А меня, по согласованию с Юрой Черниковым, направили с двумя моими севастопольскими коллегами в Галац в составе новосозданного Первого полевого лазарета. На подмогу мне дали двоих моих санитаров из Севастополя, двух курсантов-второкурсников из Юриной группы, плюс трех девушек-крестовоздвиженок. Но, слава богу, активных боевых действий пока не ведется и работы для нас с ребятами практически нет. Есть солдатики, получившие травмы по собственной дурости при проведении инженерных работ. Были случаи инфекционных заболеваний, но армейские врачи получили надлежащий инструктаж о соблюдении санитарных правил, и того, что творилось у наших противников в их военных лагерях, у нас не было.

Лафа, да и только. Не хватает лишь одного – моей Оленьки. Как там она без меня? Зная ее характер, не удивлюсь, если она сейчас пытается всеми правдами и неправдами попасть в санитарки нашего Экспедиционного корпуса. Мы с ее отцом, есаулом Даваевым, договорились пресекать на корню подобные попытки, да и Юру Черникова я проинформировал, и он тоже торжественно пообещал сделать все, чтобы этого не допустить, буде она объявится в Измаиле – именно там сейчас находится наш основной военный госпиталь.

Так что бояться, наверное, нечего и можно сидеть на горушке и наслаждаться видом того, как наши части форсируют Дунай. Зрелище это занятное, тем более что один из саперных офицеров вкратце рассказал мне о том, что, собственно, происходит.

Оказывается, понтонные парки существуют в русской армии чуть ли не с середины XVIII века. Понтоны, с помощью которых происходит переправа, разработал капитан артиллерии Андрей Немой (ну фамилия у него такая!). Им была предложена конструкция разборного понтона с парусиновой обшивкой и деревянным каркасом. Преимущество такой конструкции по сравнению с цельнодеревянными и металлическими понтонами – меньший вес и компактность. Да и лошадей для перевозки парка требовалось меньше. К тому же полотняную обшивку было легче чинить – для того, чтобы ее «заштопать», требовалось всего несколько минут. По штату в понтонной роте было полсотни понтонов, что обеспечивало наведение наплавного моста максимальной длиной в четверть километра. По такому мосту можно было переправлять повозки общим весом три с половиной тонны. А если понтоны использовать как паром, то его грузоподъемность составляла уже до восьми тонн.

У меня замирало сердце, когда на наплавной мост заезжали тяжелые орудия с зарядными ящиками и деревянный настил, лежащий на понтонах, начинал волнообразно изгибаться. Но саперы работали четко, и переправа проходила без ЧП. Правда, по мосту на правый берег Дуная переправлялись в основном артиллерия и обозные фуры, а также кавалерия. Пехоту перевозили греки. На своих лодках и небольших гребных судах они сновали словно челноки, ловко приставая к берегу и высаживая наших солдат, которые пересекали Дунай, что называется, не замочив ног.

А вот откуда-то мчатся наши казаки. Похоже, что они возвращаются из разведки: на одной из лошадей со связанными руками сидит пленный – судя по мундиру, английский офицер. А один из станичников с трудом держится в седле. Видимо, он ранен. Так, мое ничегонеделание на сем заканчивается, и мне пора идти в палатку, в которой мы принимаем пациентов.

Точно, от группы отделились двое – раненый казак и еще один, который помогал ему удержаться в седле и не упасть на землю. Я вздохнул и направился к своему рабочему месту. Можно, конечно, поручить раненого одному из коллег, но пусть они посмотрят, что им следует делать, и наберутся опыта.

– Так что, вашбродь, – доложил мне «гаврилыч»^[6], – меня к вам послали. Вот, Савву ранили. Пуля ему в бок попала. Он жив еще, но крови много потерял, да и сомлел чуток.

Прибежавшие санитары помогли раненому спешиться и, осторожно поддерживая его под руки, повели в палатку-перевязочную.

– Где его так угораздило? – спросил я у казака, который, намотав на руку поводья лошади раненого станичника, приготовился запрыгнуть в седло.

– Вашбродь, нас полковник из штаба послал к Браилову на разведку. Вот там мы и повстречали аглицких улан. Кони у них хорошие, мы их догнать так и не смогли. Они отстреливались на ходу, вот тогда-то Савву и зацепило. А у одного улана лошадь ногу сломала. Мы его взяли в плен. Скажите, вашбродь, а что, Савва будет жить? Мы ведь с ним из одной станицы, вместе на войну уходили. Односум^[7] он мой.

– Полагаю, что все будет хорошо, – успокоил я казака, хотя еще не видел раненого. Но судя по тому, что ему хватило сил самому удержаться в седле, ранение было не очень тяжелым.

Так оно и оказалось в действительности. Пуля по касательной задела бок и распорола, словно ножом, кожу и мышцы. Продезинфицировав рану, я ее зашил. Потом велел напоить казака горячим чаем и уложить его на походную койку. Теперь главное, чтобы в рану не попала инфекция. Парень внешне был крепкий, и рана его должна была зажить быстро.

Закончив все дела, я снял халат и вышел из палатки. Движение войск через мост продолжалось. Еще день-два, и главные силы нашей армии окажутся на правом берегу Дуная. Вот тогда-то и начнется поход на юг, в сторону Босфора, чтобы наконец окончательно решить «турецкий вопрос» – раз и навсегда.

16 (4) ноября 1854 года.

Черное море, неподалеку от Поти.

Борт пароходофрегата «Бессарабия».

Командир корабля капитан-лейтенант Щеголев Петр Федорович

Опять я в этих диких местах и опять занимаюсь привычным для меня делом. Наш фрегат патрулирует побережье в районе Поти и Сухум-Кале, перехватывая турецкие шаланды и шхуны, тайком доставляющие немирным горцам из Турции и Варны оружие, порох и деньги для того, чтобы те продолжали воевать против нас.

В сентябре позапрошлого года «Бессарабия» под флагом вице-адмирала Павла Степановича Нахимова уже несла охрану побережья и огнем своих орудий поддерживала высадку нашего десанта в Анаклии. Потом мы совершили поход вдоль побережья Анатолии, где обнаружили и заставили спустить флаг турецкий пароход «Меджари-Теджарет». Наш трофей отконвоировали в Севастополь, и там остряки окрестили его «Щёголем», намекая на мою фамилию. Но в состав Черноморского флота захваченный пароход вошел под названием «Турок».

Перед выходом из Севастополя, по приказу адмирала Нахимова, на наш корабль перешли шесть человек из числа тех, кто так отличился в разгроме вражеского десанта. Командовал ими лейтенант Гвардейского Флотского экипажа Михайлов. Как неофициально в приватной беседе сообщил мне Павел Степанович, люди эти особенные, они должны будут оказать нам помощь в случае столкновения с вражескими кораблями. Кроме того, они будут поддерживать связь со штабом флота. Какую помощь они нам окажут и как они смогут пересылать сообщения в Севастополь, адмирал мне не сказал. Но я выполнил его приказание и предоставил моим «пассажирам» – так окрестили лейтенанта и пятерых мичманов наши записные остряки в кают-компании – полную свободу действий.

По всему видно было, что люди эти знакомы с морским делом и на корабле оказались не впервые. Правда, в парусах они не разбирались: лейтенант Михайлов, оглядев наши мачты, сказал своему сослуживцу, что «Бессарабия» – бриг, хотя наш пароходофрегат имел парусное вооружение бригантины. «Бессарабия» имела фок-мачту с тремя прямыми парусами: фоком, фор-марселем и фор-брамселем. Грот-мачта была «сухая», на ней ставили грот-триссель – над грот-гафелем, на грот-стеньге, грот-топсель. На бушприте ставили треугольные паруса: либо один кливер, либо кливер и бом-кливер. Под парусами, без помощи паровой машины, «Бессарабия» могла при хорошем ветре дать до восьми узлов.

Лейтенант обращался ко мне подчеркнуто вежливо, ежедневно передавая мне полученные с помощью «радиостанции» приказы из Севастополя. Я видел, как это происходит, но понять, как им это удается, так и не смог. Кроме того, мичмана по очереди вели наблюдение с помощью биноклей – почему-то разукрашенных серо-зелеными пятнами – за морем. Лейтенант Михайлов предложил мне взглянуть в такой бинокль. К моему изумлению, изображение было прекрасное, и видеть через этот бинокль можно было гораздо дальше, чем в мою подзорную трубу, которую еще перед войной я купил за немалые деньги, будучи проездом в Гамбурге.

Постепенно мы разговорились. Лейтенант был немногословен, но, как я понял, он был участником разгрома англо-французской эскадры адмирала Непира на Балтике^[8]. С удивлением мы слушали о подробностях той эпопеи. В Севастополе, где мы отстаивались во время осады города, нам не удалось толком посмотреть на смертоносные атаки удивительных летательных аппаратов на вражеский флот. Единственно, что нам запомнилось, это тот ужас, который стоял в глазах пленных англичан и французов, когда они рассказывали о том, как взрывались и горели их корабли.

Лейтенант сообщил, что его люди взяли с собой оружие, которое поможет нам уничтожить вражеские боевые корабли, если они попытаются помешать нам выполнять свою задачу.

– Только, Петр Федорович, – улыбнувшись, сказал лейтенант, – помощь наша вам вряд ли понадобится. Корабли англо-французской эскадры не рискуют сейчас выходить в море. Они все больше отстаиваются в Константинополе. Но, как говорится, береженого и Бог бережет…

Все, в общем-то, и было так, как сообщил мне лейтенант Михайлов – впрочем, теперь я называл его по имени и отчеству, как это принято у русских морских офицеров. Олег Николаевич вел наблюдение и передавал мне донесения из штаба флота. Из этих докладов мне стало известно, что в Поти из Трапезунда вышли две шхуны с грузом для немирных горцев. Кроме того, на их борту были поляки-волонтеры – участники мятежа 1830–1831 годов, которые из ненависти к русским устроились на службу к туркам, а некоторые даже перешли в магометанскую веру. Адмирал Нахимов приказал нам перехватить эти шхуны. А в том случае, если их экипажи и пассажиры окажут вооруженное сопротивление, утопить их безо всякой жалости.

Турки рассчитывали проскочить ночью мимо нас, чтобы поутру высадить пассажиров и свой груз на побережье, где их уже будут ждать посланцы имама Шамиля. Но, как оказалось, у Олега Николаевича были приборы, с помощью которых можно было и ночью вести наблюдение за морем. Один из его мичманов и обнаружил турецкие шхуны.

Мы быстро развели пары и погнались за неприятелем. Турки, поняв, что обнаружены и что уйти им не удастся, решили сражаться до последнего, хотя сопротивление было бессмысленным – мы из наших десятидюймовых орудий могли расстрелять их с дистанции, которая оказалась слишком большой для их легких пушек.

Ясно было лишь одно: сдаваться они не собираются, и я должен был выполнить приказ адмирала Нахимова – уничтожить неприятеля.

С помощью чудо-бинокля мы могли наблюдать за падением наших ядер и бомб. Комендоры стреляли превосходно, и вскоре одна из шхун, лишившаяся мачт, потеряла ход. Вторая, тоже понеся большие потери в рангоуте, все еще питала тщетную надежду на спасение. Но и она вскоре загорелась и стала тонуть. Турки пытались спустить шлюпки, но ядра, упавшие рядом, перевернули их. Когда палубы вражеских кораблей стала захлестывать морская вода, мы прекратили огонь.

Я приказал спустить баркас и отправиться к месту гибели турецких шхун, чтобы попытаться спасти тех, кто еще не пошел ко дну. Лейтенант Михайлов попросил, чтобы в баркас взяли двух его мичманов, успевших надеть свое снаряжение и вооружиться. Я уже видел в Севастополе подобным образом экипированных офицеров из Гвардейского Флотского экипажа. Говорят, что их куртки не пробивает пуля, а странные ружья могут без перезарядки выпустить несколько десятков пуль.