У Владимира Васильевича Щербицкого был очень хлопотный день – три совещания друг за другом, ни на одном из которых не удалось прийти к единому знаменателю, а под вечер у него был запланирован вылет в Москву. С целью возглавить делегацию СССР в страну вероятного противника, в город Нью-Йорк, на сессию Генеральной ассамблеи ООН. Он не хотел и не добивался этой поездки, но так решило коллективное партийное руководство, с которым не поспоришь.

Окна его кабинета в здании ЦК Компартии Украины выходили прямо на Советскую, бывшую Михайловскую площадь и далее на парк Владимирская горка. Он постоял некоторое время у окна, собираясь с мыслями, и совсем уже было решил плюнуть на недоделанные дела и ехать в аэропорт, как зазвонила вертушка АТС-1. По этому номеру дозванивались самые значительные люди государства, поэтому Щербицкий немедленно вернулся в своё кресло и поднял трубку.

– Добрый вечер, Владимир Васильевич, – сказала трубка голосом Романова, – как поживаешь?

– Спасибо, Григорий Васильевич, – откликнулся он, – твоими молитвами. В Нью-Йорк вот собираюсь, на сессию ООН.

– Слышал-слышал, – ответил Романов, – серьёзная поездка, растёшь на глазах.

– У тебя какое-то дело? – спросил Щербицкий, – просто извини, но у меня очень мало времени остаётся до отъезда…

– Да, дело, причём очень серьёзное, – немедленно отреагировал Романов, – как бы это получше выразиться…

– Да хоть как-нибудь выразись, – сказал Щербицкий, – только ясно и конкретно.

– Короче так, Володя, – перешёл на более дружеский язык Романов, – из заслуживающих доверия источников у меня есть сведения о весьма тяжёлом положении первого лица…

– Какая же это новость, – перебил его Щербицкий, – об этом известно многим и довольно давно.

– Ты не понял… если это раньше положение было просто тяжелым, то сейчас оно перетекло в состояние «весьма»… так понятнее?

– Продолжай, – попросил украинский лидер.

– Так вот, переход из состояния «весьма» в «крайнюю тяжесть» очень вероятен в ближайшие дни, а дальше ты сам понимаешь, что последует…

– И? – потребовал расстановки точек над И Щербицкий.

– И всё очень просто – ты просто не успеешь вернуться из Америки на заседание Политбюро, а значит что? Правильно, выборы нового главного пройдут без тебя.

– Ты намекаешь, что мне не надо туда ездить?

– Да, именно на это я и намекаю.

Щербицкий открыл пачку Казбека, закурил, выпустил кольцо дыма к потолку и только тогда сформулировал следующее предложение:

– Насколько точны твои сведения?

– Я доверяю им целиком и полностью, – отрезал Романов, – а вместо тебя мог бы поехать, например тот же Воротников – вот кому-кому, а ему совсем бы не стоит участвовать в том заседании Политбюро. В отличие от тебя.

– И как мне отказаться? – уже начал сдавать позиции Щербицкий.

– Мне что ли тебя учить, – резонно заметил Романов, – партийного работника с 50-летним стажем… пусть врачи у тебя найдут что-нибудь серьёзное, например.

– Я тебя понял… – ответил Щербицкий, – нам надо бы встретиться и обсудить вопросы не по телефону.

– Через 3-4 дня я назначу совещание по вопросам атомной энергетики, твоё присутствие будет обязательным… к тому времени ты должен выздороветь и приехать в Москву, вот тогда и поговорим.

– А за эти 3-4 дня… – начал Щербицкий.

– Нет, можешь не беспокоиться, ничего страшного за это время не произойдёт, – заверил его Романов. – И ещё я Динмухаммеда Ахмедыча подтяну, это тоже наш проверенный товарищ.

– Спасибо, дружище, – закончил разговор Щербицкий, – я этого не забуду.

И следом он тут же попросил секретаря вызвать его личного врача…

1 марта 1985 года. Алма-Ата, здание ЦК компартии Казахстана, Новая площадь

Динмухаммед Ахмедович Кунаев, 73 года, Первый секретарь Компартии Казахстана, член Политбюро и трижды Герой Соцтруда, сидел в своём кабинете в недавно отстроенном здании ЦК на Новой площади и напряжённо размышлял над только что состоявшимся разговором с Григорием Романовым.

Для осведомлённых людей не было никаким секретом наличие двух взаимоисключающих группировок в нынешнем составе Политбюро. В первую входили сторонники набирающего силу молодого Горачёва – министр иностранных дел Громыко, председатель КГБ Чебриков, Лигачев, Воротников и Шеварнадзе. Противниками Горбачева (в качестве альтернативы ими предполагались трое, строгой определенности тут не было) были Гришин, Романов, Щербицкий, сам Кунаев, а также дряхлый предсовмина Тихонов. Кандидаты и секретари ЦК не рассматривались, как на что-то влияющие лица. Таким образом, было фактическое равенство – пятеро за Горбачева, пятеро против. Весы застыли в неустойчивом положении и могли склониться в любую сторону.

Кунаев вытащил из ящика стола чётки, подаренные ему в прошлом году во время визита в Сирию, закрыл глаза и начал размышлять над текущим состоянием дел. Чётки помогали ему сосредоточиться… то, что сказал Романов, было чудовищной несправедливостью… значит что?… значит надо с этой несправедливостью бороться… под лежачий камень вода, как известно, не течёт, а если найти аналог этой поговорке на Востоке, то «движение благо, неподвижность смерть». Значит, будем бороться…

Кунаев вызвал секретаря из приёмной.

– Азамат, внеси изменения в мой календарь.

– Слушаю, Динмухаммед Ахмедович, – тот с готовностью достал из кармана блокнот и ручку, и то, и это было с эмблемой республиканского ЦК.

– 9 марта, 14-00, Москва, совещание по вопросам атомной энергетики. Со мной должны поехать главный инженер Шевченковской АЭС и начальник Семипалатинского полигона.

– Записал, Динмухаммед Ахмедович, – секретарь от усердия даже язык высунул. – Ещё что-нибудь?

– Чаю ещё принеси, сразу две пиалы… и меня больше ни для кого нет до вечера.

9 марта 1985 года. Москва, НИИ-8, совещание по атомной энергетике

Романов решил провести выездное заседание на площадке института, разработавшего и осуществляющего текущий контроль за реакторами серии РБМК. Присутствовали директор института Доллежаль, руководитель всей атомной отрасли академик Александров, начальник Минсредмаша Славский, а также Щербицкий с директором Чернобыля Брюхановым и Кунаев с начальником полигона в Семипалатинске.

– Товарищи, – так начал своё выступление Романов, – у нас сегодня в повестке дня один вопрос – безопасность реактора РБМК. Кто хочет начать?

Александров поднял руку.

– Григорий Васильевич, я не совсем пойму, с чем связана такая повестка и такая экстренность нашего совещания? Реакторы Большой Мощности Канальные, сокращённо РБМК, разработаны НИИ-8 уже более 15 лет назад. На текущий момент построено и эксплуатируется 15 единиц на пяти площадках – Ленинград, Курск, Смоленск, Чернобыль, Игналина. Нештатные ситуации случались, конечно, устройства сложные, при ежедневной эксплуатации могут произойти разные вещи, но критических ошибок в их работе замечено не было.

– Анатолий Петрович, – остановил его Романов, – а что вы скажете по поводу внесения дополнительной реактивности при опускании замедляющих стержней? По идее они же должны гасить эту реактивность…

– Действительно, такой недостаток имеется, – Александров с удивлением посмотрел на Романова, – но он достаточно несущественен. Николай Антонович, может быть вы осветите вопрос с технической стороны?

– Гм, – сказал, поднимаясь было генеральный конструктор, но Романов махнул ему рукой и он остался сидеть, – концевой эффект на реакторах данного типа имеет место – при опускании стрежней защиты идёт кратковременное увеличение реактивности, однако это повышение всего на несколько процентов и длится течение максимум десяти-пятнадцати секунд. Никаких критических явлений оно вызвать не сможет.

– Хорошо, – ответил Романов, – я бы всё же настаивал на изменении конструкции стержней в кратчайшие сроки. Второй вопрос у меня такой… давайте рассмотрим гипотетический эксперимент по испытанию режима выбега турбогенератора…

– Вы меня поражаете, Григорий Васильевич, – подал голос Александров, – откуда такие познания в тонкостях работы РБМК?

– После двух аварий на аналогичных блоках немного углубился в тему, – парировал Романов.

– Вы имеете в виду Три-майл и Ленинградский инцидент? – спросил Доллежаль.

– Да, именно их. Так вот… идет гипотетический эксперимент, персонал разгружает реактор, снижая мощность до примерно четверти расчетной. Но при этом по неопытности не удерживает этот режим, и мощность проваливается почти до нуля. Что дальше?

– Должен заметить, что персонал всех наших АЭС достаточно опытен, чтобы не допустить такое. Но я отвечу на ваш гипотетический вопрос – дальше идёт так называемое ксеноновое отравление, – ответил Доллежаль, – и последующий вывод реактора на номинальную мощность должен происходить в течение двух-трех суток.

– Правильно, – перелистнул Романов свои записки. – Пойдём дальше. Значит, в течение этих минимум двух суток реактор будет отключен от энергосети и выработка энергии станцией резко сократится, так?

– Не так уж и резко, – возразил Александров, – только на Чернобыльской станции, например, таких блоков четыре, но сократится, это точно.

– А персоналу, ответственному за эксперимент, это совсем не улыбается – по сути это провал и последующие оргвыводы вплоть до увольнения. Тогда что сделает персонал?

– Намекаете на быстрое растормаживание реактора? – спросил Доллежаль.

– Точно, – стукнул Романов ребром ладони по столу, – а что, если персонал наплюет на инструкции и быстренько начнет выводить блок в норму? А для этого надо вытащить все стержни, раз, и слить охлаждающую воду, два.

– Это запрещено всеми инструкциями, – запротестовал Александров, – более того, в систему встроена блокировка такого вмешательства.

– Но ведь блокировку можно отключить, верно?

Александров с Доллежалем с некоторой задержкой кивнули.

– Хорошо, идем ещё дальше. Стержни вынуты, вода наполовину слита – начинается резкий подъем мощности, перегрев подводящих каналов… могут они расплавиться хотя бы в паре каналов?

– Это сложный вопрос, – замялся Александров, – теоретически да, а на практике никто не проверял.

– А мы и обсуждаем теоретические вещи, – заметил Романов, – значит, каналы расплавляются, вода кипит, превращаясь в пар, давление внутри реактора растёт. На какое, кстати, давление рассчитана оболочка?

– 6 МегаПаскаль, – отозвался похоронным тоном Доллежаль.

– Вполне может ведь и превысить эту планку, – продолжил Романов. – А дальше у нас идет взрыв, срыв верхней крышки реактора, полное расплавление активной зоны и радиоактивный выброс реакторного топлива в окружающую среду. Какой обычный уровень радиоактивности в графитовой оболочке, подскажите, Анатолий Петрович?

– Несколько тысяч рентген, – ещё более убитым тоном сообщил Александров. – Только этого не может произойти никогда, все, что вы теоретически предположили.

– Есть такая поговорка «никогда не говори никогда», – ответил ему Романов. – Если есть хотя бы одна миллионная доля вероятности такой аварии, мы должны её исключить. Потому что жизни людей, работающих на станции и проживающих рядом со станцией обойдутся нам очень дорого. Очень. Я уж не говорю об ущербе для экономики и имиджевых потерях во всем мире.

– И какой же из сегодняшнего заседания последует вывод? – это взял слово министр среднего машиностроения Славский, молчавший до этого.

– Записывайте, – ответил Романов, – доработать конструкцию замедляющих стержней, раз, срок 1 сентября. Запретить все несогласованные эксперименты на реакторах этого типа… да просто все эксперименты запретить на… ну на календарный год, например, это два. Срок – завтра. Укрепить руководство Чернобыльской АЭС, три. Срок – в течение месяца.

– В каком смысле укрепить? – взвился директор Чернобыля Брюханов, – и почему именно Чернобыльской, у нас же пять площадок с РБМК?

– Позвольте мне не отвечать на последний вопрос, – поморщился Романов, – информация достаточно конфиденциальная. А по поводу укрепления… надо перевести заместителя главного инженера Анатолия Дятлова и вас, товарищ Брюханов, на другую работу. Туда, где нет реакторов РБМК.