Вот так и в моем Славянском легионе, хотя большая часть казаков – христиане – потомки задунайцев и некрасовцев, но офицеры мои в основном мусульмане. Увы, нам пока так и не довелось сразиться с русской армией. Но, когда местные болгары восстали в Добрудже, именно мои казаки подавили мятеж, пролив немало крови. А когда русские разгромили союзников в Крыму, Омар-паша приказал нам занять позиции в Тульче, столице одноименного санджака, через которую ожидался главный удар русских войск по направлению на Кёстендже – главный порт в этой части Дунайских княжеств.

Но русские поступили намного умнее. Дунай они форсировали у Галаца, и теперь их армия начала продвигаться на юг вдоль восточного берега Дуная. А Легион и несколько других полков оказались в окружении. Вчера утром мне доставили приказ срочно продвигаться к городу Канаре^[10], к северу от Кёстендже. Да, если русские ударят по столице, то Канара – практически идеальный рубеж для обороны. Вот только пехота из Тульчи прийти туда уже не успеет, а мои казаки – не пехота, и в обороне им – не место.

Более того, у меня возникло подозрение, что русские проигнорируют Кёстендже, набитую под завязку союзными войсками, и ударят по Варне, после чего спокойно перебросят свои войска по морю, – все-таки они захватили немалую часть союзного флота. А после этого падение Кёстендже – вопрос времени, точно так же, как и тот факт, что Тульча – такое у меня впечатление – продержится не более недели, даже если пехота там останется. И тогда вся Добруджа будет русской. А после нашей акции в этой провинции практически все местное население встретит их как освободителей.

Подумав, я отправил большую часть Легиона в Канару, а сам с пятеркой приближенных решил, переодевшись небогатым торговцем, посетить Сарай, лежащий по дороге из Галаца как в Кёстендже, так и в Варну. Коней мы оставили в близлежащем Рахмане у местного башкана^[11] и у него же одолжили арбу, которую нагрузили арбузами из его же запасов. Дорога до Сарая заняла около часа, после чего к нам сразу же начали подходить русские, которыми кишело это село. Все арбузы у нас раскупили менее чем за полчаса.

Мы делали вид, что не знали русского языка, и, навострив уши, слушали разговоры солдат. Но все, что мы узнали, – это то, что они принадлежали к Азовскому полку и что с утра они продолжат свой марш по главной дороге на юг, что могло означать и Кёстендже, и Варну. А вот казаки, патрулировавшие окрестности, то и дело поглядывали на нас с подозрением. Подумав, я решил, что пора возвращаться в Рахман. Но тут мы увидели весьма необычного персонажа.

Это был человек, одетый в пятнистую форму и со странного вида ружьем на спине, но державшийся в седле немногим лучше мешка с бульбой. Его почти сразу остановил казачий разъезд, но один из казаков вдруг закричал:

– Вашбродь! Это ведь вы намедни стреляли по туркам! Мы думали, что вы еще в лазарете!

– Да нет, все нормально, – ответствовал пятнистый, хотя лицо его было бледным. – Сейчас еду в свою часть, но хотелось бы перекусить: дорога предстоит долгая.

– А вон там корчма, вашбродь, – улыбнулся старший из казаков и показал рукой на приземистое здание, из окон которого исходили ароматы жареной баранины.

Я сделал своим знак – они вдруг стали колдовать над одним из колес арбы, а я направился в то же заведение, что и «пятнистый». В здании оказалось два длинных стола. За одним из них, увы, сидели трое офицеров, за другим же примостился заинтересовавший меня субъект. Я подошел к нему, показал глазами на табуретку, словно спрашивая разрешения сесть с ним рядом. Он кивнул, и вдруг я увидел на его пальце серебряное кольцо с гербом Домбровских.

– Вы – Домбровский? – выпалил я по-польски, с опозданием подумав, что это, возможно, не самая лучшая идея.

Но тот лишь улыбнулся:

– Да, пане…

– Голембёвский, – назвал я первую попавшуюся фамилию. – А вы не родственник Максимилиану Домбровскому?

– Родственник, – сказал тот, причем на лице у него отразилось удивление.

– Значит, мы с вами родня. Мой дед и его бабушка – брат и сестра.

Тот пристально посмотрел на меня, и вдруг улыбнулся краешками губ, после чего тихо, но отчетливо произнес:

– Пане Михале, я слышал, что вы человек чести. Предлагаю вам, как родственнику, следующую сделку: я не выдам вас нашим, а вы не будете пытаться меня захватить – признайтесь, у вас, несомненно, были такие планы? А мы с вами поговорим – я же журналист. Единственное условие: вы не будете меня расспрашивать о том, что является тайной. В ответ я могу пообещать вам то же самое.

– Хорошо, пане…

– Миколае, если по-польски.

– Хорошо, пане Миколае, я согласен.

– Тогда я бы велел вашим людям возвращаться туда, откуда вы прибыли. Видите ли, на местных крестьян-торговцев они похожи примерно так же, как я на пани Валевску. И вам просто повезло, что никто еще не обратил на них внимание. Да, и скажите, чтобы они подогнали вам коня куда-нибудь за версту от Сарая – там же вроде есть рощицы? Вот там пусть вас и ждут. А версту вы всяко пройдете и пешком, не так ли? А я пока закажу что-нибудь поесть для нас с вами. Видите, офицеры собрались уходить, так что нам никто не помешает.

18 (6) ноября 1854 года, вскоре после полуночи.

Сарай, Дунайские княжества.

Штабс-капитан Домбровский Николай Максимович, снайпер

– Вашбродь, это вы штабс-капитан Домбровский? – спросил меня казак в тот момент, когда я спросонья расчесывал укусы клопов и пытался открыть дверь своей комнаты в корчме.

– Я, служивый.

– Вас их высокоблагородие полковник Криденер зовуть.

Интересно, подумал я, зачем я понадобился ни свет ни заря командиру 45-го Азовского полка? Да, я взял у него интервью, но, судя по его физиономии, вряд ли я был для него более чем щелкопером и шпаком, лишь по недоразумению надевшим офицерский мундир. Быстренько умывшись и одевшись при свете двух свечей, я отправился в шатер полковника.

Последний, хотя на лице его явно угадывалось, что и его разбудили посреди ночи, выглядел, в отличие от меня, практически безупречно. А рядом с ним, под охраной двоих солдат, на табуретке сидел человек в пестрой одежде.

– Господин полковник, штабс-капитан Домбровский по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал я.

Тот лишь усмехнулся:

– Николай Максимович, спасибо, что пришли. А принятым в русской армии формам обращения я прикажу вас научить после. Так вот, это сотник Славянского легиона Ахмед Али-бей, он же некрасовский казак Кузьма Нечаев. Говорит, что прибыл по приказанию Садык-паши для того, чтобы обсудить условия сдачи. И зачем-то попросил пригласить лично вас…

…Да, вчерашний день изобиловал многими интересными моментами. Но встреча с Михалом Чайковским была, наверное, самым главным из них. После того, как он отослал своих «крестьян» – ага, щазз, так я и поверил, что это люди с прямыми спинами и с кривыми по-кавалерийски ногами – местные крестьяне, – он вернулся и долго разглядывал меня, а потом сказал по-польски:

– Пане Миколае, мы здесь одни, так что можем перейти и на русский, если вам проще.

– Хорошо, – с облегчением ответил я. Все-таки по-польску я розмавям не бардзо добже^[12].

– Пане Миколае, как мне кажется, я знаю всю родню кузена Максимилиана, но ни про какого Николая Домбровского, тем более штабс-капитана русской армии, я никогда не слышал. Есть парочка Миколаев Домбровских, но они пану Максимилиану слишком дальние родственники…

Я попытался ответить, но пан Михал продолжил:

– И еще. Вы одеты в ту самую таинственную пятнистую форме, про которую я успел услышать от тех, кто имел несчастье побывать в Крыму. Вы, случайно, не из той самой загадочной эскадры, которая из ниоткуда появилась на Балтике и спутала карты нашим друзьям из Франции и Англии, а также моему султану?

– Все может быть, пане Михале. – Я усмехнулся и посмотрел на неожиданно побледневшее лицо своего собеседника.

– О, Аллах, – воскликнул он. – Ходят слухи, что вы появились из другого мира; знать бы только, от Всевышнего, либо от шайтана…

– Помните про наш уговор? – спросил я. Мне надоело ходить вокруг да около. Тем более что Чайковский был готов поверить в то, что я ему скажу.

– Помню. И никому ничего не расскажу, – пробормотал он. – Скажите, кто вы, а то я уже не знаю, что и думать…

– Так вот, пане Михале, мы прибыли из этого же мира, но из будущего, – наконец произнес я. – Далекого будущего. И я – прямой потомок вашего кузена Максимилиана, а значит, и сестры вашего деда.

Тот стал бледным, как бумага, – у меня сложилось впечатление, что он готов хлопнуться в обморок. Человек, который отличался личной храбростью и не раз смотрел в лицо смерти, был напуган не на шутку. Он перекрестился по-католически, слева направо, потом, опомнившись, пробормотал что-то типа «Аузубиллах»^[13].

Я усмехнулся:

– Пане Михале, в нашей истории вы в конце концов вернетесь в Россию, где перейдете в православие.

– Значит, русские захватят меня в плен и заставят сменить веру?

– Нет, вернетесь вы в Россию вполне добровольно и снова станете христианином по собственному желанию. Русские сдержат обещания, которые они вам дадут перед тем, как вы примете это решение.

– Расскажите! Расскажите мне, пане Миколае! – лицо Чайковского снова порозовело, и он прижал руки к груди, умоляя меня поделиться с ним информацией о его будущем.

– Расскажу. Но для начала вы мне тоже кое-что расскажете. Например, о том, почему вы перебрались в Турцию.

– Видите ли, когда французы забрали мой паспорт, то стало очевидно, что они могут выдать меня русским. Но главная причина не в этом: именно Турция находилась тогда на острие борьбы с Российской империей, которая отобрала у моей любимой и родной Польши ее свободу.

– У родной Польши? – я удивленно пожал плечами. – Однако родились вы в Киевской губернии, да и предки ваши со стороны матери были запорожскими казаками. А в Польшу вы попали во вполне взрослом возрасте, и то ненадолго. К тому же, насколько мне известно, вам не очень понравилось то, что поляки делали с евреями и русскими, сражаясь «за вашу и нашу свободу».

Чайковский с удивлением взглянул на меня.

– Откуда вы это знаете?

– Я читал ваши мемуары, пане Михале. Еще ненаписанные на данный момент.

– Скорее, еще неопубликованные, родственничек, – криво усмехнулся Чайковский. – Но вы правы: то, что французы лишили меня паспорта, и стало основной причиной того, что я покинул Париж. Воспоминания же о событиях тридцатого года – когда мои соратники вешали евреев и православных, всех, кого могли… Да, именно тогда я подумал, что хотел бы, чтобы Польша была свободной, но не очень хотел, чтобы именно эти люди захватили власть… Тем более что до тридцатого года у поляков было и без того более чем достаточно свободы. А те, с кем мне приходилось общаться в Париже… Знаете, была поэма некоего немца по имени Гейне под названием «Два рыцаря». Мне ее тайно прислали из Франции…

– Она весьма оскорбительна для поляков.

– Не для поляков, а, скорее, для «польского бомонда». И, что самое обидное для них, Гейне в точности описал их быт. Эх, сколько я знал таких, кто «храбро бился» аж до самого Парижа – как там написал Гейне? «Столь же сладко для отчизны уцелеть, сколь умереть!»

Как удивительно точно он описал их чванство, их высокомерие, их поведение и то, как они собирались вместе, чтобы напиться допьяна, всласть поругать московитов и помечтать о великой Польше «от можа до можа»… Знаете, мне все это изрядно надоело, и я решил попробовать сделать хоть что-нибудь. Ведь альтернатива Турции у меня была – Североамериканские Соединенные Штаты. Но оттуда польской свободе помочь было невозможно.

– Да вы и здесь ей уже ничем не поможете. В шестьдесят третьем году в Польше снова вспыхнет восстание, не менее кровавое, чем то, что было в тридцатом. После него Польского королевства не станет, оно превратится в Привислянские губернии Российской империи. Кстати, лично вы отрицательно отнесетесь к этому мятежу. Сами же вы будете усмирять то одно восстание, то другое… Ведь именно этим вы занимались в Добрудже?