– Тогда, Владимир Владимирович, нам в первую очередь нужно «завербовать» товарища Сталина… – кивнул вице-премьер Рогозин.

– Пока рано, – покачал головой Путин, – за последние восемьдесят лет было слишком много вранья о событиях того времени. Прежде чем вступить в переговоры со Сталиным, нужно досконально во всем разобраться, и использовать при этом надо не только труды историков и воспоминания очевидцев. На многое придется взглянуть своими глазами. Мы должны со стопроцентной достоверностью установить виновников катастрофы 22 июня и помешать им совершить свои преступления. За это направление, сбор данных в архивах и разведку на местности будет отвечать Дмитрий Николаевич Козак. Собрать специалистов, проверить, замотивировать, посвятить в тайну… Ну не мне тебя учить, коллега. Также за тобой осуществление режима секретности по обе стороны временного барьера. Срок для начала – три месяца. То же самое, но относительно чисто военных вопросов срыва «Барбароссы», поручается коллеге Шойгу. Необходимо определить, можно ли обойтись только материально-информационной поддержкой СССР. А если невозможно, то какими силами должен обладать осуществляющий вмешательство экспедиционный корпус, чтобы нацистский блицкриг провалился и через шесть недель Красная Армия вышла к Ла-Маншу. Срок готовности плана – до начала апреля. Вице-премьер Рогозин отвечает за материально-техническое и финансовое обеспечение основной операции, а также за проведение операции прикрытия… Кроме того, коллега Рогозин, имейте в виду, что в случае доступа в соответствующие временные периоды возможны дополнительные операции обеспечения… Не мне вас учить.

– Хорошо… – Тот на секунду задумался. – Что касается материального и финансового обеспечения, то в трехдневный срок мне нужны сметы по каждому направлению на месяц вперед, или, скажем, до первого марта. А уже к первому марта уже будет необходимо окончательно определиться с объемами и источниками финансирования.

– Очень хорошо, – кивнул Президент. – Коллеги, в следующий раз мы соберемся в том же составе после того, как коллега Одинцов доложит о готовности мобильного варианта установки. И еще раз предупреждаю: все доклады по этой теме делать только лично с глазу на глаз. Помните: лучше уж перебдеть, чем недобдеть!

Сергей Борисович Иванов задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Товарищ Президент, – вздохнул он, – для работы с товарищем Сталиным мы очень многое должны поменять в нашей «консерватории».

– Поменяем, – кивнул Путин, – не прямо сейчас, но поменяем. Чем ближе кризис, тем легче будет избавиться от последних пережитков девяностых годов. На этом все, товарищи!

14 января 2017 года, 12:15, Российская Федерация, Московская область, резиденция Президента Российской Федерации.

Полковник сил СПН ГРУ ГШ Омелин Вячеслав Сергеевич.

Вышло так, что из последней командировки в не такую уж и далекую южную страну я вернулся на носилках. Бывает. Это не первое мое ранение, не второе и даже не третье, как и не первая командировка в эти некогда прекрасные места. Война там, как застарелый геморрой, длится уже много лет. Официально там нет ни наших «советников» в правительственных войсках, ни «инструкторов» наших вечных оппонентов в бандформированиях оппозиции. Но, как говорил Абрам Саре в известном анекдоте, «бьют по морде, а не по паспорту». Вот и у нас время от времени происходят очные встречи с иностранными «специалистами», в основном французами.

Вот и в этот раз, пока местные изничтожали саму банду сторонников «исламской демократии», наша группа перехватила и помножила на ноль собиравшуюся скрыться бандитскую «головку», состоявшую в основном из катарских «вождей» и их французских «наставников». Бой был скоротечным и жестоким. Их было вдвое больше, но за нами был опыт двух Чеченских войн, длящихся почти четверть века. Потеряв двух человек убитыми и четырех ранеными, мы вынесли их всех под корень, до белых костей. А вот в числе тяжелораненых оказался и ваш покорный слуга.

Тогда я думал, что все, в этот раз уже не выкарабкаюсь. Но русские своих не бросают, и прилетевший самолет МЧС доставил всех нас, «двухсотых» и «трехсотых», прямо в Москву, в Раменское. «Двухсотых» – в Челобитьево, на наш «российский Арлингтон» – «пал смертью храбрых при выполнении боевого задания». Ну а «трехсотых» – в Бурденко, где я и валялся последние два месяца. Эвакуировали и тех двух ребят, что в том деле обошлись без царапины, тем более что с тем же рейсом прибыли наши «сменщики» из резервной группы, готовые продолжить нашу работу.

Короче, товарищи, кажется, это была моя последняя такая командировка. «Таможня», в роли которой выступила военно-врачебная комиссия, не дала добро на продолжение активной службы. Примерно так же ссаживают на землю летчиков – когда по состоянию здоровья они способны угробить в полете и себя, и машину. Направление в военный санаторий служило весьма слабым утешением после этой весьма неприятной новости. Сколько моих коллег после такого известия спивались или пускали себе пулю в висок… Но мы не такие; еще не знаю как, но мы прорвемся.

Сегодня утром от тяжких раздумий меня отвлек вызов к начальству. Поначалу я решил, что речь пойдет о моей последней командировке, и пребывал в некотором недоумении, поскольку мой рапорт об этом деле, написанный в госпитале, не должен был вызывать никаких вопросов. Чуть позже выяснилось, что он ничего и не вызвал, а дело было совсем в другом.

Генерал встретил меня в своем кабинете немного смущенной и виноватой улыбкой.

– Здравия желаю, товарищ генерал, – козырнул я и замолчал, ожидая, что начальство само объяснит причины неурочного вызова сотрудника, формально находящегося в отпуске по состоянию здоровья.

– Здравствуй, Слава, и извини, что так вышло… – невпопад ответил он на мой вопрошающий взгляд, – сам же знаешь, что с медициной не спорят.

– Да я и не спорю, товарищ генерал, – ответил я, вспомнив, что с десяток лет назад генерал и сам находился в такой же ситуации, когда ему вот так же, по завершении августовской компании по борьбе с грызунами, медики закрыли выход в поле.

– Ладно… – махнул рукой генерал. – Теперь слушай. Тут мне позвонили с самого верха… – легким кивком головы мой начальник отпасовал невысказанный вопрос к висящему на стене портрету. – Для какого-то очень важного и секретного дела им нужен офицер с большим жизненным опытом и развитой «чуйкой». А я-то знаю, что у тебя этого добра навалом.

Тут душа моя – нет, не ушла в пятки и не воспарила к небесам, – а просто смутилась. Всю жизнь я исповедовал извечную солдатскую мудрость: быть в поле, подальше от начальства, и докладывать только о конечном результате своей работы. И вот, судя по всему, мне предлагается работать под непосредственным руководством человека, изображенного на портрете. Это и вставляет, и доставляет, причем одновременно…

– Ну как, Слава, ты согласен? – спросил генерал, видимо, выждав положенное в таких случаях время. – Мне сказали, что ТАМ нужны исключительно добровольцы.

– Что за служба? – поинтересовался я.

– Подробности, извини, сообщить не могу, – ответил генерал, – ибо сам их не знаю. Скажу только то, что погоны тебе снимать не придется. Речь идет не о твоем переводе, а лишь о прикомандировании…

– Ну, как всегда, – подумал я, – Поди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что…

Впрочем, думал я недолго. Бросив еще один взгляд на портрет, я вздохнул и сказал, – Согласен, товарищ генерал. Я записался добровольцем еще тогда, когда надел на плечи лейтенантские погоны. Куда и когда я должен явиться?

– Командировочное на тебя уже оформлено, – сказал генерал, – сейчас я его подпишу, и с этой минуты ты мне больше не подчиняешься. Спускайся вниз, мой Федя в курсе, он тебя отвезет. Слава, не спорь! – добавил он, увидев мой возмущенный взгляд. – Сам ты туда быстро не доберешься, а дело срочное.

Забрав командировочное предписание и обнявшись на прощание со своим, уже бывшим, начальником, я спустился вниз, во двор, и нашел генеральскую машину. Федя – здоровенный немногословный сержант-контрактник из Якутии – действительно ждал меня. До места мы долетели молнией, наверное, вдвое быстрее, чем вез бы обычный московский таксист. Федя вел машину мастерски, придерживаясь скоростного режима на грани фола. С первых же минут я понял, что путь наш лежит не в Кремль, а, скажем, прямо в противоположную сторону.

Дальше все просто. Федя доставил меня на КПП одной подмосковной госдачи. Причем не на парадную сторону, а туда, где обычно проезжают машины с продуктами и мусоровозы. И правильно: по сути, такие как я, и есть чернорабочие государства Российского в его борьбе за выживание.

Еще через четверть часа я сидел в маленькой комнате без окон в компании трех человек: самого Президента, Предсовбеза Дмитрия Козака (он теперь и становился моим непосредственным начальником) и еще одного моего коллеги «в штатском» Александра Павловича Князева, которому теперь предстояло стать моим напарником. Сначала я не очень понимал, ради чего такая эклектика, но последовавший чуть позже разговор расставил все на свои места.

– Здравствуйте, товарищ Омелин, – приветствовал меня Президент, бегло скользнув взглядом по моей орденской колодке, – проходите, садитесь. Мне рекомендовали вас как опытного бойца и грамотного командира, умеющего правильно трактовать неполные разведданные и способного в острой боевой обстановке принять неожиданное для противника нестандартное решение. Это так?

– Да, товарищ Президент, – ответил я.

– Тогда вы именно тот, кто нам нужен, – сказал Путин. – Работать вы будете под руководством коллеги Козака. Поскольку ваша работа будет касаться не только и не сколько военных аспектов, то представляю вам ваше альтер-эго – Александра Павловича Князева из смежной вам «конторы»…

Последовала хорошую выдержанная пауза, затем он продолжил:

– А теперь я задам вам вопрос. Возможно, он покажется вам не имеющим отношения к нашим текущим делам, но вы не удивляйтесь – так надо. Скажите, что вы думаете о такой дате, как 22 июня 1941 года? – склонив чуть набок голову, Президент внимательно посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом.

Мне стало не по себе. По выражению лица главы государства я понял, что этот вроде бы академический вопрос имеет для него крайне важное значение.

– Это величайшая трагедия в нашей истории, – осторожно начал я, – и наглядный урок, подтверждающий, что за беспечность и разгильдяйство приходится очень дорого платить… – Потом я вспомнил еще кое-что о начале войны, и добавил: – В измышления Резуна, товарищ Президент, о том, что Сталин собирался первым напасть на Гитлера, я тоже не верю. Слишком уж неподходящая для этого была конфигурация войск в приграничных округах, слишком мало сил в первых эшелонах, даже с учетом даты нападения 6-го июля.

Пристально глядя на меня, Президент чуть сжал губы, а потом вдруг спросил:

– Скажите, товарищ полковник, а что вы думаете о гитлеровском плане «Барбаросса»?

– Это явная авантюра, товарищ Президент, – решительно изрек я свое мнение. – Насколько я помню, их графики продвижения по советской территории полетели к черту уже на первой же неделе войны. А через месяц им пришлось импровизировать, на ходу внося изменения в прежние планы. Конечно, им помогла и внезапность нападения, и завоевание господства в воздухе, и чрезвычайно сухое и жаркое лето, сделавшее обычно заболоченные лесные дороги проходимыми для танков. Но прошло время, авансы закончились, и осталась лишь голая стратегия, которая, как у Кутузова, говорила о том, что даже с потерей Москвы сама война еще не проиграна. А если она не проиграна нами по-быстрому, то в ходе долгой компании на Востоке их ресурсы закончатся раньше наших.