинскую энциклопедию. Интернет – штука полезная, я не отрицаю, у меня дома он тоже подключён.

– А почему вы им не пользуетесь?

– Я пользуюсь, Даша. Но вы не поверите, у меня стойкое ощущение, что статьи в энциклопедии полнее и систематизированы лучше.

– Да ну… Просто вы к бумаге привыкли. В интернете всё короче и понятнее.

Я пожимаю плечами. Возможно. Но я уже не люблю короче. Хотя… Есть у меня одна книжка. Учебник. Уже старый-старый. С одной вырванной страницей. Если бы вместо него был у меня интернет…

В круглое отверстие моего лобного зеркала аккуратно входит кончик моего указательного пальца. Зеркало для того, чтобы фокусировать свет в проблемном месте. Когда я сижу на таких вот заседаниях, я снимаю эту штуку с головы и машинально верчу в руках. Это началось ещё с поликлиники.

Кончик пальца погружается в отверстие, чуть не доходя до конца конечной фаланги. Ноготь – ненакрашенный и коротко обрезанный – высовывается с другой, незеркальной стороны, на которой выцарапаны три буквы – О Л Г. Это сделала Фаина Фёдоровна на всякий случай, чтобы зеркала не перепутать.

Вообще-то эта штука называется лобный рефлектор, но мне больше нравилось говорить проще.

– Фаина Фёдоровна, вы не видели моё зеркало?

Может быть, мне нравится до сих пор так называть рефлектор и потому, что я его часто использую для себя вместо зеркальца из пудреницы. Зеркальная поверхность вогнутая, так лучше фокусируется свет. Это позволяет мне подробнее разглядеть какой-нибудь случайный прыщик на своей щеке, метку от больного – капельку крови около глаза, размазавшийся след от карандашика на веке. У Фаины было точно такой же рефлектор, только старый, поцарапанный. И она в него точно так же смотрелась, когда пудрилась.

Пудриться тогда было в моде. Особенно ценились компактные пудры в чёрных коробочках с тонкой золотой розой «Ланком». Такие штуки продавались у нас только на толкучке, но Фаина Фёдоровна пользовалась отечественной пудрой «Рашель» – цветом крем-брюле и густой, как пыльца. Было забавно наблюдать, как она пудрилась во время нашего приёма. Отойдёт к окну, повернётся ко мне спиной, достанет из кармана свою любимую картонную коробочку, а из ящика – свой рефлектор. Попудрится, дунет на ватку – будто молочное облако ложится на подоконник. Потом посмотрится в зеркало и слегка морщится. Держит его одной рукой, а другой летуче хлопает по лбу, по щекам – смахивает лишнюю пудру. У неё и тряпочка сбоку у окна была припасена. Попудрится, дунет, посмотрится в зеркало, уберёт его назад в ящик и тряпкой смахнёт с подоконника следы пудры. И опять ко мне. Не надо ли чего?

Отверстие в центре зеркала сделано, чтобы врач мог смотреть больного двумя глазами. Круглая дырка довольно узкая, мой кончик пальца краснеет, набухает, а ноготь, наоборот, белеет, но я, сидя в кабинете заведующей вместе с остальными, упорно повторяю раз за разом это мазохистское движение. Теперь такие зеркала почти никто из врачей не носит, а мне эта дырка представляется порталом. Я и чья-то болезнь – на одной прямой, пролегающей сквозь дырку моего зеркала. А ещё это круглое отверстие в лобном рефлекторе может быть порталом из прошлой жизни в настоящую.

Качание серёг заведующей становится интенсивнее.

– …И таким образом сформировалось решение объединить два бренда – наше отделение и такое же в 5-й больнице. Количество коек остаётся прежним. То есть столько, сколько было у них, а мы просто переезжаем на их базу.

Конечно, когда по молодости тебе кажется, что ты можешь перепрыгнуть любую лужу, протанцевать всю ночь, съесть невероятное количество еды и запомнить весь словарь латинских слов вместе с их падежными окончаниями, то ты, вероятно, думаешь, что лечить людей – это очень благородно, прекрасно, денежно, заманчиво… Что тебя будут любить, ценить, уважать за то, что… ты… не… щадя… себя…

Какая ещё чепуха приходила мне в голову, когда я несла документы в приёмную комиссию?

– Так наше отделение закрывается? – спрашивает Олег.

– Я же сказала, что мы переезжаем. – Тон у заведующей недовольный.

– А кто будет заведовать этим объединённым отделением?

– По предварительной договорённости – я.

– А количество ставок как-нибудь изменится?

Заведующей явно не хочется отвечать на этот вопрос.

– Ещё ничего не решено, но… Понятно, что в таких случаях предстоят сокращения. Нам всем предстоит пережить нелёгкие времена…

А когда это времена были лёгкими?

Совсем недавно моя теперешняя коллега по больнице – врач из реанимации рассказала мне просто так, к слову, что после девятого класса ещё не знала, куда поступать.

– Сын у меня сейчас тоже в девятом классе. И тоже не знает, куда поступать. Я говорю – куда угодно, только не в медицинский.

– А ты сама почему медицинский выбрала?

– Да мне отец посоветовал. Будешь, говорит, всегда в тепле и в белом халатике.

Мы с ней сидели тогда в больничном буфете. Я пришла после операции, а она перевела наконец-то стабилизировавшегося больного в его отделение. Одна брючина её зелёной медицинской пижамы завернулась почти до середины икры, а она этого не замечала. Она пришла после ночного дежурства и жадно пила компот. Она выпила сразу стакана три. Она пахла потом, не спала больше суток и сидела злая и наполненная тревогой и за больного, которого перевела, и за собственного ребёнка.

– У мальчишки бронхит, а пропускать школу нельзя. Кто его знает, пьёт ли он лекарства? А мне ещё после ночи пахать и пахать.

– Зато в тепле, – сказала я.

Она поперхнулась. Я не сказала ей про брючину. Она допила компот и ушла, а я съела тарелку супа и выпила стакан чаю с булочкой. Я тоже не сказала ей, что моего больного после операции как раз и увезли к ней в реанимацию, на место того самого переведённого пациента. Но вообще-то мой больной был не очень тяжёлый, так что моя совесть была в какой-то мере чиста.

Когда перехватывает дыхание – противное состояние. Со мной бывало так в жизни всего несколько раз. Ты будто замираешь, чувствуя опасность. Не можешь вдохнуть полной грудью. Раньше говорили: «Ударили тяжёлым пыльным мешком по башке». У меня другое ощущение. Я превращаюсь в тонкий звенящий стержень. Снаружи оболочка из кожи, а внутри как будто ничего нет. Ни крови, ни мышц, ни костей. Звенящая пустота.

Мои коллеги сидят, опустив глаза. Это редкий случай, когда у них выключены телефоны. Впрочем, телефон сейчас звонит у самой заведующей.

– Слушаю! – говорит она в телефон и смотрит на нас со значением. Мы понимаем, что можем разойтись.

Вообще-то я почти всегда практически спокойна. Я не смотрю телевизор и не читаю яндекс-новости. У меня есть радиоканал в машине, мне этого хватает с утра и вечером, когда я возвращаюсь с работы. Иногда я смотрю какие-нибудь иностранные сериалы. Я даже не знаю, куда уходит моё свободное время. Мне не о ком заботиться, не надо проверять уроки, разговаривать с мужем, лечить кота или выгуливать собаку. У меня нет домашних животных и нет в них потребности. Недавно я прочитала заинтересовавшую меня статью: зачем люди заводят детей. Автор утверждал, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Я прикинула на себя: в моей жизни не было пустоты, и я никогда не хотела ребёнка.

Я выхожу от заведующей, как всегда, последней. Обычно Даша, Олег и Павел вместе идут впереди меня. В эти редкие минуты единения они разговаривают о чём-то, иногда смеются. Я не принимаю участия в их разговорах. Они прекрасно обходятся без меня.

– …Мне мой френд щас перепостил, что Елену Мишулину всё-таки посадили. Как ни писали петиций…

– Я тоже подписал на Change.org.

– Мы все подписали.

– Ну и?..

– Ну и.

– Да выпустят, наверное. Чё она сделала-то?

– Вообще какие-то странные цифры мелькают. Десятки тысяч дел на врачей.

– Уголовных?

– Ай донт ноу.

– Профессиональные нарушения – это разве уголовка?

– По ходу, да.

– А я думала – административные.

– В интернете надо посмотреть.

– Пипец.

Я слушаю и молчу. Я не подписывала петицию в защиту доктора Мишулиной. Я совершенно не знаю и не понимаю, что такое произошло с её больным, который умер и из-за которого завели уголовное дело. Я даже не определилась, как мне к этому относиться. С одной стороны, жалко доктора. С другой – больной умер. И толком никто ничего не знает, всё непонятно, но все о чём-то судят и подписывают петиции.

Я иду по коридору самая последняя и кричу в свои палаты:

– Подходите в смотровую! Я освободилась.

Внезапно мне приходит в голову, что я освободилась, чтобы выполнять свою работу. Вся жизнь моя подчинена работе. «Естественно, предстоят сокращения». Чёрт возьми, для кого это естественно? Для больных? Они и так не очень свободно могут к нам попасть. Для врачей?

Внутри меня звенит и дрожит мой стержень. Это тревога. Так во мне всё звенело, когда умирали родители.

Я мою руки в смотровой.

– Заходите по одному!

Я сажусь на своё место, включаю лампу, привычно убираю в сторону свои колени. Жаль, что во времена моей работы с Фаиной Фёдоровной не было медицинских пижам. Я сберегла бы уйму колготок.

Как всё-таки сказала наша реформаторша?